Вот, мама, взгляни на своего Андалеба. Я на чужой земле, с чужими людьми. Разве этого ты хотела? Всегда говорила, что в мире даже пылинка находит пристанище. Где же мой приют в этом мире?

Мальчишкой я пас с Валижоном овец и думал, что нет ничего хуже выжженной степи, пекла, вечной тропинки в гору да нашей старой собаки, которая совсем меня не слушается. Я ошибался, мама, та степь была мне родной, и впереди была надежда. Теперь я не молод и снова пасу отару фермера Красильникова. И степи под Воронежем такие же пыльные и однообразные. Тощие овцы разбредаются и ищут укрытия в овраге, а лохматая собака спит под скрюченным тополем, вывалив язык.

Мама, не кори меня за то, что говорю с тобой, а не молюсь. Я жду, что ты донесёшь мои беды до ушей Аллаха и поможешь своему отчаявшемуся Андалебу.

Гулдаста заставила меня построить тандыр во дворе. Можешь себе представить? Моя Гулдаста, которая изучила все премудрости кухонь мира. Она стала сварливой и изображает из себя настоящую таджичку. В пику мне! Что же, пришлось подчиниться. Глуп тот мужчина, кто спорит с женщиной. Мне удался только третий тандыр: жар держит долго, хворосту почти не требует и не перегревается. Хотя стены не полопались при кладке, Гулдаста всё равно не довольна. Смотрит косо, будто я виноват, что лепёшки её подгорают. Здесь совсем не купить свежего хлеба, пекарня закрылась ещё до нашего приезда, а в район ездить за хлебом – мороки не оберёшься.

Иногда я смотрю на Гулдасту исподтишка: она сидит, безвольно опустив руки на колени и плачет. Она так не плакала, когда врачи сказали нам: детей не будет, живите друг для друга. Мы просто крепко с ней обнялись. Теперь же Гулдасту согнула беда, а меня – вина, и мы отдалились друг от друга.

Натираю наждаком крупные деревянные бусины для тасбих. Когда-нибудь чётки будут готовы: тридцать три круглые и одна овальная. Придётся вспоминать все девяносто девять имен Бога, которым ты учила меня, мама.

Возможно, всё, случившееся со мной, от того, что я усомнился.

Знаешь, мама, когда я в детстве смотрел на небо, у меня текли слёзы. Бьющие в глаза яркие лучи не давали мне рассмотреть размытые очертания кучевых облаков. Мне казалось, что там, в вышине, в белых небесных чертогах ждёт меня прекрасная принцесса. Однажды я спросил брата, верит ли он в сказку про кузнеца, победившего семь дивов и золотого дракона, забравшего в награду красавицу Есмин. Знаешь, что сделал Валижон? Он рассмеялся, хлопнул меня по затылку так, что слетела тюбетейка. Мама, он сказал, что сыну кузнеца суждено молотом махать, сыну пастуха – стеречь отару, а красавица Есмин достанется сыну падишаха. А мне, Андалебу, сыну чабана, бродить до конца дней по степи и выкликать стадо: «Где вы, мои козлятки, Алюль, Булюль и Хиштаки Саританур» Я разозлился тогда.

Мама, ты решишь, что я назло Валижону стал бортпроводником? Нет. Он и думать забыл о том разговоре. Я хотел посмотреть на белые чертоги, оттолкнуться от пыльной и горячей степи, скрипящей песком на зубах, и взлететь к ним.

Через двадцать лет на похоронах дяди Эргаша наш плешивый староста Сархат, похожий на скрюченный саксаул, покачал головой: «Человеку место на земле. Эдак ты возгордишься, перестанешь Аллаху хвалу возносить! Возомнишь себя подобным богу!». Я не ответил ему, что молюсь, когда поднимаюсь на борт списанного Боинга, потому что только ладоням Всевышнего дано удержать этого ржавого индюка в облаках.

Мама, когда я поднялся в вышину в первый раз, мы пролетели над Душанбе. Лоскутное одеяло города мелькнуло под нами, а следом распахнулась степь, но всего лишь на пару минут. Её серо-жёлтые тона скоро сменились зеленью Гиссарского ущелья и причудливым узором трёх рек – Кафирнигана, Каратага и Ширкента. Я вспомнил твои слова, мама: «Чтобы соскучиться, надо уехать». И понял, как остро скучаю по нашей степи.

Мама, ты знаешь, что я побывал в тридцати двух странах, изучил девять языков, увидел долины и горы, озёра и океаны, людей всех цветов кожи и волос, что можно себе вообразить, но мне не удавалось подняться над собой. Цвела моя гордыня, я устал желать, иной раз мне было скучно. А теперь я снова пасу отару и забыл о скуке. Горе и нужда без устали обихаживают меня, и я стал ближе к небесному чертогу. Жаль одного: мне не по зубам не только изнеженная принцесса Есмин, но и моя суровая Гулдаста – женщина, которую ты выбрала мне в жёны.

Мы ссорились с Гулдастой из-за моей работы. Ревнивой женщине свойственно видеть дива в каждом ягнёнке. Я убеждал её в том, что в небе мои мысли о земле, но она бросала в ответ: «А на земле все мысли о небе!» Мама, я не рассказывал ей о слепящем свете, тумане, молниях, кромешной тьме и безотчётном желании приземлиться на спокойную твердь. Она не знала о списанных бортах, вынужденных посадках, воздушных ямах и сердечных приступах. Моя Гулдаста ни за что бы не пустила меня дальше порога! Я решил, мама, пусть жена ревнует меня к гуриям в синих пилотках!

Свой последний полёт я помню очень хорошо: мы доставили Саида Абдулло Нури для высоких переговоров с Эммомали Рахмоном. Знал ли я тогда, что больше не поднимусь на борт, что меня назовут вором? А что я украл, мама? Ни куска пирога, ни толики власти.

Я вырезаю бусины, добиваюсь гладкости дерева наждачной бумагой. Собака пригнала очередную глупую овцу в стадо, и устало легла рядом. В её глазах вопрос: «Когда ты покормишь меня, человек?» Я улыбаюсь и достаю из кармана лепёшку Гулдасты, ломаю её надвое.

Так когда-то я всё делил пополам с Валижоном. Когда Саид Абдулло Нури предложил твоему Андалебу перейти из гражданской авиации под своё крыло, я думал: а какое мне дело до его мятежа против президента? Но война и мой брат решили за меня. Валижон сказал: «Полбеды, если тебе небо закроют. Будешь упираться – никому из рода Хасановых места на земле не будет». И я пошёл за ним, брат есть брат. Мама, не ты ли учила нас быть вместе? Или только я услышал твои слова: «Валижон и Андалеб – бусины тасбих на одной нити»?

Мой гордый язык ни разу не повернулся назвать Валижона предателем. Для этого была мне дана моя Гулдаста, а она никогда не отличалась сдержанностью. Она и теперь кричит на него и трясёт кулаком, но Душанбе далеко, и её обвинения услышать некому.

У Валижона вся грудь в орденах! Ты бы гордилась таким сыном, мама, или бросила ему под ноги свой платок? Когда подписывали «Общее согласие о мире», Валижон сидел по правую руку с Саидом Абдулло Нури, а я охранял аэропорт. Гулдаста спросила меня: «От чего же ты, болван безвольный, молчал? Когда пришли за тобой, отчего не сказал о брате?» Я сто тридцать дней звал его из камеры, но охранник насмехался и кормил меня чёрствым хлебом и чечевичной похлебкой. И тогда я выбросил свои тасбих, которые ещё в детстве выточил мне старший брат из засохшей алычовой ветки. И я не молился Аллаху целых три года.

А здесь, мама, никто не знает о том, что седой и горбатый беженец Андалеб Хасанов — бывший начальник службы бортпроводников Ленинабадского отряда воздушной авиации. Наверное, ты бы смеялась, если бы услышала, как меня здесь называют. «Чурка!». Это такое бревно, годное только на щепу, топить очаг. Теперь я часто слышу: «Следите за ним, как бы этот чурка чего не утащил».

Сегодня ко мне приехал фермер Красильников: «Андалеб, поедем к следователю. Украли прицепное с сеялки». Я сказал: «Ты меня знаешь, Красильников, я не вор». Тогда хозяин рассмеялся, показав золотой зуб сбоку: «Знаю, Андалеб. Украл не ты, а Салех. И теперь дурака валяет: не знаю русского, ничего не понимаю. Нам переводчик нужен. Я знаю, что ты тоже из Душанбе. Помоги». Мама, впервые за три года ко мне обратились за помощью! До этого я только обивал пороги.

После переезда в Воронежскую область наша диаспора помогла нам с Гулдастой оформить гражданство, дали заём на покупку дома. Помнишь, мама, как ты говорила мне: «Одной рукой двух арбузов не поднять»? Все три года я только и знаю, что жонглирую арбузами. И почему проблемы не встраиваются ко мне в очередь?

О всякой мелочи мне не с руки просить нашу диаспору! К тому же земляки разузнали обо мне кое-что: «Брат Валижона Хасанова? Отчего же ты не обратишься к нему?» Они говорят мне с усмешкой: «Бери пример с брата, Андалеб! Себя ругай, а не солнце за то, что сад твой так и не зацвёл».

Мы приехали с Красильниковым к следователю. Молодая женщина, совсем юная, в мятой юбке, замызганных туфлях и с мешками под глазами встретила нас в обшарпанном и прокуренном кабинете и спросила, как чабан может быть переводчиком. Она насмехалась над фермером и назвала его фантазером, а эта насмешка прозвучала как площадное ругательство. Я вспыльчиво ответил этой девчонке, что не имею диплома и сертификатов не потому, что ничему не учился, как чурка, а потому, что мой дом в Душанбе сожгли. Я произнёс это на трёх языках, а мог бы и на девяти! Анна Петровна замолчала. Мама, это был первый в моей жизни случай, когда мне удалось переспорить женщину. Видела бы это моя Гулдаста!

А через три дня я снова приехал с Красильниковым в район. Но уже не к Анне Петровне, а к её подруге – Вере Александровне, адвокату, и мы направили запросы в нужные инстанции. О моей работе, о моём образовании.

«Владеешь языком – облизывай конверты», — посмеивался Красильников надо мной, но я не обижался. Я назвал про себя его перстом Аллаха, и в этом, мама, совсем не было богохульства.

Вера Александровна спросила: «Отчего вы так долго ждали обращения к юристу?» Я растерялся. Не мог же я сказать, что все мои сбережения растаяли быстрее, чем ожидалось. Адвокат кивнула головой, а в такт её движениям качнулись крупные коралловые серьги. Мама, я не удержался и рассказал ей историю о вынужденной посадке на Фиджи, где нас оштрафовали на кругленькую сумму за нарушение экосистемы коралловых рифов. Штраф, в триста раз превышающий стоимость доставленного груза. После этого полтора года авиакомпания «Точикистон» заставляла нас летать бесплатно. Вера Александровна засмеялась, сняла серьги и бросила их в ящик письменного стола.

Мама, я знаю, что придётся ждать результата, писать снова и снова. Прошло немало времени, мама, и я был бы рад рассказать тебе о том, что безбедно живу на гонорары переводчика. Увы, пока у Аллаха на меня другие планы. Да и пенсию мне никак не назначат. Молчание свободного Таджикистана весьма красноречиво: он не спешит помогать выкидышам. Но мы с адвокатом не теряем надежды и стучимся во все закрытые двери.

Мама, когда-то я смогу сказать своей жене: «Гулдаста, мытарствам конец! И это значит, что я потратил мои сорок лёт-часов не только для того, чтобы летать в молодости, но и для того, чтобы осесть на земле в старости».

Кстати, все бусины для тасбих выточены. Даже та, крупная, овальная. Я украсил её едва заметной вязью: «Аллах не оставит нас».

© Ирина Соляная
© Aldebaran 2021