Эту игру придумала я. В леске напротив улицы – огромные вековые вётлы, которые тут называли «верба», и густые кусты под ними создавали настоящий лес, почти непродираемый. Во всяком случае, нельзя было пробежать по зелёной молоди черноклена без случайного удара ветки.

Приходилось бегать щурясь. Скрываться в ямках от случайных выстрелов из рогаток, беречься от комьев земли, летящих в голову. Ну и что, что я девочка? Я же сама захотела играть в войну. Нас это забавляло: бегать по щелкающему прутами, словно отпускающему добродушные шлепки подшёрстку леска, сшибаться на палках, ставить подножки, трясти друг друга за грудки, вымогая шифры. Где шифровки? В каком дупле? Кто прятал? На который час назначена атака?

Мы выбрали пять деревьев. Огромные клёны на дальней стороне, в серединке, и вербу над пересохшим устьем ручья. Там прятали хлеб с салом, шифровки, рогатки и связанные паклей деревяшки – наши «автоматы». Выигрывали те, кто, ориентируясь по карте, находил вражеские запасы. После мы делали подсчёт. Выигравшие съедали «харчи», проигравшие кукарекали и десять раз приседали «уголком».

Когда-то по леску тек ручей, иногда шумящий весной под мостиком, разделяющим улицу на две части. За мостиком более широкие дворы разложились по-хуторски, то есть, захватив территорию на соседней, ничейной стороне улицы. Там жили мои друзья Ясеновские, Виталь и Олег – очень разные братья, приезжающие к бабе Пограй из Киева.

Ещё там стоял кирпичный дом нашего родственника Янголенка, у которого моя мать была в гостях аж в начале семидесятых, ещё задолго до моего рождения. Дом нынче был брошен и трескался по швам, разъезжался медленно, пропустив ствол каштана через крышу веранды. В нём ещё были целы окна, щель погреба мрачно смотрела открытой пастью без дверей, особенно неприятно чернея в сумерках. Все хозяйственные постройки были порушены годами и ураганами, частыми тут, влажными осенними и затяжными дождями.

За домом наблюдал дед Пихтюк. Он жил за бабой Пограй, и я не могу сказать, что хоть раз видела его. Но не раз я уходила, как змея, по извилинам брошенного сада, расслышав его громкий мат.

За Пихтюковым домом жил ещё один тихий человек, дед Павло.

Говорили даже, что он охотник и охотится на дрохв. Эти дрохвы – на самом деле дрофы – стадами паслись в колхозном ячмене в двадцати метрах от дома. Были они размером с небольшого гуся, и я хорошо помнила их внешний вид из биологической энциклопедии скорее из-за странного нерусского названия этих крупных русских птиц.

И, бегая в леске, мы часто слышали, как дед Павло стреляет дрохв.

– А мяско у них, як куриное, – говорили бабки.

Мы называли жителей замостья «концевыми». Они жили на краю, у поскотины.

Мой ближайший сосед Сергей, который в самом цвету своего взросления даже нагло пытался приставать ко мне, младший на три года, вполне уже был юношей и всё пытался оставить мне на ногах синяки, ловя меня в игре. Он называл это «укус тыбыдымского коня»: как только мы начинали играть, он почти сразу догонял меня и своей вполне уже взрослой пятерней хватал за ногу, сжимая пальцы.

Ребята крыли его нехорошими словами за природную черту всех закладывать перед взрослыми. Но не могли подвергнуть окончательному остракизму из0за того, что он иногда просил прощения.

Но я была доброй и называла его просто Сэр. Сэр, Ясеновские, Сашок, брат Сэра, научивший меня за два месяца играть на гитаре «Крематорий», «Красную плесень» и «Сектор», прятали записочки на деревьях, разыскивали их, как индейцы, идя по следам друг друга, по сломанным веточкам, по вдавленной земле, ползали по гнилой листве, лезли в паутину, обдирались о кору. И шумно радовались, когда находили зашифрованную записку, например, с таким содержанием:

«Однажды в суровую пору
Лошадка примерзла пиписькой к забору.
Она и брыкалась, она кувыркалась,
Лошадка сбежала, пиписька осталась»

Мальчишек ещё больше раззадоривало моё присутствие. Хотя я была для них просто другом, ко мне они обычно никакого гендерного чувства не испытывали, а вот когда шутили... Разве только Сэр так и пытался все время притронуться.

На дереве Сно Та Хэй у каждого была своя ветвь. Моя – вторая снизу. Надо мной висели мелкие: Попенок Николай Третий и Шурман – любитель кроличьей печёнки. Они постоянно дразнились, ругались и отпускали неприличные шутки.

Напротив, обыкновенно в полусогнутом положении, устраивался Сэр, а Виталь с Олегом лежали на просторно широких ветвях повыше, как две пантеры.

Я болтала ногой, пела песни и рассказывала им про Москву, и мы могли часами играть в «закончи фразу» или в города.

Я помню, как мы сцепились из-за войны. Это был последний год, когда нам было интересно играть. После уже никогда мы не собирались для игр, а собирались для «посиделок» в вербах, напротив дома Сэра и Сашка. Я была начитанная Мережковским, Морисом Дрюоном, и Марком Твеном, и разговоры о войне вела философски. Я ленилась писать прозу, но в голове намечтала и насочиняла уже десятки героических историй.

Ложась спать, я принималась выдумывать новую главу, поэтому мне никогда не было скучно.

В то время мне нравилась Жанна Д'Арк и я пыталась доказать своим друзьям, что в истории были случаи, когда один человек мог внезапно повести за собой целую армию.

Но сколько в них должно было быть сосредоточенно даже не сил, а какой то космической страсти, чтобы люди пошли за ними?

– Начнется война и мы все станем героями. Я даже готова идти на войну! – говорила я, в сердцах примеряя мысленно белые доспехи Жанны. – А что? Стрелять я умею, драться тоже.

Олег и Сэр начинали ржать, как кони.

– Война это смерть и бабки, – вздыхал мудрый черноглазый старший Ясеновский, – Я бы не хотел, чтоб меня убили за хер собачий. А уж сдохнуть от руки москаля вообще позор, даже если ты сам русский!

– А я бы стал священником! – вещал кудрявый попенок Николай Третий, – священников же не убивают, а? Не убивают же ведь?

Он собирался идти в духовную семинарию, потому что ему рассказывали, что там «делают карьеру» и ни в чем потом не нуждаются.

– Вот вы божевильные. Я бы, наверное, обосрался по самые помидоры, если бы услышал, как бомбят город, – признавался Сэр, и мы все разом плевали на него, как на ссыкло и предателя.

Много было мнений, как и зачем мы нужны на войне.

– Если ты такой дрищ, хиба с тебэ толку? – вздохнул Сашок, старший брат Сэра, у которого была твёрдая гражданская позиция в отношении всего на свете, но ещё непризывной возраст. – Я бы мочил бы врагов безжалостно. Конечно, если бы видел в этом смысл.

– Дебил! Смысл войн в том, чтобы истребить как можно больше людей! – вопил Виталь, сверкая глазами.

– А я бы пойшёл в лис, вырыл бы там земляну и переждал бы войну, – пищал Шурман.

Он был среди нас самый маленький и часто мы над ним смеялись, но ему тоже было смешно от этого, поэтому никакой человеческой основы в Шурмане так и не утвердилось.

Дерево Сно Та Хэй скрипело под ветром, мы качались на его ветвях, обрывали щедро растущие листья и семена-самолётики, рассеивая кругом детей дерева.

Мы ругались и спорили из-за ещё неначавшейся войны и не понимали, что сами по себе не будем в ней участвовать никаким образом. И тогда мы были похожи на всех других юношей, которые так стремятся сложить головы поскорее, потому что выросли на героизме дедов, не понимая, что их героизм и наш героизм – это совсем разные понятия.

Мы ещё не знали, что это война другого поколения, а наша будет позже, много позже, когда в нас не будет уже глупости и задора, а когда мы станем взрослыми и обзаведёмся детьми. Вот когда только придёт к нам наша война.

Однажды, во время осенних каникул, когда друзья уже разъехались кто в Киев, кто в Сумы, кто в Харьков, мы с Шурманом, живущим в селе постоянно, обнявшись сидели под деревом на ворохе красной гречишной соломы, притащенной с ближнего поля.

Лесок уже просматривался насквозь, он обеднел и сбросил листья. Теперь был просторнее и шире, не приходилось щуриться, бегая по нему.

Дерево лениво сбрасывало на нас высохшие семена, над нами долбил кору дятел. Далеко, исходя от холодов, жутковато и повздошно кричали улетающие журавли.

Дрохвы ходили по пахоте и ели выпавшие из комбайна зерна, набирая жир.

Мы с Шурманом уже переосмыслили войну, которая вот-вот собиралась начаться, и нам уже было страшно.

– Если жареным запахнет, мы приедем к вам сюда и переждем страшные времена тут, – говорила я, перебирая соломенные волосы Шурмана, прильнувшего ко мне, как к старшей сестре.

– Я тоби буду косить и пахать, я вмию, – счастливо отвечал Шурман. – Меня батька научив.

И странная волна какого-то другого мира накатывала на нас, меняя и обращая привычные цвета жизни.

От дерева мы пошли на поле, где солому скатали в круглые бабки невиданной до того агротехникой. Обычно на поле в это время скирдовали с телег местные мужики, а теперь проходил один комбайн и аккуратно собирал солому. Мы прыгали по этим «бабкам» и часто попадали в щели между ними. Это было весело, щекотно и пыльно.

А зимой началась война, далёкая и не наша, мы ещё не попали в неё по возрасту, хотя романтическая тяга к ней всё ещё бродила в наших сердцах. Ровно до той поры, пока в Обуховку не начали приезжать «двухсотые» срочники. А забрали их тогда много, в основном ребят из бедных семей, которые не могли откупиться в комендатуре.

Я училась в десятом классе и Шурман писал мне неловкие детские письма.

«Не ходи вечерами одна. Приезжай до меня на каникулы весенние, я уже тебя сильно жду, та кохаю».

Война шла где-то далеко, но всё же отзывалась и в Москве.

Я складывала письма в коробочку из-под печенья и перечитывала их. Мы мало думали про войну и мало о ней говорили, занятые другими делами. Я, правда, иногда вспоминала, как я хотела героизма и войны. И вот она шла очень далеко, и погибли ребята из моего дома, из соседнего дома, из тихого порубежного села, которое было совсем ни в чем не виновато.

Я вспоминала наши летние разговоры только потому, что они тогда сильно задели меня. И так же я запомнила свое позорное лукавство недоумка, рассуждая о том, в чем ничего не понимала.

Эти речи врезались мне в память вместе с летящими кленовыми самолетиками и зеленой футболкой Виталя, и его круглыми, жгущими глазами, и окурком, дотлевающим в пальцах Сэра.

Все мои друзья повзрослели. Они ушли на свою войну. Сэр и Сашок, Николай Третий, братья Ясеновские сейчас стреляют по дому своей бабки. Бабка не дожила один год. В войну она жгла оккупантские склады с оружием, здесь, на месте колхозного тока. А теперь… Теперь в её огороде снаряды, выпущенные её внуком. Они не знают, что стреляют по Шурману и его девочкам, по мне и моим детям. Наши ребята из села на этой стороне тоже стреляют в ответ. Те, кто здесь рос, в основном стали военными, потому что далёкие предки-казаки отозвались в них.

Дерево Сно стало толстым и старым, вскинуло ветви выше, теперь на него не залезть, в сорок лет не лазают по деревьям, скорее сидят у его корней.

И мне можно посидеть у его корней.

© Aldebaran 2022.
© Блынская Екатерина.