Я лежу на полу, щекой в луже крови. Кровь довольно вульгарно смешивается с разлитым молоком. Мимо ходят ноги в кроссовках и белых носках, две пары ног. Почему они меня перестали замечать? Я же не умер. У меня дырка в животе, сломанные ребра и пол-уха висит на кожаной нитке, но я еще могу закричать, укусить за щиколотку, я даже могу доползти до диванчика, под ним в плоской коробке – заряженный ствол. Я доползу, выну его и начну палить, пусть они тоже лежат как я, мне неприятно, что я тут один в таком унижении. Телефон выключен за неуплату или провод порван, но можно будет ручкой пистолета звонко стучать по батарее, придут соседи, закричат, вызовут скорую. Санитары будут затаскивать меня в маленький лифт, дадут трамала или омнопона, потом заштопают. Положат в палату в отделении сочетанных травм. Деды храпят, мент в коридоре, из окна плохой вид, какие-то трубы и плешивый тополь, антибиотики. Глеб придет с соком, молодая следователь в накинутом халате, Юрина сестра, его и Мишу похоронят уже, папа с приподнятыми бровями будет сидеть на стуле, мять сигарету, смотреть на моё плохо приклеенное ухо. Через две недели выпишут, может быть, под подписку, а может, даже оправдают. Тяжести не поднимать. Потом снимут швы, сто баксов докторам, два полтинника в конверте, главное – не перепутать с теми, господи, как смешно, как это смешно – расплатиться ТЕМИ полтинниками. Я трясусь, беззвучно смеюсь лежа. Отдает во все тело, но мне не больно, потому что, наверное, боль такая страшная, что тело меня бережет перед смертью. Потому что всего этого не будет, никакие соседи не придут и тополя мне не видать. Я не ранен – я убит. Это совсем не страшно, это смешно, я стал мужчиной, так скажут, и это тоже смешно. Розовый пузырь на губах лопается, трясусь, захожусь. Кроссовок пинает меня, «смотри, улыбается гондон». Всё, темнота, спасибо. Девять утра.

— «Работы» возьми. Про кино расскажи, если остановят, напизди что-нибудь.

— Я знаю.

— Ты точно их сделал?

— Что за недоверие?

— Ладно, давай.

В 24 года бриться раз в неделю – позорище. Не бриться еще хуже. Жиденькая бороденка и усики – продолжение волос в носу. А щеки пустые, как напоминание, что монголо-татары вовсю ебли моих прапрабабок. И русских, и грузинок, и армянок. Евреек не могли, где татары, а где евреи в средние века… Стою в ванной, брею эту подносную пизду папиным станком. В голову лезут неприятные мысли про низкое количество мужских гормонов и про невыполненное обещание. Мне нужен ксерокс, чтобы раз тридцать отксерить пятидесятидолларовую купюру. Потом разменять этот полтинник по пятеркам в обменнике. Потом отвезти всё это дело на Кантемировскую, где, в трехкомнатной квартире с тремя шлюхами не при делах, одна из которых беременна, двумя уголовниками, одной девкой в международном розыске, братом Юрой и Мишей Чубинидзе мы будем вырезать маникюрными ножницами овальчики с числом «50» и заклеивать ими цифру «5» на настоящих пятидолларовых купюрах.

Сейчас 1994-й год, никаких водяных знаков нет, полосок нет, все трут пиджак президента, никто не помнит, что должен быть Грант, а не Линкольн и слово «fife» очень похоже на «fifty» Будем расплачиваться с таксистами в новых районах в темное время суток – рублевая сдача наша. С каждой пятерки чистая прибыль где-то 300%, хороший бизнес, Юра – голова.

Двенадцать дня. Я сделал ксероксы в театре, в кабинете директора. Сказал, что снимаем короткометражку про ограбление. Я еду по зеленой ветке вниз, в сотый раз читаю позавчерашний «МК», персональную статью про себя с фотографией и заголовком: «Метаморфозы гадкого утенка». Еще две газеты лежат в сумке, одну брату, другую – той девке в розыске, она такая секси: короткая стрижка, прямая спина, мягкие домашние штаны. Она почти не выходит из квартиры, только погулять с кроликом во дворе на травке – надо замутить. Юра говорил, что ее ищет Интерпол, вроде за убийство одноклассника и его бабушки в Харькове с целью ограбления. Она будет сидеть на мне, гладить по волосам, Убийца. Мы будем курить ночью на кухне, я расскажу ей про театр и про кино, а она мне про жизнь. Убийца немножко презирает всю эту компанию, этих шлюх, уголков в зеленых пиджаках, Мишу и даже Юру. Но не меня. Я ловил на себе ее взгляды. И буду ловить их снова и снова уже в отношениях. Она будет сидеть в моей футболке с гербом Польши, кролик на коленях. Трахаться мы будем поначалу каждые… блядь, я проехал станцию. Три часа дня.

— У тебя какой месяц в итоге? – спрашивает Юра беременную Лену.

— Хуй знает. Седьмой.

— Три месяца назад тоже говорила седьмой.

— Какая разница?

— А если схватки начнутся во время рейса?

— Потерплю, блядь. Остановлю силой воли.

Все ржут. А мне грустно, потому что Убийцы нету. Рано утром уехала куда-то. С кроликом. Куда? Кто-то есть у нее, значит. Самец. И в его футболке она будет сидеть на его кухне. А я буду сидеть в этой адски неуютной квартире с кучей дебилов. Юра тоже сейчас дебил, потому что он, как хамелеон, подстраивается под общий уровень.

Я режу огурцы, чтобы сделать острый корейский салат. На плите булькает жаркое. Я добавляю туда немного молока из пакета.

— Топор, бля (это я «Топор»), звезда ты наша, ты нас уморить решил? Все хавать хотят. И нахуя молоко?

— Надо. Пять минут подожди.

— Десять минут назад тоже было пять минут.

— Юр, отстань, он вкусно готовит. Не торопись, Саш, – толстая Наташа, вторая шлюха, про которую Юра говорит «исполняет, как Папа Карло» сидит на металлическом противне, который лежит на другом противне, а между ними сохнут наши полу-фальшивые доллары.

Я терпеть не могу эти несколько часов, когда уже всё сделано, но еще не время для рейсов. А им нравится вот так вот тупить в предвкушении. Дебилы, чего предвкушаете? Вас (нас!) догадавшийся обо всём таксист может привезти прямо к отделению, выскочить и начать кричать: «Помогите, грабят, чурки ебаные!» И нас всех арестуют. Я трясу огурцы в кастрюле, чтобы дали сок. А почему я сам сюда езжу? Ну, кроме денег? Из-за Убийцы? Ну, да, наверное. А её сейчас нет. Перчу жаркое. У меня очень плохое предчувствие на сегодня. Я прямо вижу, как мы бежим врассыпную от ментов, они догоняют Юру, кладут его мордой в асфальт, я залипаю, и меня, красивого, интеллигентного мальчика с Арбата, сшибает с ног другой мент.

Еще час прошел. Все поели. Хвалили жаркое. Юра пыхтел и вслух читал статью обо мне. «…И возможно, совсем скоро гадкий утенок превратится в большого актера…» Все ржали. А потом Миша сказал:

— Блядь.

— Что такое?

— Убийцу принять могли. И она сейчас, вот прямо сейчас мусорам адрес называет.

— Тормози, Чубик, она чёткая, она не сдаст хату. Блядь… Уходим быстро.

Паранойя витает в воздухе, как вирус гриппа. Пяти минут не прошло, а мы уже пробираемся через технический этаж в другой подъезд, потому что Юре показалось, что внизу у подъезда менты. Тут темно, очень жарко от крыши, пахнет пометом. Уголовник Игнат поймал голубя, машет им, тот бьет крыльями в темноте. Шлюхи идут, будто они придворные дамы, а не шлюхи – все время ойкают, спотыкаются.

— Фу, фу, как здесь грязно! Ой! Руку дайте даме.

— Хуй подержи.

Смех. Беспечность тоже тут витает.

— Игнат, ты ко мне больше не прикоснешься после этой птицы, так и знай.

— Это голубёнок! Молодой, чистенький. Мы в Мурмашах таких в глине запекали и ели.

— Ты не прикоснешься ко мне, понял?

Следующий выход заколочен. Идем дальше. Дом двенадцатиэтажный, восьмиподъездный. Беременная села поссать.

— Вот и воды отошли…

И тут я вспоминаю:

— Юр, я газету на столе забыл.

Там мои имя, фамилия и фото.

— Ты мой золотой.

— Ты подгонял меня! Дай ключи, я быстро.

— Ладно. Чубик, пойдем, сопроводим брата моего ебанутого.

— Я сам…

Юра и Миша уже идут в обратном направлении, даже в темноте я вижу, как они раздражены. Иду за ними. У квартиры тихо, дверь закрыта. Я хочу подойти к ней, но Юра останавливает. И идет сам. Это не выручка, это унижение, конечно. Я – лох, он – орёл. Даже Миша – орёл. Бесшумно входим в квартиру. Никого. Газета лежит на кухне, на столе. Я загребаю ее трясущейся рукой, сую почему-то не в сумку, а за пазуху. Чубинидзе ест из кастрюли, запивает молоком. Юра смотрит на меня.

— Паспорт свой не оставлял, братик? Всё, пойдём.

— Зря мы свалили.

— Чубик, тормози, ты сам тему поднял и, кстати, правильно.

— Я останусь. Спать хочу и есть хочу.

— Чубик, не будь животным.

— Как ты сказал?

— Пойдем.

— Как ты меня назвал?

— Извини.

Юра идёт к двери. Миша качает головой, вытирает руки о занавеску. Выстрел. Миша падает. Потом еще один выстрел. И еще.

Тигра звали Лорд. Он весил килограммов триста. Желто-розовые клыки сантиметров по десять. Он очень любил размоченный в кровавом молоке белый хлеб. Когда с бойни привозили туши, они сильно подтекали, крови было много, ее не выбрасывали, а смешивали с молоком и черствым хлебом из человечьей столовки. И давали хищникам. Зоопарк уже закрыт, в зимнике для хищников только я и звери. Я стою около клетки Лорда, мне 14 лет, я уже второй месяц тут, прогуливаю школу. У ног ведро с лакомством. А в руке шланг, это сигнал для Лорда, что надо прекращать все дела и готовиться к уборке. Он понимает, бесшумно идет в дальний угол, там дверца-шлюз в смежную клетку. Я отпираю засов, тяну на себя, со скрежетом открываю шлюз. Лорд выходит. Я закрываю шлюз, запираю на замок. Отпираю внешнюю дверцу, захожу в клетку, тяну за собой шланг. Начинаю мыть. Остро пахнет кошачьим дерьмом и мочой. Вымыв клетку, раскидываю свежую солому из мешков. Я не знаю, как он открыл шлюз, тем более бесшумно. Я точно помню, что повесил замок на ушки. Я мог замок не запереть, но повесил точно! Это было ебучее чудо, как и всё, что было дальше. Я лежу на полу клетки, Лорд стоит надо мной, огромная лапа давит мне на грудь. Не желтые у него глаза, а зеленые. Никто не придет ко мне на помощь. А если и придет – он сожрет меня за секунду.

— Ты обмочился. Фу, — сказал мне тигр.

Я начинаю икать. Что еще делать? Лорд чуть выпускает когти, становится нестерпимо больно. Но икать я сразу перестаю.

— Времени мало.

И зевает. Зубы, запах.

— Не убивай меня, — шепчу.

— Посмотрим. Саша, ты как жить хочешь?

— Что?

— Как. Ты. Хочешь. Жить.

— Я не понимаю. Снова когти.

— Долго, долго жить хочу!

— Не сколько, а как.

— Хорошо жить… Я хочу быть оф…офтальмологом… Но, может быть, буду биологом… Или врачом ветеринаром…

— Не суетись. Значит, хорошо хочешь жить, — Лорд убирает лапу, — Лакомство-то принеси. Я привстаю, на полусогнутых ногах иду к выходу, спрыгиваю, беру ведро с жижей, смотрю на тигра. Сейчас можно быстро захлопнуть дверцу и очень быстро бежать. Бежать до больницы, до врачей, до дурдома, до церкви, до милиции, до черта лысого, подальше. Я ставлю ведро в клетку и залезаю обратно.

— Садись.

Я сажусь. Он садится рядом со мной. Я вижу тигра с двух сторон: справа – морда, передние лапы, слева – задние ноги и хвост, которым он бьет о пол. Я будто сижу внутри него. Он как живой диван. Молчит. Дышит. Шерсть у него густая, плотная. Я не знаю, что мне делать, я или сошел с ума, или умер, или всё вместе. Но мне не больно, а тигр тёплый, горячий. Через ужас я начинаю понимать, что мне сейчас хорошо. Ну и сразу начинают идти слёзы от этого.

— Извини, я не могу сдержать… Прости, я, кажется, немножко…

— Обосрался?! — он смеется надо мной. А я уже плачу в голос. Реву, как сельская старуха.

— Это ничего, — бодает меня головой в плечо.

Я теряю равновесие, облокачиваюсь на его пузо. Точно — диван.

— Сань, ты там напортачил сильно, полная дисгармония, мне тебя жалко очень.

— Где… (всхлипываю) напортачил?..

— Да везде. Я не понимаю, почему ты такой трус?

— Меня пугали в детстве. И еще один гад мне хуй показывал. Мне 6 лет было, а ему 15. Это не прошло для меня… незамеченным.

— Ну тебя же не насиловали! Почему же ты всего боишься?!

Должен сказать, что я не понял, как я на предыдущий его вопрос так сразу ответил. Это же постыдная тайна была. Я сам о ней забыл почти. А тут – бац и выложил.

— Я не знаю, Лорд. Наверное, из-за того, что я всё время делаю вид, а не живу, — снова ответил я и снова удивился себе.

— Саша, тебе сорок девять лет. Пора прекращать.

— Я так долго проживу? Ох… Слушай, а я буду лысым?

— Вот, дурак. Будешь немного. Скажи, тебя нужно ранить в живот или ты сам поймёшь, что жить, как комнатное растение, нельзя?

— Из пистолета?

— Да.

— Не нужно. Я сам.

— Что-то сомневаюсь.

— Я тоже. Но… не надо в живот.

— А сифилисом заразить?

— Нет! Что ты!

— Смерть близких?

— В пределах того, что я смогу выдержать.

— Если в пределах – никаких выводов не сделаешь. Наоборот, будешь этим щеголять. Так-так, это что за амикошонство?! Ты почему сопли об меня вытираешь?

— Прости, — вытираю рукавом сопли с его шерсти, — я всё это забуду?

— Почти всё.

— Это не сон?

— Нет.

— Подожди… Кем я буду?

— Ну, ты же сам всё знаешь.

— Знаю, да.

— Зачем спрашиваешь тогда?

— Потому что…

Он, чавкая, начинает лакать из ведра кроваво-молочный хлеб.

— …потому что мне хочется с тобой всё время говорить.

— Как быстро ты освоился, однако. Бродишь по временам, как по квартире… Ну, говори, говори, утенок, кто тебе мешает…

— Ты знаешь кто, Лорд. Я и мешаю! Меня надо стрелять, как бешеную собаку, Лорд. Мне нужны страшные испытания. Мне нужно потерять все зубы, потерять дом, уважение, потерять любовь, здоровье, ключи, печень, правую руку. Чтобы понять… чтобы понять… Чтобы понять, что самое главное в жизни это… блядь, я не знаю, прав я сейчас или нет, но самое главное это…

Юра идёт к двери. Миша качает головой, вытирает руки о занавеску. Звук отпираемой двери. Юра дергается и одним бесшумным прыжком оказывается за шкафом. Миша нагибается и вытаскивает из-под кухонного диванчика коробку, там «Макаров». Передергивает.

— Это я, — голос Убийцы через отпертую, но закрытую дверь.

— Чего бегаете там?

— Одна? — кричит Чубинидзе, держа пистолет на двери.

— Нет.

— Ясно… Сдала нас мусорам, сука! Сука! Я не сдамся, блядь! Я с собой еще пару мусоров прихвачу и тебя, сука!

— С кроликом я, дебилы!

Миша и Юра переглядываются. Миша, не опуская пистолета, идет к двери.

— Заходи медленно.

Дверь очень быстро распахивается, в ней убийца с коробкой. Больше никого.

— Привет, Сань. А где остальные?

— Юру и Мишу она проигнорировала. Юра запирает дверь.

— Ты где была?!

— Не ори на меня. У ветеринара. Крол занемог, блевал желтым.

— У какого ветеринара нахуй? Ты ж в розыске…

— У хорошего. В московском зоопарке, там клиника бесплатная, очередь большая, но врачи четкие. Промывание сделали, порошков выдали.

Убийца ставит коробку на пол, снимает крышку. Толстый Крол вылезает и скачками бежит в комнату. Юра садится на корточки.

— Пиздец. Я сегодня нажрусь свиньей.

— Когда ты не нажирался?

Убийца улыбается. Переводит взгляд на меня. Мне нравится этот её взгляд. Он с запасом будущего, что ли.

— Что это у тебя торчит? — спрашивает меня и указывает на ветровку. Там газета. Смятая.

— Про меня статью написали, Оль, представляешь? Персональную. В «МК». Вот…

Убийца Оля мрачнеет и берет газету.

— Бля… а что ты натворил?

© Aldebaran 2022.

© Александр Топурия.