В последних числах октября он окончательно утвердился во мнении, что не любит людей. Не то чтобы он их ненавидел, презирал или, скажем, желал долгой и мучительной смерти всему роду людскому. Нет. Просто не любил. И если бы ему представилась возможность увидеть, как в малиновом пламени ада горят отдельные двуногие особи подвида comme il faut, то пошёл бы смотреть.

Результаты социализации с такими выдающимися исходными параметрами проявились незамедлительно.

В строгом соответствии с базовым законом небесной механики, по которому небесные тела движутся, следуя силам притяжения, по предопределённой траектории, зависящей от собственной массы и влияния других тел, – тем силам, что удерживают в равновесии солнце и светила, – в его жизни не осталось ни одного человека, с которым он был бы связан отношениями, замешанными на чём-то кроме неизбежных и предсказуемых – точно траектории планет – «необходимостей». А именно: необходимости производственной, необходимости крыши над головой, необходимости удовлетворения голода и ещё десятков двух вздорных «необходимостей» уровня обслуживания плоти.

Человека этого звали когда-то Макаром. Однако сегодня особого значения унылым звукам собственного имени он не придавал. Ибо каркающее звучание оных – «Макар-кар-кар!» – в зоне пеленгации слуха означало, обыкновенно, что кому-то поблизости от него – «Макар-кар-кар!» – что-то нужно. И не более.

– О, ты, – отвечал во весь внутренний голос Макар, – венец эволюции с противопоставленным большим пальцем, внемли гласу моему: катись колбаской по Малой Спасской!

Обесценивающий перст распада в равной степени коснулся и самой бытийствующей «наружи», в каковую время от времени выбирался Макар из железобетонного наёмного склепа с окнами на ТЭЦ. Оказываясь в «наруже», Макар робко улыбался и позволял дыханью смерти, мерцающему внутри его гравитационного поля, немного размять крылышки и поточить зубки – по крайней мере, так ему казалось.

Виртуальность ли, предметность ли, фактичность ли – одним словом, плотность, объективируясь вокруг Макара в любой точке пространственно-временной координатной сетки, в какой бы он ни оказался, движимый очередной «необходимостью», уже давно утратили для него всякий смысл, значение или важность.

Окружающая вещественность, равно как и люди, наполняющие оную собой и своей телесностью, давно отчалили для Макара в двумерную плоскость серых фонарей, неподвижного неба и вялотекущего апокалипсиса.

Единственным временем, когда внутри Макара, охая и эхая, что-то восставало из праха, разлепляя полные страха и тоски глаза, был блаженный час вечерних сумерек.

Макар приходил с работы, выполнял кой-как-какие незначительные дела, обслуживающие минимально необходимый набор вечерних «необходимостей», опускался в широкое кресло – старое, но всё ещё мягкое, с вытертыми вельветовыми подлокотниками, закрученными на краях морскими ракушками, – и немного оживал. Будто комнатное растение после глотка воды.

Остывая в кресле и мимикрируя под часть интерьера, он думал о голубом небе – и о похитившей это голубое небо серой шубе облаков, пропахшей лавандовым саше, нафталином и плесенью.

С жидкой простецкой улыбкой Макар воображал миг, когда всё это грандиозное недоразумение наконец закончится. И он, освобождённый от оков плоти, налегке отправится в глубокое пьянящее небо – пусть и затянутое сейчас непроходимыми тучами.

Стоило ему лишь представить, как он, прозрачный и невесомый, покидает землю и поднимается всё выше и выше к этим опостылевшим тучам, как тут же вся их «опостылость» улетучивалась и таяла.

Из-под неподвижно висящих серых ошмётков вдруг пробивались оранжевые лучики, суконные лоскуты света беззвучно опускались на хрупкие макаровы плечи, и в движение приходил ветер, испустивший дух, по расчётам остывающего в кресле тела, ещё в эпоху палеолита. Мелодии мироздания выстраивались гармоничным строем. Из-за бёбу выходило красно солнышко и простирало тёплые ручонки навстречу Макару, летящему сквозь облачные тампоны с лицами резных камей. По-дружески обнимая его, красно солнышко говорило: «Сколько лет, сколько зим! Чего не заходил-то?»

И голубое невесомое инобытие принимало утомлённое эфирное сознание Макара, даруя лёгкость и простое приятное настоящее, не предполагающее прошлого или будущего.

– Когда это произошло? – говорил Макар на языке замиокулькаса в немую мякоть комнатного сумрака. – Когда это случилось со мной?

Немая мякоть комнатного сумрака, разумеется, не понимала, о чём именно Макар вопрошает, и потому безжалостно молчала. Всегда. Ей было не до шуток.

– Когда я стал таким? – упорствовал Макар. – Неужели это всё?

У Макара не было жены, не было детей, не было друзей. Собственно, он перестал искать нечто подобное уже давным-давно. И потому вполне справедливо предполагал, что будущего у него также нет.

– Когда это произошло? – полуавтоматически бормотал Макар, как заведённая металлическим ключиком марионетка.

Его память хранила на пыльных складских полках нежные воспоминания о прекрасных друзьях, с которыми когда-то Макар имел удовольствие вступить в союз. Но незримые течения времени, пространства и чего-то ещё плавно и незаметно сделали так, что друзья вдруг исчезли. Просто и навсегда.

А ещё Макару порой казалось, что много лет назад он любил очаровательную девушку и даже воображал, будто помнит, как это состояние бытия ощущается. Но и девушка вдруг взяла и исчезла – по крайней мере, так ему теперь казалось.

– Что случилось, почему? – шелестело в полумраке комнатное растение.

Когда-то Макар много мечтал, строил планы, представлял будущее, приукрашивал прошлое и с жадностью цеплялся за настоящее. Но потом, одной морозной ночью, слоняясь по впавшему в ледниковый период пустому парку, набитому призраками летних аттракционов, детского смеха, ушедшей эпохи и собственной застывшей жизни, Макар перестал мечтать, строить планы и цепляться за настоящее. Совсем.

– Вакуум, – произнесло вдруг растение. – Феноменология гниения духа.

Макар ещё помнил те дни, когда он по-настоящему любил людей. Практически всех, без исключения – по крайней мере, так ему теперь казалось.

В те незапамятные времена Макар в своем сознании мог с лёгкостью оправдать самого последнего подонка, объясняя его дурные поступки и поведение скрытым страданием, которое мучает этого несчастного из самой сердцевины его беспомощной души. О чём, конечно, сам мученик не подозревает.

Но если раскрыть ему глаза, помочь увидеть всё его несчастие, помочь отринуть страх и объять свою муку, открыться горю, тогда он поймёт, тогда он осознает, что такое есть это горе и мука, и уже никогда не сможет причинить страдание другому. И непременно раскается. И дня не сможет прожить без доброго дела…

И фантазия Макара пускалась на поиски «подонков» и сокрытых в стволах их позвоночников заноз, пульсирующих метафизическим страданием.

Например, вот этого спившегося садиста, который время от времени поколачивает жену и детей до полусмерти, в детстве заставляли «разбирать кабанчика» – голыми руками вытаскивать пахнущие переработанной пищей потроха, сине-серые и глянцевые. Орудовать ножом в тёплом месиве вспоротого брюха, над которым поднимается пар.

Страшно, противно. От вони – рвота стоит у горла. Нож в маленькой детской ладони. Руки по локоть красные. Кровь повсюду. Даже под коленями. Голова кругом, ещё миг – и он утонет. Над ним возвышается тёмная фигура отца – утёс, уходящий в небо, – и откуда-то сверху бесстрастно доносится: «Хай учится!».

А эту воспитательницу, научающую детей ловить бездомных кошек, приносить их в сад и поджигать, в детстве отчим заставлял есть протухшие яйца, за которыми та не углядела, гонял голой (завёрнутой в покрывало) с пустыми ведрами по селу, а потом, пьяный, забил у неё на глазах обухом топора кошку. Из цветного меха которой – из-за обилия желто-оранжевых пятен кошку звали Цветулька – отчим сделал шапку и насильно только в этой шапке отправлял падчерицу морозами в школу.

А сам этот несчастный человек ещё в детстве стал свидетелем аварии: два молодых мотоциклиста врезались в столб, уходя от столкновения со зверьком, перебегавшим дорогу. И голова водителя от удара буквально лопнула, как арбуз, брызнув соком со щербатыми семечками. Оба ехали без шлемов.

Отчим был ещё совсем мал и потому не помнил самой аварии. Но очень часто по ночам снилось ему, как маленький ребёнок – может быть, он сам – силой сажает его за руль мотоцикла. Мотоцикл грохочет и несётся по ночной дороге. Фара выхватывает из темноты мошкару и столбы, столбы, столбы. По обеим сторонам дороги – столбы. И на каждом кровь. Какая-то тень пересекает дорогу прямо под передним колесом. Мотоцикл не слушается, уходит вправо, и летят перед глазами красные брызги и белые костяные семечки. А виной всему – маленький ребёнок, усадивший его за руль.

И когда отчим просыпается, ему хочется мстить; он зол, раздражен, испуган. Он не знает почему. Он не помнит этого сна. Но чувствует, что падчерица, именно потому, что она ребёнок, виновата пред ним. До смерти виновата. И ничего не может с собой поделать.

Макар знал, что если долго смотреть на мир глазами врага, подонка, мерзавца, то невольно начнёшь действовать в его интересах. Его же методами. Но в те светлые денёчки Макар верил и в себя, и в людей, и эта вера не давала опасениям, страхам или подозрениям прервать полёт зелёного фантома наивной фантазии.

Да, было время, когда Макар любил людей. Но этого времени больше не было. По крайней мере, в кресле, в котором он сейчас находился, это время отсутствовало. И поскольку Макар теперь именно знал, что он никого не любит, он также знал, что люди точно так же не любят и его. И незаметно для самого себя Макар приучился людей бояться. С каждым днём он становился всё меньше, безразличнее, беспомощнее, а местами просто злее. И за людьми не заржавело.

– Почему это должен быть именно я?

– Ты знаешь.

– Знаю? Неужели? А вдруг действительно?..

И Макар, окрылённый надеждой получить ответ, обратил внутренний взор в бесконечную черноту самого себя – в черноту стебля и листвы, в тайну фотосинтеза. На краткий миг ему даже показалось, что чернота побежала золотыми паутинками, волоконцами света, что вот-вот истина откроется ему, что, возможно, он действительно знает, по-настоящему, по-взрослому.

Но бесконечная чернота лишь заполнила всё достижимое пространство внутри Макара – и окаменела.

– Нет, – шептала листва растения, – я ничего не знаю.

Когда-то Макар остро ощущал несправедливость этого мира, пытался ей противостоять, пытался обличить, показать её безобразное лицо людям. Но так продолжалось ровно до того момента, пока Макар не осознал, каким интенсивным источником несправедливости стал он сам. Как долго и как много людей мучались из-за его действий, равно как и из-за его бездействия. Тогда Макар остановился, купил наушники – для плеера, для телефона, для ноутбука, для дома, для работы, для музыки, для книг, для лекций, для сна, для бытия, для инобытия, для прошлого, для будущего, для настоящего, для туч, для тумана, для дождя и снега, для Луны и Меркурия, для Сизифа и его сына Улисса, для любви и ненависти, для ума и безумия, для черных луж и лазурных капель, для поверхностей океанов и глубин ущелий, для Коринфа и Москвы, для Танатоса и… – и закупорил себя внутри собственного крошечного тела, ограниченного и вопиющего в длительности и протяжённости.

– Но почему я, Отец?

Но Отец безмолвствовал. Только непойми откуда взявшаяся ночная бабочка с пепельными крыльями села вверх ногами на пожелтевшую от времени побелку потолка и дёрнула холодными усиками.

К этому времени вечер уже окончательно разделался с остатками дня и неподвижно лёг на замирающее мироздание. Могучая незримая рука перевернула песочные часы внутри Макара, так что напитавшийся за день безысходностью песок начал осыпаться вниз, освобождая верхнюю колбу. И Макар почувствовал, пока что смутно и отдаленно, что это ещё не всё.

Есть вещи пострашнее полдня, думалось Макару. Есть вещи непреодолимее отчуждённости. И есть зло, которое намного страшнее нелюбви. Но есть ли что-то, что я могу со всем этим поделать?

И далеко, на заднем плане панорамного экрана сознания Макара мутной вереницей потекли образы. Ему вдруг вспомнился давний сон – реалистичный по качеству «картинки», но фантастический по содержанию.

Макару снилась действительность за пределами его – Макара – бытия. Он как бы временно оказался изъят из земной жизни и перенесён в какое-то место, где и пространство, и время ощущались иначе.

Началось всё с того, что Макар очнулся в круглом помещении, которое и помещением-то не было, ибо стены как таковые отсутствовали – вместо них в пустую ширь распространялось неплотное чёрное безмолвие. Пол имел форму круга, бледно-белого, как талый речной лёд. В центре пола находилось тёмное отверстие диаметром около полутора метров. Кроме Макара, в этой комнате присутствовали двое – мужчина и женщина. Во всяком случае, так ему тогда казалось.

События же в комнате оркестрировались кем-то ещё, кто явно никак себя не обнаруживал. Только голос – даже не голос, а мысль, не принадлежащая Макару – вероятно, вообще никому не принадлежащая, – звучала в его голове, объясняя происходящее.

Когда мужчина и женщина мысленно «пожелали», из отверстия в полу выехал вертикально вверх массивный цилиндр. В стенках цилиндра помещались прозрачные продолговатые сосуды размером с кувшин, наполненные жидкостью с золотым свечением. Сосуды имели форму многогранной призмы с пирамидальными вершинами на обоих концах.

Всего в цилиндре предполагалось девять отверстий под каждый сосуд. Восемь из них уже были наполнены золотой жидкостью до отказа, но в одном она едва достигала середины. Этот сосуд сейчас держала в руках женщина, находившаяся здесь же, в комнате.

– Эти колбы, – звучал мысли-голос в голове Макара, – это результат всех твоих жизней на Земле. Золотая эссенция – это знания и опыт, перешедшие в жидкое агрегатное состояние. Девятая колба, которую держит в руках Парка, собирает опыт и знания твоей нынешней жизни. Ты должен прожить достаточно долго, и так, чтобы к моменту смерти колба была наполнена до отказа. Тогда содержимое всех девяти сосудов смешается, и тебе откроется весь опыт и знания всех жизней сразу. Это то, что у вас называется эволюцией. Когда это произойдёт, если захочешь, можешь не возвращаться на Землю. Можешь перейти в другой мир. Но для этого тебе, в любом случае, нужно наполнить последнюю колбу до отказа. Последнюю, понимаешь? Восемь уже полны. Восемь жизней пройдено. Осталось последнее усилие. Иначе придётся начинать заново. Так что даже не думай…

И Макар проснулся.

Да, этот сон он видел много лет назад. И как кстати он его сейчас вспомнил.

– Но ведь это просто, в конце концов, нелепо, – проговорил вслух Макар.

Но с удивлением про себя отметил, что не чувствует, не верит в то, что это действительно «нелепо». Может быть, именно этот нелепый сон и является той самой вожделенной истиной, которой ему – Макару – так во всю жизнь недоставало. И он действительно знает, и знает уже давно. Но просто не может поверить своему знанию.

– Абсурд, – подытожил Макар, и комната, точно трюм, качнулась вниз и влево. Весь семнадцатиэтажный дом, как один большой корабль, угодивший в гигантскую воронку, стремительно пошел ко дну.

– И это тоже абсурд, – сказал Макар, и дом пришёл в равновесие.

– Что происходит?

Где-то на задворках сознания Макара пробежала, как пегий пёс, мысль, происхождение которой затерялось в вихрях времени. Эта крошечная мысль, похожая на голубую искру тока, несла в себе информацию о том, что иногда, произнесённое слово становится правдой сию же минуту. Превращается в действительность. Иногда вода оборачивается вином, Лазарь возвращается к жизни, унимается буря на Галилейском море: «Умолкни, перестань». И сейчас произошло именно это: произнесённое слово «абсурд» сотворило абсурд здесь и сейчас.

Случается, думал Макар, что условия и обстоятельства складываются в такие мгновения, из которых рождается слово, вытягивающее за собой в действительность из небытия самую суть мироздания. И мироздание оформляется, обретает именно ту форму, освобождённый импульс которой содержало в себе произнесённое слово. И только ради одного этого слова, ради одного момента его произнесения, жил человек. Учился, страдал, болел, уничтожал, прятался, лил слёзы, ненавидел и унижался, бы́л или не́ был – всё ради одного единственного слова. Ради одной-единственной точки на ветви гиперболы жизни, остальное – трын-трава.

«Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется», – написал в начале девятнадцатого века великий русский писатель. Но даже и это «всё» ведь, в конце концов, чем-то является, чем-то, чем оно не «кажется», а действительно является. Чем-то изначальным – звуком, светом. Одним и тем же.

А ты, Макар-кар-кар, помнишь начало? Своё начало? С чего начался ты? C какого именно слова начался твой внутренний монолог, немыслимый теперь для останова? Если помнишь начало, можешь делать шаг. Оттолкнись от «начала». Иди вон. Прочь из небытия, в котором сегодня пребываешь.

Оттолкнись от слова. Ведь именно слово было в начале? Слово? Что́ такое слово? Звук, набор частот, амплитуд, спектров и длительностей. Почти что свет, если бы не скорость, меняющая время.

Каждую ночь над нами появляется мёртвая вселенная. Каждую ночь мириады звёзд, погибших ещё до сотворения нашей планеты, зажигаются на чёрном экране небес. Для нас они живы только потому, что скорость света недостаточно высока, чтобы совпасть с нашим временем. И каждую ночь над нашими головами висит это прошлое, у которого больше нет истока и начала, но есть мы – те, кто станет для многих из этих звёзд последними свидетелями их присутствия.

Вся информация, все разумные и не очень существа, все цивилизации, их горести и радости, все их усилия – всё, что пока ещё несёт свет, застывший в чёрной глубине космоса, – однажды исчезнет. Растает, сопровождаемое экзальтированным звуком человеческого голоса: «О, Вася, гля! Ты видел? Звезда погасла!»

Так что же было в начале? Скорость? Cвет? Или всё-таки звук? Звучащая вселенная, музыка, нота. И чтобы сохранить её – ноту, – человек создал камертон. А чтобы не забыть, что звук, сокрытый в камертоне, был в начале, наделил камертон сакральностью – объединил с крестом. И появился Анх. У каждого слова свой звук, свой камертон. Каждый шаг имеет свой звук, своё слово, своё начало. Произнесённое слово меняет шаг?

– Меняю! – произнёс в пустоте комнаты Макар. И понял, что сидит в кресле с закрытыми глазами. Тело затекло и ноет. Ему хочется встать. Но зачем? Куда он пойдёт, если встанет? Идти некуда. И такое положение вещей что-то сильно ему – Макару – напомнило. В памяти всплыло слово – Обломов.

– Что к чему? – лениво вывалились в тишину слова из ротовой полости растения.

И вдруг Макару так стало жалко Илью Ильича – такого родного, такого безобидного. Такого доброго и умного. Глупого мечтателя. Свернувшего однажды не туда. Мягкого и потому не сумевшего вернуться на свою дорогу. Не сумевшего подобрать нужного слова, не сумевшего вырваться из детского транса.

Макару ни с того ни с сего непреодолимо захотелось обнять Обломова. Ему вдруг подумалось, что Илья Ильич понял бы его – Макара. И хотя самого Обломова уже не спасти, никому и никогда, он всё равно помог бы. Уже одним тем помог бы, что непременно понял бы. И тем самым помог бы. Да! Подумать только, а ведь действительно, этот лежебока, этот тюфяк, трутень, которого так не любят дамы, которые, как одна, предпочитают ему Штольца… Только он один из всех сумел бы понять Макара. И точно помог бы. Именно потому, что мягкий, что испуганный. Именно потому, что не сумел выйти из детского транса. Именно потому, что страшно ему. Потому, что одержим сомнением. Потому, что неизлечимо страдает. Он один во всём мире помог бы! Тот самый диванный увалень, страшащийся всего, что за пределом…

– Комнаты? – удивлённо сказал Макар. И тут же понял, что чувствует что-то. Что любит персонажа Илью Ильича Обломова. Любит, как живого. Как самого себя.

Удивляясь и прислушиваясь к происходящему с ним, Макар осознал, что действительно, на самом деле, взаправду – чувствует. И чувство это радостное, хотя и болезненное. Оттого болезненное, что не существует средства, которое бы могло помочь Илье Ильичу. Что роман уже написан, и никто и никогда не выправит написанного. Что хоть и невиновен Илья Ильич, но избавиться от страдания ему уже не суждено.

И сердцевину Макара защемило, сдавило, сжало, будто скрипучей воротиной.

– Я люблю… – неожиданно, так что слёзы защекотали уголки захлопнутых век, произнёс Макар. – Да как же это?..

И вдруг Макару показалось, что знает он, «когда это произошло». Что знает не только когда, но и как. И даже почему – и зачем – знает.

Если философия начинается с удивления, то это началось с испуга. И с каждым новым испугом забирало в сторону всё сильнее и сильнее. Что такое это «это»? И почему испуг? И откуда он вообще взялся?

Почти двадцать лет назад Макар и «те» его друзья – малолетки – кутили. В Минске стояла ранняя весна. Компания насчитывала человек десять парней и девчонок.

Что значит кутили? Пили «плодово-выгодное» винцо, которое производилось из сухого яблочного порошка и продавалось по цене упаковки спичек. И в народе называлось просто: «чарнило», «бырло», «бэрло», «чарло» или ласковое «чарлик».

В разгар кутежа решили ехать на «канал». Так среди компанейских в те дни называлась «Слепянская водная система» или просто «Слепянка». И не речка, и не озеро, и не водохранилище – просто водичка, плескавшаяся у подножья строившейся Национальной библиотеки. Одним словом, «канал».

Лёд на канале сошёл только в центре, береговую линию ещё держал холодный белый панцирь, усыпанный чёрными и коричневыми точками песчинок, словно микроскопическими кратерами.

Веселились, пели песни, обнимались, глотали чарло и радовались наступающему весеннему теплу. Макар с Кузей ушли метров на триста вперёд компании и о чём-то усердно толковали. Кузя был старше Макара года на три.

Вдруг, не сговариваясь, Макар с Кузей решили погулять по льду. А что, здорово же. Дошли до полыньи, сотворённой метрах в пятидесяти от берега неизвестным рыбаком во время зимней рыбалки. Полынья сильно растаяла и в диаметре составляла метра полтора. Удовлетворяя пьяную удаль, Макар и Кузя встали по краям полыньи и принялись справлять нужду в самый её центр.

И в этот момент лёд под Кузей разделился на несколько небольших кусочков. Жёлто-зелёная ржавая вода лизнула шнурованные в колено стилы Кузи, и он – в говнодавах, косухе и чёрных солнечных очках – ушёл под воду. Ту самую воду, в которую два брата-акробата только что так отважно сливали переработанное чарнило, пахнущее их же почками. Такой вот чёрный юмор матери-природы.

Ушёл просто и беззвучно. Только руки взметнулись вверх, жалобно звякнув металлическими собачками на концах рукавов косухи. И слегка плюхнула невысокая, сантиметров в пятнадцать, волна. Всё.

В отдалении послышался смех компании.

Но через секунду Кузя вынырнул. В обмен на глоток воздуха вода забрала с собой солнечные очки. Было видно, что Кузя гребёт изо всех сил, но едва держится на поверхности, отхаркивая настырно лезущую в лёгкие воду.

Во всё это более чем краткое время Макар что-то пережил. Что-то с ним случилось. Мгновенно и с удивлением, как и полагается философу, он осознал, что ничего не чувствует.

Когда Макар смотрел, как ломается под Кузей лёд, как вода, не суетясь, заглатывает его с ног, он предположил, что должен бы испугаться, броситься к Кузе на помощь или кинуться прочь от полыньи. Должен бы кричать, звать, звонить, бегать, оглядываться. Да что угодно – но что-то делать и что-то испытывать: страх, трепет, азарт, ужас, стыд, тупость.

Но ничего не было. Более того, Макар осознал, что его беспокоит не то, что Кузя тонет под весом пудовых стилов и пропитанных ледяной водой вещей, а то, что именно в этот момент он – Макар – занят тем, что изучает свои ощущения, свою реакцию на происходящее. Он сейчас, как никогда, занят именно собой. Ему любопытно. И вот это-то его и тревожит, а не утопающий рядом лучший друг.

И ещё: Макара почему-то совершенно не заботит, что он стоит на краю той самой полыньи, лёд которой только что не выдержал вес Кузи – на полторы головы ниже и на килограмм двадцать легче Макара. Инстинкт самосохранения безмолвствовал. Время текло медленно. И Макар наблюдал. В основном за собой. У времени много состояний, но два из них существуют всегда одновременно: застывшее время мига, которое способно растянуть миг едва ли не до состояния вечности; и безумное время, превращающее всю вечность в краткий миг, жизнь человека в едва различимую для глаза вспышку, и то, если очень сильно замедлить сознание наблюдающего.

Кузю он видел как бы из глубины себя, словно в замедленной съёмке.

Вот с великим трудом, написанным у него на лице, Кузя подплывает к краю полыньи, выбрасывает обе руки вверх и вперёд, и всем корпусом, следом за руками, ложится на лёд. На краткий миг надежда осветила глаза Кузи. Но лёд побежал черными трещинами, хрустнул, и ржавая вода беззубыми старческими дёснами снова потащила несчастного вниз.

Макар видел, что Кузя ослаб, что он из последних сил борется за свою жизнь. Но Макар просто стоял на краю полыньи и смотрел, думая о том, как он будет рассказывать эту историю в компании, когда всё закончится. И параллельно каменел от ужаса, анализируя то, о чём он сейчас думает. Но каким бы ни казался этот ужас ужасным, ничего Макар не мог поделать ни с ним, ни с собой.

Основной поток думания протекал уже в будущем временном модусе. Фантазия живописала яркие образы Макара-повествователя, окружённого вниманием и любопытством слушателей. Он разглагольствует о том, как они с Кузей чуть не погибли, но Макар всё разрулил. Герой. Глаза девчонок наполнены восхищением и благодарными слезами, друзей – завистью. Кузя затерялся где-то на размазанном весеннем фоне. И он, Макар, – точка сборки драгоценной эссенции внимания и обожания всей компании. Он самый важный. Пчелома́тка.

И от этого наблюдения, от того, что сейчас видел он, глядя из второго мыслительного потока на бегущую киноленту образов первого мыслительного потока, в котором теперь безраздельно царствовала его собственная фантазия и благодарные глаза девиц, волосы на голове Макара пошли ходуном – э́то начинается с испуга. И всё-таки с места он не тронулся.

Кузя, уже явно из последних сил, с полным ртом воды, кое-как добарахтался до края полыньи, снова выбросил вверх руки, снова налёг корпусом на лёд, лёд снова хрустнул, и Кузя снова ушёл под воду.

Это был момент отчаяния. Макар понимал, что сил у Кузи не осталось, что ещё миг – и он под весом пропитанных водой вещей с закованными в стилы ногами уйдёт под ледяную воду, кроме прочего, грозящую переохлаждением.

– Помоги, – сказал Кузя, не глядя Макару в глаза. Сказал тихо, спокойно. Почти безэмоционально.

Макар до этого момента не думал о том, как именно может он помочь, хотя и знал, что надо всем телом лечь на лёд, чтобы распределить нагрузку. Лучше всего лечь подальше от полыньи и протянуть утопающему какой-то предмет – палку, ветку или, на худой конец, снять и бросить одним краем куртку. И когда утопающий ухватится, тащить на себя. Нельзя ни в коем случае тащить вверх, поскольку вес тянущего и тонущего сложится и шанс, что лёд проломится под тянущим, резко возрастёт. И тогда вода уволочёт обоих.

Но внутренний голос Макара сказал ему, что это нелепо – ложиться. Неловко, неудобно, да и компанейские засмеют, если увидят, как ты ложишься в жижу и слякоть, в которую только что сам же и отливал, – стыдно. Тащи так.

Этот абсурдный, даже скорее иррациональный стыд Макар также отметил про себя, как отметил и то, что стыдится теперь ещё и этого стыда. И что ситуация дошла уже до какого-то безумия, сумасшествия, болезни. Но тут же осознал, что победить эту иррациональность сейчас не сумеет, а времени у Кузи не осталось.

Не сходя с того места, на котором он простоял всё это время (около двадцати секунд), Макар тупо нагнулся и протянул Кузе руку, притом большим пальцем вверх – противопоставленным большим пальцем, как и положено Homo habilis. То есть так, как они здоровались при встрече, как крутые парни. Кузя сделал два-три усилия, подгрёб к Макару, вытянул руку вверх, и Макар просто потянул, пятясь назад.

Секунду спустя Кузя и Макар бежали к берегу и кричали окаменевшей на берегу компании, чтобы те разводили костёр:

– Скорее! Дрова! Собирайте дрова! Нужен огонь! Скорее!

Пока бежали, Макар думал о том, что тащил Кузю, стоя в полный рост практически на том самом месте, где Кузя, дважды попытавшись выбраться, оба раза проломил лёд своим сравнительно небольшим весом. Здравый смысл и логика подсказывали Макару, что их с Кузей суммарная масса и момент упора передней ноги в самый край полыньи, должны были гарантированно обеспечить им обоим эксклюзивную встречу с местным Посейдоном. Но этого не случилось. Вот они – бегут.

Макар также заметил, что совершенно не помнит эпизода от момента, когда Кузя ухватился за его руку, до того, как несостоявшийся утопленник оказался на поверхности льда, хотя это случилось всего несколько секунд назад. Просто вычеркнуто из памяти. Как такое могло произойти?

И внутри Макара что-то провернулось. На пол-оборота, на четверть ли, но провернулось. Точка зрения, позиция наблюдателя, место сознания внутри его «я» изменились. Помимо того, что он обнаружил в себе способность ясно и чётко наблюдать основной мыслительный поток из другого мыслительного потока, у него также сложилось впечатление, что присутствовал при всём этом действе кто-то ещё. Кто-то за пределами даже этих двух мыслительных потоков.

Кто-то как будто третий. И глазами этого «кто-то» Макар видел их – Кузю и себя – со стороны.

Возможно, этот кто-то являлся всё ещё самим Макаром, но где-то в третьем потоке, настолько разряжённом, что осознать себя в нём «Макаром» оказалось невозможно (по крайней мере, для Макара). Сколько вообще таких потоков? Сколько инструментов в оркестре? Впрочем, всё это больше смахивает на сумасшествие.

Однако Макара не покидало убеждение, воспоминание, память о том, что этот «кто-то ещё» видел всё от начала до конца, видел с высоты глазами Макара: белое пространство, в центре белого пространства – чёрный круг и два человека, проходящие обряд инициации. Каждый по-своему. Что пережил за эти двадцать секунд Кузя?

Так в жизни Макара состоялось одно из первых осознанных событий испуга, с которых начинается э́то, сопровождаемое озарениями, прозрениями, эпифаниями, меняющими раз за разом незначительные элементы восприятия и, как следствие, саму судьбу. Мир – не то, чем кажется.

Костёр развели быстро, быстро переодели Кузю во всё сухое. Каждый снял с себя по шмотке. Кузю растёрли, укутали, отогрели. Не без помощи его девушки, разумеется.

Затем прямо над костром часа за полтора высушили мокрую одежду. Назад ехали навеселе. Глушили чарло, обнимались, пели, шутили. Светило солнце.

До этого происшествия Макар и Кузя были лучшими друзьями. После происшествия общались только в компании. И постепенно дружба сошла на нет и вскоре закончилась навсегда.

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – злорадно пробормотало растение в пустоту комнаты. – Вот и не люби людей после такого. Ведь сам теперь в этой полынье. А руки нет. Даже такой, как у тебя – тщедушной, мерзкой, самовлюблённой – никакой нет. А протянули бы, не стал бы, поди, брезгать. За любую бы ухватился. Ухватился бы, да так бы ухватился, что не отпустил бы, даже если бы на дно за собой утащил. Утопил бы другого, но не отпустил бы.

Потому и нет никого, потому что знаю, что не отпущу. Знаю, что потяну за собой, да и утоплю. Да откуда знаю-то? Потому что уже утащил не одного и не одну. Вот и не хочу больше топить. Не потому, что жалко, а потому что не хочется очередной грех на душу брать. Давят они слишком, грехи эти. Каждый – что твоя вязанка с камнями. Без неё медленно, больно, страшно, но прошёл бы десять километров, а с ней и трёх не пройти. Нет, не хочу ничьей руки. Слишком дорого платит и тот, кто её принимает, и тот, кто протягивает. Только за волосы, как Мюнхгаузен. Только хардкор.

Если подумать, провести параллель, то ведь и Обломова вот также утянули за протянутую потенциальным утопленникам руку. Заспанную, неуверенную, малохольную, но протянутую к ним, застывшую в жесте помощи. Нет, не так. Вектор силы нужно развернуть: давили всем своим «я – центр мироздания» весом на него. Даже когда сокрылся несчастный за семью печатями, когда забаррикадировался от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса, всё равно «помочь» хотели. Помогли. Только вот кому? Обломову ли? Или всё-таки кому-то ещё? Ведь всё равно как на ножку стула на него смотрели. В него упирались, садились всей своей гравитацией, в том числе и женатая Ольга. Да и самая его жёнка, Пшеницына, – свела в могилу, да от сына избавилась. Ну а в кого же ещё упереться? Не в Штольца же. Этому-то «помогать» не нужно. Он сам кому хочешь – даже сыну Обломова – «поможет». Вот уж кто забаррикадировался по-взрослому. К такому непрошенным в гости не нагрянешь. Это всё большие серьёзные ребята. Им не до шуток, не до сомнений с утопиями да Обломовками, не до деревенского сада со свободным входом. У них дороги хорошие. Прямые. С другой стороны, а куда без них? Да я тут при чём? С каких пор я стал прокурором под-над всем?

Макар отстранился.

– Не туда, – шелестело губами растение. – Не то. Заблуждение. Ошибка. Эмоциональная ошибка бессилия.

По стволу побежали искры, листва пошла мурашками. Макар глубоко вдохнул и попытался избавиться от «ошибки». Попытался перейти во «второй» мыслительный поток.

Перед внутренним взором побежала вереница образов. Обыкновенная мешанина: река, лёд, золотые призмы, белый пол, голые деревья, голоса, размазанные скоростью лица, комната, белая до пола простыня, одеяло, подушка, тучный мужик, солнце в окна, нервозность, недоверие, пыль, дышать трудно, зеркало до потолка, человек стоит перед сидящим на диване, усы – обувная щётка, полдень, жуткий невыносимый полдень, стол, еда, чернила, человек, сидящий в кресле, пирожок с черникой, человек, сидящий на диване, молоко в чашке, сок черники оставил очередную кляксу на белой скатерти, тепло, человек, сидящий в кресле, ночь, руки на подлокотниках, босые ноги на паркете, тишина, тишина, человек в кресле, спина, плечи, шея, голова, над головой человека – дикая карусель цветных кадров.

Человек молчит. Человек устал. Человек несчастен. Человек дышит. Слабо. Человек ищет не там. Не на то смотрит. Человек смотрит внутрь, а нужно наружу. Потому чувствует человек не то, что должен он чувствовать. Или то? Или туда смотрит? Человек сомневается. Но крутит карусель. Быстрее. Быстрее. Быстрее. Человек увлечён. Человек вот-вот что-то поймёт. Вот-вот ухватит. Истина! Предвкушение! Азарт! Карусель отклоняется от оси вращения то выше, то ниже, то влево, то вправо – юла на острой ножке. Ответа нет. Из карусели не достать ответа. Только скорость. Только иллюзии. Ералаш. Крошево. Месиво. Быстрее!

Вдруг карусель замирает, парит в невесомости, висит на застывшем кадре. Всё остановилось и плывёт. Чей-то взгляд. Нет, не взгляд. Кто-то зна́ет того, кто смотрит на человека в кресле с каруселью над головой. Кто-то ещё участвует. Кто-то ещё зна́ет.

«Резонанс, – думает Макар. – Карусель на самом деле не замерла, не попала в невесомость, но все плоскости её вращения вошли в резонанс. Она вращается очень быстро, потому кажется, что стоит на месте. Внутри стоп-кадра – движение».

Макар видит какие-то чёрные щупальца, протянутые к человеку в кресле. Видит что-то, пытающееся проникнуть в его шею сзади. Что-то прозрачное – искажение, мираж. Но вдруг раздаётся музыка, и щупальца распадаются прямо на глазах, только чешуйки пепла повисают в пространстве.

Музыка повсюду. Она полностью заполняет комнату, но продолжает прибывать. Пространство комнаты не способно вместить столько музыки, а она всё прибывает и прибывает. Музыке некуда деться: больше нет незаполненного музыкой места, и ей остаётся только одно – проникнуть в самую суть сознания Макара, в самый центр осей координат его сознания. Каждая нота резонирует, меняет амплитуды, создаёт из прямых сознания синусоиды и косинусоиды, образует ранее не существовавшие периоды волн. Музыки так много, невозможно много. Сознание Макара не способно отреагировать на такой избыток музыки. У сознания Макара недостаточно собственных волн, чтобы объять каждую звучащую ноту. Для этого не хватило бы десяти миллиардов сознаний Макара. И музыка постепенно превращается в какофонию. Музыка давит, больно. И вслед за музыкой мысли Макара тоже превращаются в какофонию. Макар больше не слышит мыслей, не слышит своего «я». Макар – распадается.

Что-то жутко пищит, одна высокая пагубная нота, острая и прочная, как шило.

– Я тебя достану! – кричит кто-то злобно из несуществующей глубины, из колодца в центре какофонии, но настолько громко, что к Макару возвращаются мысли. – Я всех вас достану! Я всех вас порешу! Одного за другим. И ты следующий. Не будешь ты жить ни здесь, ни там. Тебе…

– Уйди, – говорит Макар. – Умолкни.

– Пошёл ты на… – срываясь, орёт кто-то с кошачьим глазом и умолкает.

На Макара надвигается изображение из стоп-кадра. Постепенно обволакивает его зрение, проникает в слух, заменяет всего Макара собой. Макар становится видением и наблюдает за происходящим из любой точки, слышит из любого места в видении, он всегда зна́ет, что происходит.

Где-то вдалеке слышен гул. Он нарастает и постепенно приближается. Обретает выразительное и отчётливое звучание. Похоже на автомобиль.

По этой дороге уже несколько месяцев не ездят автомобили. Асфальт усыпан листвой, веточками, сучками, желудями, каштанами и покрыт пылью. В лесу по обеим сторонам дороги – непрекращающиеся крики птиц и диких животных. Даже какие-то обезьяны, которых в этих лесах отродясь не было, снуют в лиственных кронах, точно радиоактивные блохи-переростки.

Гул шин и рычание двигателя приближаются. Это небольшой внедорожник, грязный, местами битый, исцарапанный; на лобовом стекле – паутина трещин. Вслед за автомобилем тянется шлейф поднятой с дороги пыли, листвы и хрустящих веток.

Внутри внедорожника трое: мужчина, женщина и девочка лет пяти.

Мужчина находится за рулём, женщина – на пассажирском сиденье. Девочка лежит на заднем сиденье на спине так, что её прямая правая рука касается грязного ковролина трансмиссионного тоннеля, а глаза изучают провисшую обивку крыши.

Мужчина напряжён. В салон из багажника проникает слабый запах бензина, бултыхающегося сзади в зелёных металлических канистрах. Мужчина вцепился в руль, но сосредоточен не на дороге, а на собственных тяжёлых мыслях. Его напряжение уже полностью заполнило салон автомобиля, как и запах бензина из багажника. Девушка на пассажирском сиденье, жена водителя, смирилась, приняла всё как есть и практически не переживает: никуда и ни на что особенно не смотрит, её веки прикрыты, уголки губ слегка приподняты. Она выглядит умиротворённой. Можно было бы даже сказать счастливой, если бы не болезненная бледность её молодой кожи.

Девушка прямо сейчас любит мир. По крайней мере, то, что от него осталось – тот вид, то его состояние, в котором мир теперь пребывает. Любит этот лес, этих обезьян, их чистые высокие голоса, почти соловьиные – если бы не интонации безумия. Любит одичавшую лесную дорогу, любит слабый небесный свет, монотонный и глянцево-серый из-за неподвижных облаков. Любит сладковатый привкус нового воздуха.

Она любит мужа, этого несчастного человека, которому так нужны теперь спокойствие и твёрдость, которого необходимо жалеть изо всех сил – иначе он не выдержит. Она любит свою дочку, такую беззаботную и радостную, удивляющуюся всему и всегда, поющую и играющую даже в бессолнечном теперешнем сумраке, вечно сующую свои молочные пальчики куда не следует, ковыряющую ими то землю, то кору деревьев, то снег, то ковролин автомобиля, то обивку сидений, то дырочки в колготках и сандаликах.

Девочка, лёжа на заднем сиденье и глядя в потолок, пытается вспомнить всех, с кем когда-либо здоровалась. Ей кажется очень важным здороваться со всеми, кого они встречают, чтобы никого не обидеть.

Последний раз, когда ещё было много людей, она здоровалась в магазине. Мама держала её за руку и, пока они ходили между рядов, Анюта говорила: «Здравствуйте!» и пыталась запомнить лицо, одежду, рост, цвет волос, пакеты и сумки, чтобы не здороваться дважды, чтобы не отвлекать второй раз взрослых от покупок. Взрослые всегда улыбались и здоровались в ответ. Почему-то мама не здоровалась вместе с ней, но тоже всегда улыбалась.

Её радовало, что все так приветливы к Анюте. И Анюта радовалась за маму. И за других людей. Все такие хорошие.

Теперь они взрослых почти не видели. Последним, с кем Анюта здоровалась, был дядя Коля, который помогал папе сливать бензин с чужих машин, брошенных где попало. Дядя Коля не поехал с ними в Сибирь. Папа сказал, что он поехал на юг.

Что такое этот юг? Слово «Сибирь» Анюте нравится больше, чем «юг». Потому она считала, что дядя Коля зря поехал на юг. Ничего там интересного нет. А вот в Сибири – Си-бир-р-рь – там что-то должно быть, столько тайны в этом слове, столько железного звона, столько стойкости, звериного рыка. Это не какой-то «юг», почти что «ох» – выдох и только. А Сибир-р-рь – все тигры знают это слово. Скорее всего, они его и изобрели. Как будто что-то могучее просится из этого слова наружу. Да, мама это здорово придумала, про Сибирь.

Уже в Сибири они пересядут на чёрную «Волгу». Наконец-то увидят солнце. Будет блестеть грязь на размытых дождями просёлочных дорогах. Тут и там будут встречаться люди. Немного, но больше, чем в городах.

В конце концов они найдут бункер. Дед Петро, сидящий на скамеечке у входа в бункер, подтвердит им, что они приехали верно.

И не успеют они спуститься по узкой металлической лестнице до первого подземного пролёта, как в полумраке раздастся голос Анюты:

– Здравствуйте! – и затем ещё раз, и ещё: – Добрый день! Здравствуйте!

– Привет, – услышал собственный голос Макар, и последний звук голоса Анюты мгновенно разлился белым светом без единого пятнышка во всё внутреннее зрение Макара. И, испугавшись, он открыл глаза.

Темнота комнаты поразила Макара – он как будто выпрыгнул из света в эту темноту, немую и плотную. В воду. В полынью.

© Aldebaran 2025.
© Новиков Артур.