Первая скрипка

Снег. Ещё не утрамбованный, далеко не убежишь. И не так холодно. Каких-то минус три. И кровь, тёплая, впитывается застывшим небесным светом. Кто видел кровь на снегу – никогда не забудет. Она его растапливает, желая добраться до самой земли. Пронзить, как только что пронзили плоть. От фонаря, что в метрах тридцати, больше скрипа, чем света. Пытаешься уловить красный цвет. Но кровь как небо в мороз. Ночью, бархатная густота. И пустота... Правая нога дёргается. Сгибается, слегка, и выпрямляется, будто отталкивает от себя ненужное. То есть, жизнь, или выползших из трещин и тянущих из снега свои ручищи, хтонических чудовищ.

– Карманы, пробей, Шкет.

Откинувшийся недавно с малолетки, юркий пацанчик, широко расставив ноги, наклонился над трупом. Передал Жмыху кошелёк, корочку удостоверения.

– Волыну отстегнуть?

– Скрипач, по твоему ходу плётка.

Сава привычно крутанул головой – ряд гаражей, забор алюминиевого завода, бывшего. Тихо. Чуть поодаль – лес, стройные безучастные ели. Наклонился, просунул руку за пазуху. Тело ещё теплое. Но уже пронзённое холодом вечности, холодом бездонного и такого же, как и ели – безучастного. Рукоятка тёплая. Вынимает магазин. Передёргивает затвор. Заворачивает в полотенце, осторожно кладёт в рюкзак. Достаёт готовый, перетянутый рулон. Жмых смотрит пару секунд, опускает деньги в карман пальто.

Детали всегда прожигают память. Выжигают там ячейки, как теплая кровь на снегу. В детстве Сава ощущал в голове снег. Холод, острые кристаллики пронизывали его, но он никогда не мёрз. Он не знал что такое слёзы, что такое обижаться. Но зато он знал злобу, агрессию, которая вдруг могла вспыхнуть, растопить внутренний снег раскалённой темной синевой ночного неба. Когда-то он будет лежать, умирая, и ничего не будет существовать для него – только ветки деревьев, наложенные на бархат неба-наблюдателя. И звёзды. И спрятанный за ними гул.

Звёзды – пыль, которую пронзил вырвавшийся через зазор в занавеске луч солнца. Она, светящаяся, всегда наполняла Саву покоем. Как никогда он чувствовал, что его жизнь, настоящая, и есть часть этих звёзд. Тогда, в детстве, он и понял что такое холод.

На остановке стояло несколько мужиков, баба в пуховом платке и тяжёлой сумкой. Пять остановок, и через дворы, старое кладбище, на нём остов церкви. Зашёл вовнутрь. Чиркнул спичкой. Прикурил, и огонёк вспорол темноту. Прошёлся по старой кирпичной стене, проему мертвого окна. Спичка юркнула под ноги. Жмых как всегда, сработал профессионально. Старый мокрушник. Отец его, заставший сучьи войны, знал не понаслышке, кто такие мужики, ломом подпоясанные. Конторский даже и не дёрнулся к табельному. Попасть аккурат между пятым и шестым ребром, да под таким углом, в середину грудной клетки, чтобы наверняка. Второго ему пришлось вдарить в шею. Сверху вниз, в сторону позвоночника. Сверху нависала перевёрнутая чаша купола. Копия небосвода. В детстве здесь играли в войну. У алтаря Сава первый раз поцеловал девочку. С силой прижался, но ничего не почувствовал. Кроме внутренней позёмки в области сердца.

Подошёл к дому, спустился в подвал. За трубой вынул пару кирпичей, в образовавшееся пространство засунул полотенце с пистолетом. Открыл замок сарая, где хранилась старая рухлядь, подшивки журналов, соления. Взял банку с помидорами и варенье. Положил в рюкзак. У подъезда столкнулся с соседом, вышедшим выгулять собаку.

Дома пахло жареными котлетами.

– Сава, ну наконец-то! Я думала, второй раз разогревать придётся. Устал? – Алиса выбежала из кухни, подпрыгнула, обвила руками вокруг шеи, поджала ноги, повисла, поцеловала в губы. – От тебя пахнет звездами и вечностью. И чем-то, чем-то, чем-то таким. Нотами от тебя пахнет, и гармонией! Музыкой сфер, вот!

Она засмеялась, толкнула слегка мужа, резко развернулась, у входа на кухню обернулась.

– Иди руки мой.

Горячая вода и мыльные руки всегда уводили Саву в детство. Он ярко помнил, когда его первый раз учили мыть руки. Сначала он не понимал, как это – скользкие ладони вращать друг в дружке. Заворожённый он смотрел на маму, ладони которой, переплетаясь, становились чем-то одним. Сава смотрел на себя, уставшего – за последние два года он чувствовал, как постарел. Но оставалось всего-то ничего – какие-то шесть месяцев.

На кухонном столе – две тарелки. Пюре, по три котлеты. Алиса открыла принесенные мужем банки с соленьями. Сава впился губами в алую плоть, прокусил зубами, всосал в себя кисло-сладкую и терпкую от специй кровь томата.

– А я сегодня пораньше пришла. Сидела работала в библиотеке. Меня утвердили на конференцию. А всего-то ничего осталось до начала, а я доклад решила на основе своей диссертации сделать. Как репетиция прошла?

– Конференция в Москве? Модели возникновения городов средневековой Европы?

– Да.

– Дай догадаюсь. Твой доклад, м-м-м… Итальянские коммуны в Средние века?

Алиса кивнула головой.

– Ты знаешь, я наверное никогда не перестану удивляться тебе. Ты как экстрасенс.

– Просто у меня хорошая память.

– Как репетиция прошла?

– Я думал, хуже будет. У нас же новый гобой. Чтобы сыграться, нужно время, а у нас уже в воскресенье концерт. Этот новенький – удивительно чувствительный мальчик, всего 25 лет. Представляешь, родственник Ойстраха.

– Тебя сравнивали, помнишь – концерт в Праге тогда был – с ним.

– Наверно потому, что я тоже играю в шахматы.

– Нет, Сава, и ты знаешь почему. Потому что ты лучший! И я тебя, – Алиса наклонилась к уху Савы, и тихо, по складам сказала, – люб-лю и о-бо-жаю.

– Я смотрел запись концерта Ойстраха, как раз Концерт для скрипки с оркестром, Бетховена.

– Это что ты играешь в воскресенье?

– Да-да, и мне кажется, мне чего-то не хватает внутри, для того, чтобы играть так. Я даже знаю, вернее, чувствую, чего. И это что-то такое, далекое, как свет звезд, как зарница. Порой мне кажется, протяни руку, и можно зачерпнуть этот свет. Но каждый раз он протекает сквозь пальцы.

В воскресенье, утром, Сава спустился в подвал, достал пистолет, захватил из сарая банку с вареньем. Дома, в ванной, ещё раз проверил магазин, патроны. Нюхал ствол, проводил по нему тонкими, чувствительными пальцами. Подушечки хоть и были с мозолями, но могли чувствовать тончайшие вибрации, улавливать спрятанные в предметах мелодии, гармонии. Вынул магазин. Передернул затвор, убедился в том, чтобы там случайно не оказался патрон. Кашлянул, и одновременно нажал на спусковой крючок. В животе приятно ёкнуло.

– Сава, я вернусь сейчас, я за молоком.

Дождавшись, когда входная дверь хлопнет, вышел. Осторожно положил завернутый в вафельное полотенце ПМ в портфель. Пошел в спальню одеваться. Вернулась Алиса.

– Как всегда, с мёдом?

– Да, спасибо, дорогая.

Стоял и смотрел в окно, на ослепительное убранство города снегом. Медленно пил сладковатое молоко.

– Ты уверен, что нормально мне остаться?

– Тебе готовиться надо, конференция на носу.

Сава вызвал такси.

– Ни пуха.

– К чёрту.

В машине он вдруг подумал, что всё гораздо проще. Чтобы играть как великие, ему не хватает просто огня.. Но бессмертие – это же холод. И, в конце концов, у него есть контракт. За последние два года он сделал отличную карьеру. Первая скрипка. И выполнение контракта проходит всегда как по маслу. Поначалу было конечно необычно. Мягко сказать. Но необычность эта не затрагивала эмоции: холод интеллекта, как калькулятор, делал расчеты в пустоте космического ничто.

Сава иногда завидовал музыкантам. Было видно, что они всегда немного волнуются: громко разговаривают перед концертом, нарочито разухабисто смеются. Другие наоборот, сидят, погружаясь во внутренние переживания. Никто не оставался безразличным, на всех накладывала свою длань муза страсти. Перед концертом Сава всегда чувствовал возрастающее гудение. Гул поначалу слышался издалека, потом разливался повсюду. Всё вибрировало, издавало звук: стены, столы, стулья, пол, потолок, инструменты, люди. Надо было войти в этот поток, или нырнуть. Слить свой гул с общим. Раствориться, но в то же время не потерять индивидуальности. Настраивая скрипку, Сава вдруг вспомнил вчерашнюю глухую и темную церковь. Невидимый над ним купол – перевернутую чашу. Вспомнил, когда первый раз услышал этот великий колокол-купол, перевернутую чашу неба.

На сцене музыканты трогали свои инструменты, настраивали. Сава спрашивал, слышит ли кто-то ещё этот гул. Оказалось, что нет. Но Сава ясно слышал, как все настраивают свои струнные, чтобы войти в унисон, или поймать гармонику, зацепиться за неё, и...

Взмахивает дирижерская палочка, четыре удара литавры, гобои... пошла пульсация скрипок, гобои тянут вверх, как дымок от благовоний спешит соединиться с небом, но скрипки, огонь, привязывают его к земле. Хитростью, как змеи, они обвивают вырвавшееся дыхание... и вот удар колокола. Оркестр приобретает плоть, он гудит, отрывает саму землю, казалось бы, неподъемную, подбрасывает её, устремляет вверх. Скрипки превращаются в птиц, они скрываются за горизонт, и... Сава всегда отличал свою первую скрипку, никогда она не являлась птицей. Витиеватые орнаменты вылетали змеями. Они несколько походили на вьющиеся дымки духовых, но напряженность, наэлектризованность придавала им плоть, связывала с землёй. И вот драма, накал. Перерезают им пуповину. Они, как воздушные змеи, потеряв связь с землёй, разлетаются в разные стороны. Касаясь, слегка обвивая слушателей, змеи продолжают полёт вплоть до стен. Ударившись, падают. И уже на полу они сплетаются в клубки, ища щели проникнуть туда, на свою родину – в угодья Аида. Но не все змеи так легко возвращаются. В зале всегда будет тот, кого они, коснувшись, не оставляют. Через нос, глаза, уши, они вползают в него...

На втором ряду, чуть левее от середины. Мужчина. Как только первые змейки вползли в него, Сава почувствовал что подушечки его пальцев превратились в холодный огонь, плазму, приобрели неописуемую чувствительность. Как вот есть музыка микротональная (где сдвиг определяется не полутоном, а микродвижениями, создавая самые настоящие потоки всевозможности по извлечению звука), так и у Савы. Только вектор направлен был на касания, на микро, даже нано давления – и вот тут была спрятана игла Кащея. Глубина, сила, динамика, объем пространства приобретали неимоверный потенциал, в этом и крылась гениальность: в немыслимой чувствительности пальцев. Всё разом забылось. Был только гул, гул колокола, и он нарастал, но не по силе звука, а по тому, как он резонировал с телом Савы. Тело, настраиваясь на частоты звона, вибрировало сильнее и сильнее, и первой скрипке стоило усилий не испытать самый настоящий оргазм, когда смычок выводил последние ноты Концерта.

У чёрного входа в концертный зал, Сава, присмотревшись, различил у стены сидящего на корточках Шкета. Они быстро прошли в арку, зашли в подъезд в соседнем дворе. Окна с лестничной площадки выходили аккурат на парадный вход театра.

– Вон, вон тот фраер, в чёрном пальто, с усами. Вон, видишь?

– Да не кипишуй, Скрипач, пропасём твоего лошка, што фармазон бранзулетку.

Сава остался после концерта. У Алтарёва, литавриста, был день рождения. Через полчаса он вышел с чёрного входа, прикурил папиросу. Шкет уже был тут.

– Тут ваще рядом твой фраерок, центровой в натуре. Улица Пушкина, дом 6, квартира 23.

– Держи, – Сава протянул Шкету несколько купюр.

Квартира 23 оказалась на последнем, 4 этаже. Подушечки пальцев после концерта всё ещё были похожи на ртуть, каждый атом крови вибрировал, настраивался на вибрации дотрагиваемых предметов. Сава надавил на кнопку звонка костяшкой пальца. За дверью послышались шаги, глазок потемнел.

– Кто там? – голос чуть с хрипотцой, как если бы у владельца болело горло.

– Я.

Дверь открылась. В проёме стоял среднего возраста мужчина, в синем халате. С совсем, кроме обвислых усов, не примечательной внешностью.

– Вы? – На лице явное недоумение, – как, ну, это же вы, Всеволод Леопольдович Ставицкий? Первая скрипка, сегодня, на концерте.

– Да, вы совершенно правы.

– Но какими судьбами, как, словом... что же… но проходите.

– Спасибо.

Хозяин квартиры попятился, Сава прошёл в коридор.

– Желаете пройти в комнату? Может, чай? Вот вешалка.

– Спасибо, пройду.

В зале, у журнального столика горел торшер, стояло два кресла. Включенный телевизор показывал сетку. На этажерке, у окна – включенная настольная лампа. Паркетный пол. Шкаф с книгами. Занавески плотно закрыты. На одном из кресел – подушка. Сава сел именно на это кресло.

– Я, право, не знаю что сказать, я удивлён и польщён, и, честно сказать...

– Вы совсем не догадываетесь о цели моего визита? – перебил Сава.

– Нет, знаете, не могу...

– Подумайте, вернее почувствуйте. Ведь музыка учит чувствовать. Само её присутствие в жизни человека подтверждает, что мир таинственен.



– Конечно, но...

– Никаких но! Почувствуйте.

Несколько минут они сидели в тишине. От приглушенного телевизора исходил белый шум. Он наполнял комнату – как почувствовал Сава – каким-то шерстяным покоем, но покоем странным, покоем скорее змеи, медленно-медленно ползущей по старой шуршащей листве, в ожидании появления жертвы.

– Знаете, Всеволод Леопольдович, я право, теряюсь, может это какая-то традиция, навещать слушателей, поклонников таланта?

– Змеи.

– Что змеи?

– В вас сегодня заползли мои змеи. Надобно их вернуть.

– Не понимаю.

– Всё вы понимаете. Я что-то вам хочу показать.

Сава открыл портфель, достал завёрнутый в полотенце пистолет. Вытянул из-под себя подушку. Тряхнул пистолетом так, что полотенце слегка размоталось. Как раз на рукоятке. Сава вложил её в ладонь, передёрнул затвор, перевёл предохранитель. Подушечки его пальцев запели, завибрировали, по ним растеклась звенящая истома. Хозяин квартиры сидел, напротив не шевелясь. Рот был слегка открыт. Сава приложил подушку к стволу, и нажал на спусковой крючок. Вместе с выстрелом, от подушечки указательного пальца натянулись струны, уходящие в отдел головы, отвечающие за космическое наслаждение. В мозгу у него вспыхнуло, озарилось то, о чём лучше не говорить. То, что всегда там, но то, что всегда от простого, и даже непростого смертного, скрыто. Пуля попала в середину груди, пробила её, и угодила прямо в настольную лампу. Часть комнаты погрузилась в темноту. Хозяин квартиры также, будучи ещё живым, смотрел округлившимися глазами на Саву, чуть приоткрыв рот. Из которого, сначала выползла змейка крови, а за ней и та, настоящая змея, что заползла в слушателя на концерте. Она, высунув голову, замерла, почувствовала пространство язычком, посмотрела холодными глазами на Саву. И их холода, их вечности встретились.

Первая скрипка сидел, откинувшись в кресле и с удовольствием наблюдал, как из ушей, носа, глаз, выползают звенящие струнами змеи, чувствуют пространство, сползают на пол, и, свернувшись в клубок, катятся в темноту у окна, ища трещины, чтобы вернуться на свою родину.

Через час Сава уже был дома. Жена встретила его в бархатном платье, кровяных рубиновых серёжках, гранатовом браслете, пульсирующем на её изящном, несколько змеевидном запястье.

– От тебя пахнет Млечным путём и чёрными дырами. И ещё славой.

Подушечки пальцев Савы ещё сохранили свою особую чувствительность, они ртутью растекались по спине, плечам, шее жены чувствуя, как где-то вдалеке появляется гул. Всё нарастающий, и жена его, Алиса, становится скрипкой. Вылетающие из неё змеи обвивали их, отрывали от земли, и поднимали всё выше и выше, навстречу всё поглощающему гулу вселенского колокола.


© Aldebaran 2021.

© Александр Гунин.