Два пустых пакета танцуют сальсу.
Тьму и горечь намертво ночь спаяла.
Луна в черном небе – как отпечаток большого пальца
на лакированной крышке рояля.

Мой талант пустяк, небольшая ссуда
под большой процент. Пасадобль на льду.
Я ошибся дверью, но я отсюда
никуда уже не уйду.

И не то, чтобы годы душу мне исковеркали
(изменять себе – как играть с судьбой),
но, пальнув в свое отраженье в зеркале,
не покончишь собой.

Ни апломб, ни выдержка, ни сноровка
не помогут распутать сомнений сеть.
И вот так… жизнь тянется, как верёвка,
на которой тебе, в конце концов, и висеть.

Был пожар. Что осталось после пожара?
Недотрога жизнь, замурованная в стене.
Свинина снова подорожала.
Человечина снова упала в цене.


***
Руки красавиц покрываются хной
времени. В баре безлюдно. Холод.
Из бутылок вина, опустошенных мной,
можно составить город.

Стоит ли усложнять, когда всё так ясно?
Начатое в июне закончится к сентябрю.
Из дней, растраченных мной напрасно,
можно сплести веревку, и связать из неё петлю.

Можно построить мир изо льда и снега.
А из стихов, написанных мной,
можно составить целого человека.
И он будет выглядеть как живой.


ШКОЛА ЖИЗНИ

Рояль чернеет в гостиной…
И.А. Бродский

Радио квохчет: «Три года, как убит Александр Мень!»
На столе – рассказ «Frau Mutter» и деревянный нэцкэ.
Узкоглазый толстяк улыбается, Пашку же ждет ремень
за невыученный немецкий.

Нина Петровна постанывает: мол, расшалились нервы.
Придвигает стул к пианино и херачит глиссандо.
Пашка смотрит в окно, на море, где производит маневры
скутер, унося на себе Александра.

Вдоль розовой кромки прибоя – все дальше и дальше от дома…
На облизанном прибоем пляже раздается девичий смех.
Это смеется, тыча пальчиком в скутер, красавица Тома.
Александр имеет успех.

Уж вечером он оттянется. И Тома будет довольна.
Потому что Александр умеет любить.
Пашка смотрит на Тому влюбленно, на Александра – крамольно,
мечтая его убить.

Хорошо бы, чтоб все они умерли: Фрау Муттер,
Вечно постанывающая тетя Нина…
Горы пирожного! «Мальборо»! Тома! Скутер!
Вдребезги раздолбанное пианино!

Пашка лелеет образы, приходящие ему на ум.
Дверь комнаты открывается. В комнату входит мать.
Пашка смотрит в окно и привыкает к тому,
что о лучшем в этой жизни приходится лишь мечтать.


***
Смерть не водица, жизнь – не кока-кола.
Настала ночь. Окончены забавы.
Всё тихо. Только челюсть дырокола
обугленными щелкает зубами.
Есть верные приметы пораженья.
Я весь – сосуд для зрелости и злости,
который в вертикальном положеньи
уже лет восемь держат только кости.
Я пью коньяк. В окне – дождя завеса.
Коньяк глотая, я гляжу наружу
и думаю о том, что и железо
при переплавке оставляет лужу.


МУСУЛЬМАНИН

Он мусульманин по составу крови.
Из одного разговора

Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока,
лишь калека, кряхтя, удивился: «Да что ж вас столько
понаехало-то? Саранчой наводнили город!»
Дед пригладил рукав и ответил калеке: «Голод».

Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б.
Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп,
посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину,
поиграл бы бровями и гаркнул: «Не ешь свинину!»

Был бы этой свининой совет его ограничен.
Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен
в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень.
Я сидел бы и думал: «Так это и есть мой корень?..»

Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега.
Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега.
Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи.
И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.

«Нет для смертного трудных дел!», – так писал Гораций,
но свирепого гунна не примет семейство граций.
Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь.
Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.

Что натянут на желтое тело мне клифт и брюки,
что на тощую грудь мне положат худые руки.
Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо.
И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.

Я отчалю туда, где ступням не нужна опора.
И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола.
И по мраку вокруг я пойму, что судьба – индейка,
что байде про Харона хароший цэна – копейка.

Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу,
и в долине холодной умерших богов увижу...

Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки,
с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки.
Рядом с ним – Купидон. А поодаль – Приап с весталкой,
не успевший ее осчастливить хорошей палкой.

Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним – осина,
на которой болтался мудак, что стучал на Сына,
на которой он долго кончался с хрипатым плачем
и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.

Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут – Фемида,
начиненная, словно горохом, свинцом шахида.
Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся
в виде голого, безголового полу-торса.

Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички.
Зарифмую все это по скверной своей привычке.
А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху,
упаду на колени и крикну: «Хвала Аллаху!»

***
Снег шёл весь день, весь вечер, превратив
мир за окном в апофеоз распада.
Газета – это снимок снегопада,
точней, его кошмарный негатив.
Шуршат страницы. Шелестит халат.
Лапша «Мивина» сохнет на тарелке.
При взгляде на окошко циферблат
в растерянности стискивает стрелки.
В газете пишут, что реальность – сон,
что чувства в небо улетают клином,
что сердце – только мёртвый эмбрион,
парящий в банке с жидким формалином…
Смотрю в окно. В окне метут снега.
Ночь не проходит. Циферблат в смятеньи.
И кожа серебрится, как фольга…
Но это, слава Богу, не смертельно.

© Aldebaran 2024.
© Ренат Гильфанов.