Не знаю почему, но сразу после этого я начал крушить всё к хренам по всему дому. Впервые это случилось, когда Сара решила, что пора бы ей на днях съездить в Чарльстон. Это всегда меня раздражало, ведь собираясь в Чарльстон, она ни разу не звала меня с собой. В тот день она укатила, и я остался один.

Прошло 3 часа.

Прошло 4 часа.

Прошло 5 часов.

В бешенстве я набрал её номер.

Она мне:

— Приветик, Бабби! Чем занимаешься?

Я ей предельно резко:

— Думаю, когда уже, мать твою, ты начнёшь собираться домой? Я тут уже проголодался.

Сара в ответ:

— Почему бы тебе не приготовить что-нибудь самому?

— Что? Думаю, пора бы отправить тебя на курсы для жён. Если бы ты ходила на курсы для жён, тебе бы и в голову не пришло такое ляпнуть.

Так мы и пререкались, пока Сара не повесила трубку.

Курсы для жён? Как я додумался до такого идиотизма?

***

Во мне поднялась волна гнева. Я увидел перед собой этот стул. Я подумал: «Сейчас я возьму этот стул и как следует ему наваляю».

Я взял этот стул, поднял его над собой и со всей силы ебанул его об пол, но вместо того, чтобы просто отскочить от пола, стул развалился на две части.

«Твою-то мать, — подумал я. — Мебель нынче уже не та». Я решил размахнуться стулом как следует и снова его швырнуть. Он ведь уже был сломан. Я грохнул его ещё раз — стул развалился на три части. Я собрал обломки и отправил их в мусор. Я подумал: «Ох. Сдаётся мне, Саре это не понравится».



Я позвонил ей и сообщил, что во всём раскаиваюсь. Я сказал ей, что, пожалуй, и в самом деле сделаю себе бутерброд с колбасой.

— Думаю, мне стоит записаться на курсы для мужей, — сказал я.

— Ого, — своей интонацией она как будто говорила, что извиниться было очень милым шагом с моей стороны.

— А ещё знаешь что? — сказал я. — Тут один из кухонных стульев развалился.

Выдержав паузу, она ответила:

— Что?

Судя по её тону, она мне не поверила.

Я попытался отмазаться:

— Ты не подумай, я не швырял его на пол, ничего такого, — сказал я. — Просто хотел было сесть на него, и он развалился.

Это не проканало.

Я понял, что это не проканает, когда, вернувшись домой, она обнаружила три фрагмента кухонного стула в мусорном ведре. Одна из ножек высовывалась через край и выглядела как самая одинокая ножка стула на всём белом свете.

— Твою же мать, Скотт, — вот и всё, что сказала Сара.

Да уж.

***

Я знал, что дело принимает не лучший оборот.

— Значит, ты хочешь, чтобы я поверила, что ты сел на него и он развалился?

Я сказал:

— Ну…

Она спросила, не вышло ли так, что я схватил его и швырнул на пол.

— Не уверен, что это подходящее слово — «швырнул», — ответил я.

Чем дольше она приставала с расспросами, тем сильнее меня одолевала мысль: «Я не позволю ей говорить со мной в таком тоне».

Я снова вышел из себя:

— Да, я разнёс этот стул к чертям. И если будешь продолжать в том же духе, я расхерачу каждый долбаный стул в этом сраном доме. Я серьёзно. Я расхерачу каждый долбаный стул до единого.

Это прозвучало безумно.

Я умолк.

Я попробовал объяснить, что я просто его приподнял. Я не думал, что он развалится. Я не рассчитал свои силы.



Сара покачала головой, и мы перешли к обсуждению моей проблемы с управлением гневом. Она сказала, что ещё не встречала людей, которые начинали крушить всё подряд в приступе ярости. Её это пугало. Я ответил, что там, где я вырос, выходить из себя и крушить всё подряд было в порядке вещей.

Я спросил:

— Означает ли это, что сегодня мне придётся ночевать в мотеле?

Она отрицательно покачала головой.

Я извинился ещё раз.

И ещё раз.

И ещё раз.

Она сказала:

— Ладно. Просто не ломай больше хорошую мебель. Тут есть кое-какое старое барахло, от которого я бы хотела избавиться. Глаза бы мои на него не смотрели.

Она показала мне мебель, которая ей не нравилась.

На следующее утро я оставил для неё записку, чтобы она прочла её перед тем, как пойти на работу.

Я написал: «Сара. Прошу тебя, прояви ко мне терпение. Со временем это окупится». Я понимал, что лишь один шаг отделяет момент, когда ты пишешь записки, от момента, когда ты получаешь пинка под зад и тебе указывают на дверь.



Я решил, что ближайшие пару дней мне нужно сидеть тихо. Я знал, что лучше угомониться. Это было до того, как позвонил мой шурин. Брат Сары.



Но вот зазвонил телефон, и я снял трубку.

— Алло, — сказал я.

С другого конца провода донёсся хорошо знакомый мне голос.

— Здорово! Какие дела, ебанат?

Я схватился за лоб. Я знал, что следующие пятнадцать минут моей жизни можно списать в расход. Он завёл свою песню.

Я без конца повторял про себя: «Спокойно. Спокойно. Не выходи из себя. Не выходи из себя».

Он начал распаляться о том, что мне нужно было ему позвонить, когда Сара болела за пару недель до этого.

— Слушай меня, ебанашка.

Я побагровел.

И хотя я мог спокойно отойти от телефона и не взорваться от ярости, по какой-то причине я решил набрать Сару.

Она сняла трубку.

Она спросила:

— С кем ты разговаривал?

Я ответил:

— Да, знаешь ли. Я потратил пятнадцать минут своей жизни на общение с этим болтливым республиканцем, иначе говоря — с твоим братцем.

Я знал, что это был отнюдь не лучший способ начать беседу.

Я решил сменить пластинку.

Я сказал:

— Просто хочу сообщить тебе: этот тип мне не нравится.

После секундной паузы Сара возразила:

— Нет, нравится.

Я ответил:

— Нет, не нравится.

Сара сказала:

— Ещё как нравится.

Я сказал:

— Нет, Сара, не нравится. Он только что назвал меня ебанашкой.

Сара сказала:

— Ну ты же знаешь, что он просто пошутил. Ты же знаешь, что он постоянно прикалывается.

Я сказал:

— Нет, он не прикалывался. Он назвал меня ебанашкой.

— Он прикалывался, и больше тут разговаривать не о чем.

Я повесил трубку. Я пошёл в гостиную. Я пошёл на кухню. Я поднял трубку и снова набрал её номер. После долгих гудков включилась голосовая почта. Я оставил сообщение: сказал, что рад был узнать, на чьей она стороне. Это, мол, было очень мило.



Я повесил трубку. Я опять был взбешён. Я повернулся к стене, и тогда-то всё и случилось. Я не знаю, почему так случилось, но так уж случилось. Я повернулся к стене, отступил на шаг и затем…

…

…

…

…

…

…

…

… Ох, блядь.



Я пробил дыру в стене. «Вот же блядь».

Я пробил дыру в стене. Я запаниковал.

Когда я делал это, в моей голове мелькнуло: «Я не смогу пробить эту стену насквозь. Эта стена по-любому достаточно прочная».

Но теперь моя нога застряла в гипсокартоне, и я пытался вытащить её из дыры, словно стена рожала меня. Моя нога застряла, но затем наконец я её высвободил. Дыра была просто охерительная.

— Как же быть? — сказал я.

Я попробовал приставить выбитый кусок к стене, но он просто упал на пол.

Вот дерьмо.

— Как же быть? — я придвинул к дыре этот дурацкий цветок, который стоял в нашей гостиной, и это выглядело как дурацкий цветок на фоне дыры в стене.



Я нагромоздил у стены диванные подушки, но одна из них провалилась в дыру.

— Твою ж мать, — сказал я, пытаясь дотянуться до диванной подушки в дыре, чтобы вытащить её наружу.

Я едва дотягивался до неё пальцами.

Вот дерьмо.

— Как же быть? — повторил я.

Я позвонил Саре. Она снова не взяла трубку. Я оставил для неё сообщение самым жалостливым голосом, на какой только был способен.

Я сказал:

— Сара, на этот раз я облажался по полной. Пожалуйста, приезжай домой.



Я подумал:

— Что же мне делать?

Я решил уйти. Я размышлял о возможности самоубийства.

Я сел в машину и какое-то время нарезал круги по окрестностям, пытаясь всё это осмыслить, но когда я вернулся, Сара уже была дома. Когда я вошёл, она ничего не сказала. Она стояла на коленях перед этой дырой, и в её глазах были слёзы. Она молчала. Она не вымолвила ни слова.

Наконец, она сказала:

— Бабз, мне кажется, тебе нужно принимать лекарства. Я серьёзно.

Помню, прошлый раз, когда я решился на это, всё было очень печально. Мне пришлось общаться с этой безумной тёткой. Когда из этого ничего не вышло, я отправился к другому врачу. Фишка в том, что от этих таблеток мне становилось так хорошо, что я к ним пристрастился. Дошло до того, что однажды вечером Сара взяла пузырёк и увидела, что там осталось всего четыре таблетки.

— Бабз, — сказала она, — тут осталось только четыре таблетки.

Я расплылся в прибалделой улыбке и сказал:

— Какого чёрта? Похоже, эта тупая аптекарша что-то напутала. Так и знал, что всем этим долбанным фармацевтическим компаниям больше нельзя доверять. Ебаные корпоративные ублюдки.

Сара стояла на своём:

— Скотт, аптекарша тут ни при чём.

Мне оставалось только импровизировать:

— А кстати, твоя мелкая племянница недавно заходила.

— Скотт, ей восемь лет.

Чёрт. Я думал, ей не меньше двенадцати.

— Глаз да глаз за этими жадными до кайфа мелкими говнюками.

Сара не засмеялась.



Но на самом деле начались наши обычные пререкания. Раньше во всех этих спорах последнее слово оставалось за мной, но не в этот раз. Я понимал, что теперь, когда я пробил дыру в стене, моя позиция в этих переговорах пошатнулась. Я заявил ей, что эмоции больше не принимаются в расчёт. Я заявил ей, что гнев — это естественная эмоция и что, пытаясь её подавить, мы лишь создаём ещё больше проблем для себя в этом мире. Я заявил ей, что в конечном счёте всё когда-нибудь ломается и то, что однажды сломалось, никогда не становится крепче. Оно просто становится сломанным.

Сара сказала:

— Что ж, Баббиз, пришло время прислушаться к нашему внутреннему голосу.

Я ответил, что срать я хотел на этот внутренний голос — и «прекрати называть меня Баббиз». Я сказал ей, что счастье не может быть смыслом жизни. Только жизнь наделяет жизнь смыслом.

Сара сказала:

— Скотт, почему ты разговариваешь на повышенных тонах? Ты же знаешь, что мне не нравится, когда ты вот так повышаешь голос.

На этот раз всё обошлось. Сара сказала, что у неё остался двухмесячный запас эсциталопрама, который я мог бы опробовать на себе.

Так или иначе, я решил подчиниться.

Я принял одну таблетку тем же вечером, и мои кости отреагировали на это как-то странно. Что-то лопалось и пощёлкивало у меня в мозгах, а в глазах всё искрилось и казалось размытым.

— О, это он ещё не начал работать, — сказала Сара.

Через три дня она спросила:

— Чем думаешь сегодня заняться?

Я уселся и ответил:

— Не знаю.

Вечером Сара спросила:

— Есть у тебя идеи, чем заняться сегодня?

Я ответил:

— Не знаю.

На следующее утро Сара спросила:

— Ну что, как сегодня твоё самочувствие?

Я ответил:

— Не знаю.

Она спросила:

— Ну а как насчёт пробить в стене пару дыр?

Я сказал:

— Я не знаю.

Я попытался описать свои ощущения — всё как в тумане и хрен знает как.

Она спросила:

— А как твоё самочувствие в целом?

Я сказал:

— Самочувствие в целом как бы никак.

Она улыбнулась, погладила меня по руке и сказала:

— Ну, тогда всё отлично, Баббиз. Значит, теперь таблетки работают.

Я улыбаюсь и включаю телек. Я смотрю, как картинки мелькают и мелькают перед глазами.

Я смотрю рекламу: «Вы чувствуете себя подавленным больше трёх дней в неделю? Возможно, вам нужна помощь».

Всё кажется каким-то другим. Я смотрю на говорящих зверей, которые пытаются продать мне что-то по телевизору.

Я говорю:

— Это и есть реальность.

Я сижу и пялюсь на то место в стене, где я пробил дыру, и воображаю, как я пробиваю одну дыру за другой, больше, ещё больше дыр до тех пор, пока от стены ничего не остаётся. Я воображаю, как из глубины этих дыр, как из чрева, прорастают цветы. Но я не пробиваю дыры в стене.

Я не обрушиваюсь на стены с ломом в руке.

Я не разгоняюсь на машине, думая о том, что могу въехать в телефонный столб и всех нас угробить.

Я не швыряю собак из окон высоких зданий и не смотрю, как они падают вниз, будто шары для боулинга.

Я не бью себя по лицу.

Я не поджигаю дом и не смотрю, как всё вокруг меня начинает пылать и в конце концов превращается в пепел.

Я не бью себя по лицу.

Я не угоняю самолёты и не обрушиваю их на кукурузные поля.

Я не угоняю самолёты и не врезаюсь на них в высокие здания, которые наконец не выдерживают и обрушиваются.

Мой призрак не даёт пять другим призракам, когда люди падают с неба.

Я не обвязываюсь взрывчаткой и не направляюсь в людное место.

Я не подрываюсь посреди ночи, чтобы бежать во тьме куда глаза глядят, как залитый кровью маньяк.

Я не оставляю миллионы трупов, чтобы дети читали об этом в школьных учебниках и шептали: «Он был чудовищем. Это был бич Божий. Его звали Аттила».

Но что-то меняется.

Мне снова срывает крышу.

Я чувствую это.



Я в нетерпении.

© Йорген Грош
© Aldebaran 2021