Городская антропология: между адом и раем
Александр Гунин
Рецензия на рассказ Евгении Некрасовой: «Квартирай»
Одна из характеристик постмодернистского текста — двойное кодирование, что позволяет автору создавать многоуровневые пространства; предлагать читателю игру: угадать какими кодами прошивался текст. Критик Р. Барт выделял пять кодов. Один из них — культурный. Название рассказа Евгении Некрасовой из сборника «По ту сторону: истории о жизни и смерти» активизирует код: «Квартирай».
И первые предложения, их ритмичность вводит читателя, принявшего игру, в некое мифологическое пространство, границы которого определены городской антропологией. Евгения Некрасова задействует именно тот алгоритм нарратива, на который обратили внимание первые исследователи урбанистической антропологии — миграция из деревень, небольших населённых пунктов в большие города.
Зина с детства, на своей малой родине, была уже чужой — отторгалась на уровне своего имени: «Резиной её называли учителя. Гондонкой — одноклассники». Архаическое пространство моногорода, формируемое заводом, где прошло детство и юность героини, представлено если не адом, то эдакой преисподней, где её появление после отъезда: «выделялась разноцветным пятном среди хрущёвок» и уже не вызывало ни особой агрессии, ни интереса. Мифологический конструкт завода определял городскую мифологию — ритуалы создавали иллюзию надёжности, «железобетонности».
Автор создаёт для читателей почти трёхмерное изображение капища: проводит вытоптанными дорожками между бетонными алтарями, давая узреть идолов: «болезни, алкоголизм, поездки на дачу, походки, способы общения с детьми, манеру одеваться». Не обходит стороной и оазисы, поляны — попытки одиночек противостоять затягивающим воронкам.
Даже чувства матери к дочери пропущены через фильтры «идолов». Отказавшись от ритуалов родного города, её дочь Зинаида становится в глазах матери больной: «Это Москва в тебе вирусом засела». Мать, конечно же, желает вылечить дочь. Вернуть к родным истуканам малой родины. И основным страхом матери потерять своего ребёнка в совершенно чуждом ей пространстве становится желание Зинаиды купить квартиру — «квартирай».
Идея «рая», который может обрести дочь, вырвавшись из, казалось бы, единственно правильного, а значит «райского» мира является двигателем конфликта между двумя родными людьми. Прописка в Москве означает окончательную потерю дочери. Дочь, в сознании матери, отдаётся на заклание чужим неведомым богам.
И эти боги и обусловленные ими ритуалы начинают читателю являться. Алтарь «личной жизни» — приложение в телефоне. Появление и исчезание партнёров по сексу ритуализируется свайпом. Найденный «квартирай» оказывается «на евангельском двенадцатом» и приобретает статус сексуального партнёра: «Квартирай вошёл в неё. Она легла на переливающийся на солнце ламинат и почувствовала сильный экстаз».
Участие в ритуалах мифологизировало сознание Зинаиды. Квартира приобрела антропологические черты: «А квартирай нельзя было разочаровать, предать».
У древних славян на новоселье был обычай: в дом сначала впускали кота. Считалось, что таким образом домовой проникал в помещение и дом оказывался под его защитой.
Возможно, именно московские ритуалы и разбудили условного кота в глубоких недрах архаичности мировоззрения Зинаиды. Но в новом мифологическом городском пространстве, под воздействием мифологем кот превратился в мужчину. Зинаиде требовалось найти особого «его», «первого»: «Этот человек должен быть важным, хорошим, проверенным. Достойным квартирая».
И героиня отправляется в сказочное путешествие. Где, как и в любой настоящей сказке, её настигает и встреча с непредсказуемым, и испытание (дыхание самой смерти, ощущение её присутствия).
Ритмическая монотонность языка поначалу помогает войти в сферы городских ритуалов, но где-то к середине начинаешь несколько уставать, требуется уже усилие прорваться сквозь убаюкивающую однотонность. Не хватает синкоп, дабы оживить текст, но, возможно, это и хорошо. Текст под воздействием ритуалов начинает сам резонировать с нарративом, показывать, что нет никаких синкоп, никаких сбоев в ритме. Вся яркость, необычность в сравнении с бетонностью «моногорода» — всего лишь иллюзия. И за «рай» надо платить — постоянно повторяющимся, как крутящиеся ритуальные тибетские барабаны, монотонным «свайпом».
© Александр Гунин
© Aldebaran 2021
И первые предложения, их ритмичность вводит читателя, принявшего игру, в некое мифологическое пространство, границы которого определены городской антропологией. Евгения Некрасова задействует именно тот алгоритм нарратива, на который обратили внимание первые исследователи урбанистической антропологии — миграция из деревень, небольших населённых пунктов в большие города.
Зина с детства, на своей малой родине, была уже чужой — отторгалась на уровне своего имени: «Резиной её называли учителя. Гондонкой — одноклассники». Архаическое пространство моногорода, формируемое заводом, где прошло детство и юность героини, представлено если не адом, то эдакой преисподней, где её появление после отъезда: «выделялась разноцветным пятном среди хрущёвок» и уже не вызывало ни особой агрессии, ни интереса. Мифологический конструкт завода определял городскую мифологию — ритуалы создавали иллюзию надёжности, «железобетонности».
Автор создаёт для читателей почти трёхмерное изображение капища: проводит вытоптанными дорожками между бетонными алтарями, давая узреть идолов: «болезни, алкоголизм, поездки на дачу, походки, способы общения с детьми, манеру одеваться». Не обходит стороной и оазисы, поляны — попытки одиночек противостоять затягивающим воронкам.
Даже чувства матери к дочери пропущены через фильтры «идолов». Отказавшись от ритуалов родного города, её дочь Зинаида становится в глазах матери больной: «Это Москва в тебе вирусом засела». Мать, конечно же, желает вылечить дочь. Вернуть к родным истуканам малой родины. И основным страхом матери потерять своего ребёнка в совершенно чуждом ей пространстве становится желание Зинаиды купить квартиру — «квартирай».
Идея «рая», который может обрести дочь, вырвавшись из, казалось бы, единственно правильного, а значит «райского» мира является двигателем конфликта между двумя родными людьми. Прописка в Москве означает окончательную потерю дочери. Дочь, в сознании матери, отдаётся на заклание чужим неведомым богам.
И эти боги и обусловленные ими ритуалы начинают читателю являться. Алтарь «личной жизни» — приложение в телефоне. Появление и исчезание партнёров по сексу ритуализируется свайпом. Найденный «квартирай» оказывается «на евангельском двенадцатом» и приобретает статус сексуального партнёра: «Квартирай вошёл в неё. Она легла на переливающийся на солнце ламинат и почувствовала сильный экстаз».
Участие в ритуалах мифологизировало сознание Зинаиды. Квартира приобрела антропологические черты: «А квартирай нельзя было разочаровать, предать».
У древних славян на новоселье был обычай: в дом сначала впускали кота. Считалось, что таким образом домовой проникал в помещение и дом оказывался под его защитой.
Возможно, именно московские ритуалы и разбудили условного кота в глубоких недрах архаичности мировоззрения Зинаиды. Но в новом мифологическом городском пространстве, под воздействием мифологем кот превратился в мужчину. Зинаиде требовалось найти особого «его», «первого»: «Этот человек должен быть важным, хорошим, проверенным. Достойным квартирая».
И героиня отправляется в сказочное путешествие. Где, как и в любой настоящей сказке, её настигает и встреча с непредсказуемым, и испытание (дыхание самой смерти, ощущение её присутствия).
Ритмическая монотонность языка поначалу помогает войти в сферы городских ритуалов, но где-то к середине начинаешь несколько уставать, требуется уже усилие прорваться сквозь убаюкивающую однотонность. Не хватает синкоп, дабы оживить текст, но, возможно, это и хорошо. Текст под воздействием ритуалов начинает сам резонировать с нарративом, показывать, что нет никаких синкоп, никаких сбоев в ритме. Вся яркость, необычность в сравнении с бетонностью «моногорода» — всего лишь иллюзия. И за «рай» надо платить — постоянно повторяющимся, как крутящиеся ритуальные тибетские барабаны, монотонным «свайпом».
© Александр Гунин
© Aldebaran 2021
