Немало в стольном Солнцеграде людей преуспевших, в делах мирских да житейских состоявшихся. Был среди многих и один купец зажиточный, у которого, ко всему прочему, за долгую жизнь целых пятеро детей родилось. Две дочери красавицы, на выданье созревшие, женихами именитыми окружённые, и трое сыновей. Старший, наследник, весь в отца пошёл, в делах семейных показал себя хватким, умелым, за что не брался, всё-то ему удавалось. Второй сын доблестью воинской отличился, у самого князя дружинником служил, в первых рядах в бой шёл и поражений не ведал. Только младший сын каким-то негодным вышел, хоть чтение и освоил, но к купеческому делу склонности не имел, и никакими уважаемыми талантами не блистал. С юных лет ходил растрёпанный, в быту у него всё из рук валилось, и книги он читал бестолковые, умозренческие, из которых пользы для труда повседневного не вытащишь. И ладно бы только разиней младший был, благ не творящим, но и препон не чинящим… Однако ж, юнец ещё и вопросы безрассудные задавал без удержу. Утром, днём иль ночью, ходил мальчишка по дому и расспрашивал всех – отчего солнце взлетает и падает, а на месте не крепится? Почему люди бывают злыми и добрыми, богатыми и бедными, успешными и неудачливыми, вместо того, чтобы между собой доброту, наличность и удачу не поделить как всем лучше? Для чего нарядным быть, коли не одёжка мысль с действием сотворяет? Зачем счастье находить, когда оно на всех не делится? Есть ли выше князя должностное лицо, кое за события ответственно?

Невероятно утомил всю родню младшой, ведь никто его вопросами не задавался, и размышлять над ними не желал. Купец, глава семейства, покойную жену корил, за сына худого, потому как назвала она его чудным именем Горик. Только мать и не избегала мальчонки, не уставала от череды вопросов бесконечных. Хоть и не могла она раскрыть сыну ни одной тайны, его мучащей, но могла по голове погладить, обнять, слово ласковое шепнуть… Горик от её нежности призадумывался, меньше вопрошал, а то и вовсе умолкал. Но настигла, на беду всем, жену купца болезнь неизвестная, и душу от тела отъяла. Так и остался младший сын наедине со всеми своими раздумьями.

Как достиг Горик какой-никакой зрелости, призвал его отец и из дому прочь отправил. Купил он для недотёпы халупу на окраине города со всеми житейскими удобствами, и сказывал там теперь жить. Раз в три дня ему еду, одежду или ещё чего доставляли… Служка обычно ночью приходил, тайком, чтобы незаметно всё оставить и поскорее скрыться. Ведь ежели заприметит его Горик, сразу разговор поведёт, от которого отделаться сущее испытание!

Всякий житель Солнцеграда Горика знавал, всем он уже вопрошанием своим наскучил. Выйдет мальчишка из дому, пойдёт по улочке, а люд так и разбегается, дверями и ставнями хлопает, словно чуму завидел. Иной прохожий делает вид, что вопрошателя не замечает и не слышит, просто идёт мимо, даже не отмахиваясь. Большим везением для Горика было путешественника повстречать, гостя столичного – тот же ещё не знает, что за одним вопросом последует ещё очередь, и в разговор обычно охотно вступает. Некоторые странники и сами к таким раздумьям показывали склонности, и своими мнениями о мироздании делились.

Однажды осенью долго не встречались Горику скитальцы, или люди в город впервые прибывшие. Ну, а все прочие жители, привычно, от него отшатывались, пока он докучать им не начал. Тут-то и вскипело что-то в голове у отщепенца, забурлили раздумья,как суп на огне позабытый. Ухватился Горик за голову, выскочил на улицу, и вмиг та улица почти опустела. К кому бежать с такой бедой как кипяток умственный? Даже этот вопрос задать было некому!

Одна лишь дверь открытая ему на пути попалась, к ней то и устремился несчастный. Только она перед самым носом его захлопнулась, а хмурый голос по ту сторону заявил: «закрыто».

Узнал Горик дверь дубовую, она в лавку купца Гробара вела, которого ещё вороньим сыном прозывали. Всё-то, как говаривали, он скупал, и всё продать готов был – кроме себя самого, наверно.

– Но ведь открыто было только что, – сокрушённо сказал Горик.

– Что было то прошло, и чтобы назад это выкупить у тебя деньжат не хватит. Так что ступай-ка отсюда. Мне твои вопросы покупать без надобности, а на ответы ценник больно высокий! Не по твоему карману, щегол.

– Кипяток раздумий купить не хотите? Недавно сварился, ещё закипает, – залепетал в отчаянье Горик.

Купец, по ту сторону двери, словно бы принюхался, а затем отскочил резко, точно ошпарился, и заорал, – Я тебе сейчас синяков сотню продам задаром, недоросль! Вон пошёл от лавки моей!

Отправился Горик дальше по городу бродить, не ведая, что делать. Не в отчий же дом идти с этакой головой, там и так-то его не привечали… А меж тем, кипела внутренность черепа, того и гляди из ушей раздумья пузырями полезут.

Но вновь попалась ему дверь открытая. Точнее её вовсе не было, видать, вышиб кто-то вместе с петлями. Вошёл внутрь Горик и сразу трактир распознал. Ходили тут по углам люди хмурые, хмельное из кружек отпивали, ушибы потирали и сердито в центр зала поглядывали. Там, за широким столом, Курич сидел, главный задира в городе. Сорванную дверь он под боком держал, как трофей, перед собой десяток кружек выставил, и отхлёбывал то из одной, то из другой. Морда у забияки вся разбитая была, окровавленная, но притом довольная без меры.

Уселся напротив него Горик, ведь по-прежнему не знал, как с раздумьями сладить, и способ принимал любой, что надумывался.

– Чего тебе, Горик? Опять вопросами досаждать пришёл? – добродушно спросил Курич. Драк ему пока хватило с избытком, и потому задираться он не спешил.

– Кипит у меня головушка, Курич, не знаю, что и делать… Может, ты из меня кипяток этот выбьешь ударом крепким? – задал вопрос несчастный, удручённо голову опустив.

– Неее… – лениво потянулся дебошир, – ты же вон какой хлипкий, мой кулак тебя пополам сломает, а в такой перепалке нет восторга и упоения. Вот что скажу тебе! Думаешь, меня раздумья не терзали всякие? Терзали, пинали, да ещё как! Знаю я, как больно они лягают, особенно, когда сворой целой в котелке головном толпятся. Тишину, дружок, найти, большой труд и почти искусство! Я её нашёл в двух вещах. В драке самозабвенной, в веселье которой все мысли сразу теряешь. Тебе оно не подходит, ты дохлый слишком и характером смирной. А вот второе, – Курич толкнул собеседнику один из стаканов.

Всмотрелся Горик в жижу пьянящую, взял, да и пролил её через рот, прям на раздумья пламенеющие. В первые мгновения показалось ему, что утихло кипение, присмирели мысли, словно бы ведро воды в пожар выплеснулось. Но тут всколыхнулись они с новой силой, вскипела вся изнанка черепа пуще прежнего… Не удержал Горик в себе хмеля, и зычно исторгнул его в помятое лицо Курича. Задира, без умысла, невольно, на то кулаком мигом ответил… Выбил из парнишки разом и дух, и кипяток!

Очнулся Горик на полу истоптанном и ничего увидеть не смог, кроме рожи какой-то размытой. Ухватили его руки грубые, встряхнули нежно, и на ноги одним махом поставили.

– Ну и что, дурачок? Вышиб я кипяток из головы твоей перегретой? – вопросил голос, смутно знакомый.

Но едва этот вопрос через ухо в черепную шкатулку упал, как забурлило в ней всё пересудами да розмыслами. Подскочил Горик, зашатался, и ринулся прочь, во всё подряд врезаясь. Мир вокруг себя он опознал, когда уже за городом был, на дороге широкой. Удар, от Курича полученный, чувства ему притупил, но от размышлений кипящих всё ж не избавил.

И куда с этаким варевом в головном котелке податься? Уж не к знахарке ли Травишне? Её хоть и ведьмой кличут, но когда надобно обращаются. Горик с ней ни разу ни видался, лишь по слухам знаком был, и раз она его вопросами ещё не мучена, то и прятаться от них у неё причин нет… Такие мысли под волосами вскипели среди прочего.

Заспешил мальчишка через лес, огнём умственным подгоняемый, и увидал, наконец, избушку кособокую. Буки с бяками вокруг неё шастали, переругивались тонкими голосочками, пританцовывали. С осторожностью Горик через них перешагивал, кабы не наступить, а поганцы мелкие за штанины его хватали, башмаки покусывали. В вышине солнце палит, внизу мелочь гадкая, а между ними кипучих мыслей буря на тонкой шее. До того несладко стало Горику, что он и постучать в дверь забыл, плечом толкнул и ввалился.

Травишна, колдунья лесная, котёл тряпкой натирала, но как гость к ней пожаловал, встрепенулась и давай голосить-возмущаться.

– Прости меня, бабушка, уж и не знаю, к кому за помощью пойти! Кипит у меня головушка, изнывает черепушка от мыслей буйных! Избавь, прошу, коли в силах твоих, – потупив взор, горько Горик высказал.

Знахарка тираду свою осекла, задумалась, за бородавку себя ущипнула и жестом гостя к себе поманила. Приблизился к ней юноша, а старушка вдруг пальцем указательным, ногтём угловатым за ухом ему чиркнула, и перст свой скрюченный с аппетитом облизала. Распробовала Травишна раздумий кипяток, вспыхнула глазами, вмиг книгу толстенную вытащила и принялась листать торопливо. Что затем произошло, Горик и не понял даже…

Вылила ведьма два ведра воды в котёл, похватала с полок склянки какие-то разноцветные – одну за другой в котелок побросала, даже не откупорив, потом и книгу свою в варево зашвырнула. Буки с бяками, неладное почуяв, по углам юркнули, однако ж, одного старуха поймать успела и в стряпню свою забросила. Забурлило котла содержимое, цветом всякий миг меняясь, а Травишна по избе бегала, что найти могла, будь то хоть трава ароматная или веник старый, всё в котёл кидала. Когда уж нечего было туда добавлять, бородавку свою сковырнула, а вослед ей и сама прыгнула.

Булькнуло варево, и в дымку оборотившись, в открытую дверь выветрилось. Опустела изба, только по щелям где-то буки с бяками попискивали. Что же, кипяток в котле чугунном истаял, но тот, что в костяном котелке на хрупких плечах Горик носил – нет.

Отчаялся юноша, и побежал, куда глаза не глядели, пламенем раздумий одним гонимый. Лишь когда большой дороги достиг, обессилел телом и в пыль дорожную рухнул.

Долго лежал Горик, но всё ж потом приподнялся, присел, голову на колени уронил и в скорбь горячую погрузился. Не замечал он ничего вокруг, и когда воронья стая налетела, расселась на нём да вокруг него, продолжал сидеть неподвижно. А ворон было аж с полсотни, даже несколько голубей среди них затесалось. Смотрели они на Горика требовательно, ждали чего-то.

Среди птиц был ворон один: худосочный, с тряпицей на одном глазу. Запрыгнул одноглазый юноше на плечо, в ухо нетерпеливо клюнул, и каркнул, – Чего в карманах есть?

Не дожидаясь ответа, прочее воронье, принялось клювами карманы Горику расковыривать, но там лишь хлеба горбушка нашлась, которую они сразу и расклевали.

– Да что у него будет-то, оставь его, мальчишка ещё, – раздался громовой мужицкий голос. Всякому тот бас знаком был, даже тем, кто его и не слышал ещё. Ивашка-ежиная борода, первый разбойник на всех дорогах, тем голосом обладал. Стоял он в сторонке и дубиной в руках поигрывал. Хоть и выглядел атаман злым и диким, но ещё и каким-то смущённым, почти растерянным. Видать, не рад он был пернатым подельникам, да пришлось банду сколачивать из первого воронья, что подвернулось… Прошлую то ватагу в острог отправили, а одному разбойничать ему не по званию.

– У него тут чего-то есть, и много, – заявил одноглазый ворон, и в висок Горика дважды клюнул.

– Голову мальчишке не раскурочь. Если так любопытно, через ухо глянь, – ответствовал Ивашка, – А ну оставили башмаки! – пернатые уж обувку стаскивали, да атаман их взмахом дубины отогнал.

Ворон говорливый в ухо единственным глазом уткнулся, потом на другое плечо Горику перелетел, и там стал всматриваться. Затем на самое лицо несчастному залез, чтобы в обе ноздри заглянуть.

– Ну что ты там сыщешь, дураха пернатый? В головах пустяки одни вертятся, это ж отсюда всё проистекает, – стукнул себя Ивашка кулаком по груди.

– Сейчас-сейчас, – заворковал ворон, – надо через рот посмотреть, пусть раззявит.

Клюнул любопытный Горика в губу, тот уста и открыл. Чуть ли не половиной тушки ворон внутрь залез, ни слюны, ни зубов не смущаясь, а потом как заверещит, – Ай! Горячо, горячо! И как начал истошно биться, наружу стремясь поскорее вылезть. Комом взъерошенным, он, наконец, на землю выпал и вопить продолжил, – Горю! Горю!

Стая разбойная сей же час во все стороны разлетелась, только голуби, разве что, не спешили, крохи от горбушки на земле выискивая.

– Эх, с такой-то бандой и до острога не дойдешь, какое уж там злато, – вздохнул Ивашка, поднимая с земли одноглазую птицу. Перетряхнул разбойник ворона, раздумьями опалённого, тот в чувство и пришёл, только сил у него даже каркнуть не осталось. Пришлось атаману его в карман усадить.

– Ты, малой, чересчур не горюй. Чего бы там, в черепушке, не вскипало, а само собой не кипит. Пламень то от сердца идёт, – сказал напоследок Ивашка, уходя по дороге против солнца.

Горик так и сидел в пыли дорожной, надеясь, что раздумий варево, в конце концов, само собой выкипит. Солнце к закату клониться начало, когда мимо тележка с возницей проезжала. Это Ковуша, известный всему Солнцеграду кузнец, металлы для работы в город вёз.

– Ты чего тут сидишь, за голову держишься? Али печалит что? – спросил кузнечных дел мастер.

– Головушка раздумьями кипит, и никак они из неё не выкипают, – грустно ответствовал Горик.

Почесал Ковуша затылок, поразмыслил, и сказал, – не знаю, с таким материалом как раздумья я пока не работал. Но может и к нему можно по-нашему подойти? Расплавить, в форму залить, сковать, что тебе надобно или чего потребно. Сам я не пробовал, потому как никто из раздумий меча или щита пока не спрашивал, но может оно так возможно.

Присмотрелся кузнец к Горику и воскликнул, – да ты же Горик, сын купеческий! Помню твои расспросы былые. Не раз ты наскакивал с ними, как Ивашка с дубиной шальной из засады! А теперь молчишь чего-то, я тебя и не узнал потому. Садись в телегу, подвезу до города, нечего к ночи у дороги сиживать.

Уселся Горик рядом с Ковушей, и двинулась их телега тихим шагом к Солнцеграду. Там, над палатами княжескими, огненное светило за горизонт сползало, угасая. Затихало и буйство мыслей в голове помученной. Лишь тихими, едва уловимыми розмыслами, кипяток ещё булькал…

Не прав был отец, всюду мирской полезности искавший, и Гробар, всё вокруг выгодой мерящий, не прав и подавно. Однако ж, верно, что раздумья сами по себе, ежели доброго плода миру не приносят, то и смысла имеют мало, а без него им только между собой грызться остаётся, в головную боль обращаясь. Избегать раздумий – тоже затея неважная, сколько не беги от них в оголтелую драку или хмельную дремоту, существовать им не запретишь… Раздумья – они же разные: и приятные, и неприятные бывают. Приятные мысли желаннее, но и опаснее, ведь могут душу обворожить и с дороги истинной к любому безумству увлечь.

Ведь, в конце концов, раздумья идут от сердца и сердцем направляются. Чему послужит то, что скуёт человек своим сердцем на наковальне мирских забот, наверно, самый главный вопрос.

Всмотрелся Горик в зарево светила уходящего, чувствуя душой весомость первых ответов. Люди ли их подсказали, сам он додумался, или с небесных высей кто намекнул –постичь не удавалось.

Впрочем, об этом он решил поразмыслить как-нибудь потом.

© Aldebaran 2024.
© Хворостов Михаил.