Стивен-Пол Мартин – автор более двадцати книг. В настоящее время он работает над новым сборников рассказов, в основу которых положена история с покушением, запустившем маховик Первой мировой войны. С 1980 по 1996 годы он был членом редколлегии искусствоведческого и критического журнала «Central Park». В 1993 году сборник его рассказов «Готические сумерки» (The Gothic Twilight) был отмечен Премией Национального круга книжных критиков. Среди более новых его работ можно выделить сборники «Возможность музыки» (The Possibility of Music, FC2, 2007) и «Меняя предмет» (альтернативный перевод – «Меняя субъекта», Changing the Subject, Ellipsis Press, 2010), переведённый рассказ из которого и вошёл в этот выпуск журнала.


Перекус

Прервавшись на середине предложения, захваченный мыслью о том, что пора бы перекусить, он закрывает книгу, не отметив то место, где он прервал своё чтение, пусть даже сейчас не время обеда, а предложение это завладело его вниманием, в нём говорилось о том, что конвенциональной реальности больше нет, что сегодня можно говорить лишь о конвенциональной нереальности, утверждение не столь тривиальное, как могло показаться, особенно в ситуации, когда различие между реальным и нереальным было безжалостно стёрто всё той же конвенциональностью и теперь уже и сама она полностью обусловлена фактом того, что реальное и нереальное стали взаимозаменяемыми категориями, а последовавший за этим сумбур стал настолько обыденным, что кажется, будто его вовсе нет, как в случае с фоновым шумом, на который обращаешь внимание лишь после того, как он вдруг прекращается, но такие мгновения тишины непривычны, их не так-то легко распознать и ещё сложнее продлить, они неожиданны, как нечто такое, что выбивает почву у вас из-под ног, словно бы заставляя вас думать, что вам нужно снова взять ситуацию под контроль, стяжать силу, позволяющую воссоздавать подобные ситуации по желанию, как если бы установление тишины было навыком, который можно привить на уроке, но как только этот урок облекается в фигуры на доске, в слова, выверенные настолько, насколько это по силам любому профессору, появляется что-то, что не получается расставить по полочкам, что-то неисправимо упрямое, что-то, смущающее даже экспертов, таких как профессор Перекус, человек, который преподаёт уже достаточно долго, чтобы знать, о чём, собственно, он говорит, достаточно долго, чтобы знать, что он знать не знает, о чём говорит, стоя перед аудиторией с куском мела в руке, произнося вещи, которые он выучился произносить, повторяя их снова и снова, вещи, которые он не вполне понимал до того, как их озвучить, как если бы непроизнесённые слова были подобны ненадутым воздушным шарам, фигура речи, которая так его позабавила, когда впервые пришла ему на ум, хотя сейчас он уже не уверен, можно ли вообще сравнивать слова с воздушными шариками, но, тем не менее, он всё так же извлекает слова, и обращённые к нему лица всё так же старательно их записывают, опасаясь, что если они что-то не запишут, впоследствии это как-нибудь им аукнется, впрочем, кто-то из них отвлёкся на то, что происходит снаружи, их внимание привлекли цвета и лица и слова на поверхностях подступающих к ним рекламных щитов, из-за которых уже трудно разобрать вид, открывающийся из окон лектория, а висящие на его стене часы кажутся больше и громче, чем на самом деле, увеличенные секунды, составленные из увеличенных наносекунд и, тикая, утекающие, или не утекающие, а растягивающиеся и, замыкаясь, закручивающиеся, змеи, щёлкающие своими языками и сверкающие своими клыками и глотающие собственные хвосты, а тем временем сидящая под часами студентка намеревается поднять руку, блондинка с математического факультета на высоких каблуках, в свободной рубашке в крупную клетку и бейсболке, в наряде, заявляющем нечто в той мере, в какой он воздерживается от любых заявлений, делая сразу несколько заявлений, каждое из которых опровергает все прочие, и она не может взять в толк, почему рекламные щиты подбираются всё ближе и ближе, не может взять в толк, почему эта лекция всё время повторяется, слово в слово, фраза к фразе, с точностью до единого слога, но она не уверена, насколько будет умно что-то высказать вслух, ведь первый вопрос не оставит сомнений, что она не следит за лекцией профессора Перекуса, а второй вопрос будет подразумевать, что он слишком ленив или слишком глуп, чтобы выдать нечто оригинальное, несмотря даже на то, что профессор Перекус уже привёл обоснование своей преподавательской стратегии, на первом же занятии во всеуслышание объявив, что каждое занятие он будет читать в точности ту же самую лекцию, слово в слово и фраза к фразе, с точностью до единого слога, поскольку первоочередная цель состоит в том, чтобы студенты усвоили материал полностью, то есть не только мозгом, но и каждой клеточкой своего тела, а добиться этого, заявил он, можно только настойчивым повторением, словно бы лекция была пространной мантрой, гипнотически просачивающейся сквозь концептуальную и эмоциональную надстройку сознания, мало-помалу размывая токсичные мыслительные и чувственные паттерны, столь прочно укоренившиеся на своих местах, что, кажется, им попросту нет альтернативы, хотя, конечно, о повторении, строго говоря, речи не шло, поскольку лекция эта, прослушанная во второй раз, отличалась от той, что была прослушана прежде, в третий же раз она звучала иначе, чем во второй, в четвёртый звучала иначе, чем в третий, а на пятом занятии отличалась от той, что была прочитана на четвёртом, и вдобавок, профессор Перекус свято верит, что студентам совершенно необходимо научиться справляться с чувством раздражения, так как в жизни полно раздражающих вещей, и либо вы будете каждый раз выходить из себя, либо будете сохранять душевное равновесие, совладав со всеми источниками раздражения подобно тому, как сёрфер седлает волну, но блондинке с математического факультета сёрфинг совершенно не нравится, так что вместо того, чтобы поднять руку, она встаёт с места и выходит из аудитории как раз в тот момент, когда профессор Перекус отворачивается и пишет на доске слово доска, а студенты, склонившись над партами, выводят в тетрадях слово тетрадь, и каждый из них настолько сосредоточен, что они не сразу осознают, что она вышла, и выдаёт её лишь разносящийся по коридору звонкий стук её высоких каблуков, звук столь неодолимый, что через десять секунд уже трудно сказать, приближается ли она или, наоборот, удаляется, и смятение всё нарастает по мере того, как доносится этот звук, достигнув, наконец, точки, когда приближение и удаление готовы уже стать неразличимыми, обрушив одну из основополагающих оппозиций, на которые завязаны время и пространство, и угрожая обрушить даже ещё более фундаментальный барьер, отделяющий возможное от невозможного, а это значит, что на кону стоит слишком многое и в дело вступают оккультные механизмы универсальной корректировки, одним махом разворачивающие блондинку с математического факультета на сто восемьдесят градусов, направив её обратно по коридору в сторону лектория и выветрив из головы профессора Перекуса последние сомнения в том, что звук этот становится всё громче, отчего на ум ему приходит пугающий образ высоких каблуков, карающих покрытие пола, узор которого воспроизводит рисунок шахматной доски, паттерн, который неизменно заставляет его поёжиться, и вовсе не потому, что это напоминает ему, что он никогда не блистал по части шахмат, и не потому, что игра эта ассоциируется с угрожающими метафорами вроде мата и пата, а потому, что полы пробуждают в нём память о других полах с похожим узором, о местах, где наверняка творились ужасные вещи, хотя он никогда не мог толком сказать, какие именно, и не думает, что ему стало бы легче, если б он мог, тем более что он никогда не считал, что ему нужна какая-либо помощь, за исключением, впрочем, моментов, когда явно безобидные звуки воздействуют на него больше, чем следовало бы, особенно в сочетании с агрессивной подсветкой, когда в свете читается умысел, как с тем светом, что чуть ли не подменяет собой сияние полуденного солнца за окном, жужжащие флуоресцентные отблески, пляшущие на поверхностях подступающих всё ближе рекламных щитов, с их улыбчивыми физиономиями меткими слоганами просчитанными цветами, контрапунктом вторящими звуку высоких каблуков, раздающемуся всё ближе и ближе, вынуждая профессора Перекуса повернуться к двери аудитории как раз в тот момент, когда блондинка с математического факультета просовывает голову в дверной проём и заглядывает в лекторий, нервно хихикая и пытаясь казаться мило сконфуженной, ведя себя так, словно на самом деле ничего такого не происходит, и, грубо говоря, это правда, а строго говоря, конечно, нет, ведь постоянно что-нибудь да происходит, пусть даже в меру своего скромного масштаба ускользая от человеческого восприятия, и различие между чем-то происходящим и не происходящим ничем мерцает на грани полного растворения, угрожая опрокинуть ещё один фундаментальный барьер – отделяющий то, что есть, от того, чего нет, – и вынуждая блондинку с математического факультета вновь занять своё место под часами лектория, чтобы исступлённо строчить в своей тетради, конспектируя речь профессора Перекуса, посвящённую тому, как блондинка с математического факультета исступлённо строчит в своей тетради, не вполне отдавая себе отчёт в том, что, собственно, она конспектирует, так что в конце концов слова профессора Перекуса смешиваются у неё в голове с её собственными словами, полуконспект полуперевод полунедопонимание, но три половинки не складываются в единое целое, вместо этого тяготея к нестабильному состоянию, подобно столу с недостающей ножкой, подобно истории, которую вроде как никто и не рассказывает и центральным персонажем которой выступает виднейшая специалистка по квантовой физике, женщина, чьи родители сколотили себе состояние, сочиняя идиотские рекламные песенки, и заработанные таким образом деньги позволили ей перебраться туда, где идиотских песенок нет и в помине, в просторнейший викторианский особняк в сибирской глуши, на западном побережье озера Байкал, и она потратила семейное состояние на создание потрясающего устройства, видом своим напоминающего гору хлама и, однако же, позволяющего ей уменьшиться до размеров субатомных частиц, штуковин с чудны́ми названиями, и хотя существование их длится от силы миллионные доли секунды, субъективно эти миллионные доли секунды растягиваются на целые десятилетия, когда ей, наконец, удаётся стать достаточно маленькой, чтобы взглянуть в лицо субатомному миру, и если раньше в журнальной статье она воспользовалась этим образом, полагая, что это всего лишь метафора, то теперь, когда она здесь очутилась, выясняется, что всё, предстающее перед ней, неотличимо от того, что она оставила позади, все эти люди в своих домах, просыпающиеся завтракающие болтающие смеющиеся, деревья, клонящиеся на ветру, звуки джаза в тусклом свете полуподвальных клубов, стеллажи с едой в банках и пакетах с приклеенными этикетками, гремучие змеи, закручивающиеся восьмёркой в песках, мистические танцоры, закручивающиеся восьмёркой в песках, самолёты, подобные рыбам-молотам, мечущие бомбы в воздушном пространстве страны третьего мира, люди, восхищённые панорамой, открывающейся из корзин воздушных шаров, водители на автострадах, доведённые до белого каления и показывающие друг другу средний палец, оставшиеся за бортом мужчины среднего возраста, вынужденные зарабатывать на жизнь доставкой пиццы, беседы за столиками в кафе, участники которых то и дело перескакивают с темы на тему, но, говорит она про себя, всё это настолько миниатюрное, что никто и понятия не имеет, что всё это существует, и вот, когда созданный ею чудесный прибор возвращает её в лабораторию, оборудованную на верхнем этаже её сибирского особняка, из окон которого открывается вид на бескрайнюю водную гладь глубочайшего озера в мире, она не находит в себе сил, чтобы приступить к работе над статьёй, понимая, что, стоит ей поведать в ней обо всём, что она теперь знает, в научном сообществе поднимется такая волна хохота, которая захлестнёт её с головой и смоет с лица земли, но по прошествии какого-то времени, сокрушённая тем, что она вынуждена молчать о совершённом ей величайшем открытии, она вступает в переписку со своим старым приятелем по колледжу, режиссёром-авангардистом, чьи родители погибли, катаясь на воздушном шаре, в катастрофе, которая наделала немало шума, и вот наконец, после интенсивной электронной переписки, они сходятся на том, что им нужно снять документальный фильм, посвящённый субатомному миру, а во избежание насмешек со стороны научного сообщества они скажут, что это вымысел, однако из-за разногласий по поводу второстепенных деталей проект оказывается под угрозой, и однажды, в самый разгар дня, после яростной перепалки насчёт кварков и лептонов наш режиссёр вдруг начинает ощущать себя так, словно он увяз в предложной конструкции, выстроенной вокруг перекуса, и так уж вышло, что тот же самый оборот промелькнул в лекции профессора Перекуса, законспектированной в тетради сидящего в первом ряду внимательного юноши с факультета астрологии с коротко стриженными чёрными волосами, окладистой белой бородой и в свитере с университетской эмблемой, студента, который без сомнения был бы сущей мечтой любого преподавателя, не слушай он лекции с таким остервенением, видоизменяя всё, что достигает его ушей, преобразуя тонкую дискуссию на тему скрытого символизма рекламы мороженого в тонкую дискуссию на тему киноанонсов, посвящённую тому, как подающие надежду актёры и актрисы, чтобы не бегать с подносом по залу, превращают идиотские фильмы в великолепные, завораживающие, глубокомысленные, потрясающие, бесподобные шедевры, оттачивая обольстительную и властную манеру речи, демонстрируя, что даже самая пустопорожняя ахинея может звучать впечатляюще, если оратор научился владеть своим голосом, и такое положение дел чревато настораживающими политическими последствиями, требующими пристального внимания, только вот в данный момент юноша с факультета астрологии преобразует замечания профессора Перекуса касательно необходимости защищать животных от насилия со стороны людей, необходимости неустанно критиковать присущий человечеству комплекс доминирующего вида в игривое описание щенят в картонных коробках, предлагаемых посетителям торговых центров по всей стране и согревших теплом любви тысячи семей, где в противном случае первые роли неизбежно достались бы республиканцам или возродившимся в вере христианам, убеждённым, что риторика вокруг госбезопасности или семейных ценностей заключает в себе нечто большее, чем всего лишь очередную порцию токсичной официозной чуши, нечто большее, чем всего лишь указание на то, до какой степени США отупели за последние тридцать лет, хотя было бы крайне наивно полагать, что США когда-то были умнее, чем сейчас, и, пожалуй, к этой проблеме можно было бы подойти более взвешенно, сфокусировавшись на том, что случается, когда военизированная сверхдержава принимается одержимо развлекать себя и обвешиваться высокотехнологичными побрякушками вроде сотового телефона, без устали трезвонящего на все лады в кармане юноши с астрологического факультета, и если раньше такая бесцеремонность вызывала у окружающих смех, сегодня это кажется чем-то настолько обыденным, что никто не обращает на это никакого внимания, и меньше всех профессор Перекус, монолог которого, посвящённый суррогатным формам наслаждения, в тетради юноши с астрологического факультета предстаёт как отряд альпинистов, спускающихся с далёкой вершины и переговаривающихся между собой на языке, который прежде никто никогда не слышал, образ этот воздействует на юношу с астрологического факультета столь осязаемо, что ему кажется, будто он прогуливается по мостовой в прохладный послеполуденный час, вышагивая по тротуару, выложенному из монотонно чередующихся квадратов одинакового размера и оттенка серого, и наступает момент, когда он уже не может сказать, как долго он так шагает, и единственное, в чём он уверен, это что движется он строго на юг, а юг становится всё более глубоким югом, всё более и более глубоким югом, пока юноша не достигает наконец небесно-голубой границы, за которой движение становится уже невозможным, точки, где небо соприкасается с мостовой, что всегда казалось ему оптической иллюзией или, возможно, оптической метафорой, но сейчас он со всего ходу налетает на нечто, по ощущениям напоминающее сплошное голубое стекло, и тут уж не остаётся ничего другого, кроме как развернуться и зашагать в обратном направлении, по мостовой с однообразными, монотонно чередующимися квадратами, и в трансе движения начинает казаться, что север убегает в бесконечность, как вдруг он снова наталкивается на преграду из сплошного стекла, синевы столь гладкой, что становится ясно, что по ту сторону движения не существует, и это твёрдо указывает на то, что север и юг уже не те, что прежде, и тогда он пробует идти на восток и лицом упирается в такую же голубую преграду, пытается идти на запад, и квадраты на мостовой оканчиваются у такой же голубой преграды, вынуждая его признать, что незаметно для него произошли глубочайшие изменения, что распахнутое прозрачное пространство, которое раньше он воспринимал как данность, было самым серьёзнейшим образом поставлено под вопрос, но вместо того, чтобы попросту переждать на том же месте, у этой на удивление незыблемой границы, почёсывая пах или ковыряясь в носу, юноша с астрологического факультета потихоньку выскальзывает из лектория, едва профессор Перекус поворачивается спиной, чтобы записать на доске что-то по поводу гор и языка, и царапание мела по чёрной поверхности напоминает звук скольжения коньков по льду, настигающий юношу с астрологического факультета в глубине коридора, когда он проходит мимо улыбающихся мужчин и женщин, пожертвовавших учебному заведению деньги и неизменно позирующих на фоне одного и того же альпийского луга, за которым юноша с астрологического факультета готовится краем глаза заметить аэростат, безмятежно парящий в облаках, напоминающих своей формой мозг, что пробуждает в нём воспоминания о временах, когда, путешествуя среди гор и лугов, он укрылся от внезапно грянувшей бури в хижине, внутри которой было абсолютно пусто, за исключением трёх закрытых консервных банок без этикеток, и там он провёл несколько долгих дней в ожидании, когда буря утихнет, и от голода пришёл в такое отчаяние, что размозжил одну из консервных банок и съел то, что по виду напоминало человеческий мозг, а затем размозжил вторую и съел то, что по виду напоминало человеческое сердце, а после размозжил последнюю банку и обнаружил себя внутри неё выглядывающим наружу, но память рассыпается, превращаясь в свет в конце коридора, перекликаясь с образами с поверхностей рекламных щитов, поджидающих за дверями школы, в связи с чем юноша с астрологического факультета поспешно заключает, что нет смысла покидать здание, что аудитория, по крайней мере, является зоной, свободной от медийного шума, допущение, которое оказывается несостоятельным, когда он проскальзывает обратно на своё место и лекция профессора Перекуса превращается в рекламный ролик, проецируемый на опустившийся с потолка экран, отделяющий профессора Перекуса от доски и, очевидно, приведённый в действие неким внешним источником, над которым профессор Перекус не властен, реклама начинается со звуков сражения, мы видим генерала Кастера, вокруг него свистят пули и стрелы, его окружают отважные сиу и шайенны, сотни умирающих солдат и лошадей, и голос за кадром произносит НЕЛЬЗЯ

ВЕЧНО БЕЖАТЬ ОТ ПРОБЛЕМ, а тем временем Кастер обращает свой взгляд на небо и видит тройку летающих тарелок, прорезающих слепящие солнечные лучи и внезапно преображающихся в таблетки солпадеина, и голос за кадром произносит НО МОЖНО СВЫКНУТЬСЯ С НЕИЗБЕЖНЫМ, и таблетки наполняют небесный свод звуком множества рек, поочерёдно изливающихся в открытый рот Кастера, но тут выпущенная кем-то стрела влетает в одно его ухо и вылетает из другого, и когда генерал падает наземь с лицом, осенённым улыбкой, крупным планом нам показывают его зубы, сияющие, как само воплощение вечного счастья, и в результате в тетради юноши с астрологического факультета появляется суровая отповедь в адрес консервативного экспертно-аналитического центра Проект нового американского века, эти люди не являются избранниками народа и управляют страной кулуарно, юноша с астрологического факультета ни о ком из них никогда прежде не слышал и потому тянет руку в надежде что-нибудь о них разузнать, но профессор Перекус даёт слово студенту с финансового факультета, регулярно прогуливающему лекции под любыми предлогами, лысому юноше с глазами человека, перманентно выбитого из колеи, фрустрированного из-за того, что он никак не может подобрать себе правильные лекарства, и сегодня он кажется особенно рассеянным, потому что надвигающаяся стена из рекламных щитов за окнами лектория заставляет его вспомнить шекспировскую пьесу, что-то про короля, который разговаривал с ведьмами, и студент с финансового факультета не может в точности сказать, было ли это в «Гамлете» или в «Отелло», но твёрдо помнит, что к стенам замка безумного короля подступал шагающий лес, и ещё он помнит, что жена безумного короля беспрестанно подталкивала его к убийствам ради удержания власти, и юноша с финансового факультета задумывается, не сидит ли дома у профессора Перекуса такая жена, из тех женщин, что бормочут во сне, раскрывая тайны убийств, совершённых мужьями, но сама мысль о том, чтобы профессор Перекус мог убить человека, кажется юноше с финансового факультета столь абсурдной, что не проходит и секунды, как он разражается заливистым смехом, который ему удаётся подавить, только принявшись записывать в свою тетрадь, что он понимает, что выдумывает профессора Перекуса, он всегда выдумывает профессора Перекуса, делая всевозможные допущения касательно его частной жизни, делая допущение о том, что тот скорее прочтёт лекцию, чем вступит в беседу, что дискотеке он всегда предпочтёт уединённую беседку, из которой открывается живописный вид, что он презирает политиков и считает, что голосовать бессмысленно, что он не принимает психотропные препараты и использует в качестве такового попкорн, что он придерживается мнения, что политики мирового масштаба, объявляющие войну, должны сами сражаться в первых рядах, что детям он предпочитает щенков, потому что они не вырастают в людей, как это свойственно детям, что он мечтает однажды увидеть хотя бы одно-единственное облако, не выглядящее как нарисованное, что он мечтает поселиться в скудно обставленной хижине на побережье Норвегии, что его чуть не хватил кондратий, когда Джорджу Бушу позволили вот так просто покинуть Белый дом, не отдав его под суд за совершённые им преступления против человечности, что он обожает морозные закаты с вкраплениями силуэтов фабричных труб, что он полагает, что пляжи были бы ещё туда-сюда, не будь на них всех этих шумных людей, что его первая жена, в отличие от второй, не верила в призраков, что он думает, что людей, которые убивают животных ради забавы, нужно поджаривать на электрическом стуле, что его нынешняя жена занимается сексом в туфлях на высоком каблуке, потому что так она кажется себе выше, и список таких допущений мог бы стать ещё длиннее, словно он и существует лишь затем, чтобы становиться длиннее, но юноша с финансового факультета осознаёт, что профессор Перекус за ним наблюдает, что он читает все его мысли, эта фигура речи напоминает ему о брошенной профессором Перекусом фразе о том, что любое истолкование суть неверное истолкование и нам остаётся лишь смириться с тем, что мы всё истолковываем неверно, утверждение, которое вывело юношу с финансового факультета из себя, когда профессор Перекус акцентировал этот момент в своей вступительной лекции, прочитанной несколькими неделями ранее, но сейчас юноша с финансового факультета находит такое положение дел обнадёживающим, ведь из этого следует, что телепаты вроде профессора Перекуса обречены во всём ошибаться, проецируя собственные тревоги и склонности на то, что они якобы знают наверняка, и не имея возможности разглядеть что-либо за пределами самих себя, но утешение это оказывается мимолётным, когда юноша с финансового факультета начинает неверно истолковывать свои собственные мысли, когда он делает допущение о том, что все свои мысли он всегда истолковывает неверно, абсурдная ситуация, которая поначалу вызывает досаду, но вскоре начинает казаться забавной, и на этот раз ему удаётся подавить свой смех, только покинув аудиторию, и он во всю прыть бежит к питьевому фонтанчику, лишь чтобы обнаружить, что тот неисправен, и тогда он неверной походкой направляется в мужскую уборную и поворачивает кран, лишь чтобы обнаружить, что тот неисправен, и тогда он заходит в кабинку и пьёт воду из унитаза, пытаясь не рассмеяться и спровоцировав приступ икоты, и теперь ему нужно проветриться, но когда он бредёт по коридору, пытаясь икать не слишком громко, чтобы не навлечь на себя неприятности, выясняется, что выхода нет, что рекламные щиты надвигаются всё ближе, что улыбчивые зубы с рекламных щитов стремительно заостряются, и потому он снова идёт в уборную и снова пьёт из унитаза, подавляя икоту, после чего возвращается в аудиторию с таким видом, будто ничего не случилось, как раз в тот момент, когда профессор Перекус сообщает, что ничего не случилось, но утверждение о том, что ничего не случилось, недвусмысленно побуждает случиться нечто весьма ощутимое, внезапно доносится музыка, звучащая из колонок, спрятанных в полотке, заезженная попса, звучащая как реклама, звучащая как заезженная попса, всё это играет одновременно, сливаясь в одну общую песню, слова которой вселяются в сознание, как паразиты, и сперва кажется, что в ней поётся о пачках отбеливателя, разбросанных по луне, затем, что в ней поётся о сорняках, пробивающихся сквозь трещины в заброшенных плавательных бассейнах, затем, что в ней поётся об окнах, сделанных из котлет для гамбургеров, затем, что в ней поётся о старых глобусах, пылящихся в библиотеках, закрытых вследствие дефицита бюджета, затем, что в ней поётся о древних руинах, служащих посадочными площадками для разрядов молний, и профессор Перекус начинает отмахиваться от музыки, как если бы он отмахивался от назойливых мух знойным летним днём, с брюзжанием и пеной в уголках губ, изощрённо матерясь, на ходу изобретая целый корпус неслыханных ругательств, подбирая замену словам, употребляемым столь невоздержанно, что они успели растратить свой богохульный заряд, словам вроде ебать или хуй или дерьмо или пизда, но от его непристойного бешенства музыка делается только громче, вынуждая его схватить со стола пару книг и прикрыть ими уши, и слова в этих книгах достаточно сдержанны, чтобы впитать в себя неотвязные звуки, впрочем, как только в аудитории вновь воцаряется тишина, переплёты рвутся и страницы высыпаются на пол, образуя на нём две кучи пыли, зрелище весьма неутешительное в глазах такого завзятого книголюба, как профессор Перекус, но ему некогда осмыслить случившееся, тем более что он видит, что юноша с финансового факультета как раз собирается поднять руку, судя по всему, намереваясь спросить о чём-то, лишь весьма отдалённо относящемся к сути произошедших событий, как, например, в тот раз, когда он пытался вспомнить название шекспировской пьесы, в которой говорилось о ведьмах, хотя в тот момент предметом их обсуждения был инцидент в заливе Свиней, поэтому профессор Перекус даёт слово самой умной студентке в аудитории, девушке с химического факультета, одетой всегда одинаково, это неизменные потрёпанные джинсы и рубашка с картой Алабамы, и всех раздражает её манера каждый раз поднимать руку, её привычка отвечать на вопросы столь блистательно, что все забывают, о чём были эти вопросы, её умение подчинять себе аудиторию силой своего голоса, заставляя всех почувствовать себя неполноценными, включая и профессора Перекуса, который, однако, знает, что при всём её глубокомыслии он может запросто её осадить, продемонстрировав истинную мотивацию, положенную в основу большинства её мнений, взять к примеру её недавнее заявление, что столицу Аляски следовало бы перенести из Джуно в Анкоридж, ведь там проживает куда больше людей и город этот находится ближе к центру штата, и все присутствующие находят эти доводы весьма убедительными, особенно с учётом того, как спокойно и уверенно она рассуждает об этом, но профессор Перекус мог бы на это заметить, что девушка с химического факультета провела детство в Джуно, в городе, который она презирает, с малых лет воспринимая Анкоридж как место, где она могла бы вдохнуть полной грудью, хотя и не совсем полной, поскольку Анкоридж находится всё в той же Аляске, всё так же олицетворяя собой символическое продолжение её нуклеарной семьи, и в этом проглядывает её неспособность обособиться от родителей, которую она пытается затушевать, неизменно облачаясь в рубашку с картой Алабамы, выстраивая ассоциативную связь с жарким и влажным штатом, разительно контрастирующим с ледяными пустошами Аляски, но профессора Перекуса на этом не проведёшь, он подмечает очевидный факт, что два эти штата имеют между собой нечто общее, так как в названиях Алабамы и Аляски совпадают и первая, и последняя буквы, а это ещё раз указывает на то, что она не может преодолеть свою психологическую привязанность к родителям, грязный секрет, который, стоит его раскрыть, раз и навсегда скомпрометирует любые её высказывания, однако профессор Перекус осознаёт, что и у него самого есть грязные секреты, определяющие его решения относительно того, что и как он будет преподавать, и он почти не сомневается, что студентка с химического факультета способна заглянуть за его педагогическую ширму и не постесняется выставить его на посмешище, если он попытается сбить с неё спесь, так что максимум, на что ему хватает решимости, это кивать и улыбаться, пока она обращается к аудитории, несмотря даже на то, что он понимает, что тем самым он неявным образом придаёт дополнительный вес искажённой информации, хотя это волнует его не настолько, насколько могло бы показаться со стороны, потому что он убеждён, что любая информация искажена и отвечает потребностям и интересам тех, кто зовёт её информацией, используя термин, подчёркивающий собственную авторитетность, своё право на правоту, отражая тот самый настрой, который профессор Перекус атрибутирует правому полюсу политического спектра, не забывая, впрочем, что и левые не брезгуют догматизмом и что некоторые из его лучших друзей левых взглядов те ещё ханжи, а в отдельные непростые моменты он даже готов признать, что многие точно так же охарактеризовали бы и его самого, но он говорит себе, что в каких-то вопросах необходимо иметь твёрдую позицию, даже если эта позиция сводится к убеждённости в том, что любые убеждения представляют собой не более чем сочетания созвучий, профессор Перекус обращает на это внимание каждый раз, когда студентка с химического факультета начинает дерзить, однако на этот раз она жуёт жвачку, надувая гигантский пузырь и затем его лопая, после чего зевает и глядит в окно, вспоминая о том, что когда-то ей нравилось видеть там, за стеной из рекламных щитов, подобравшейся уже на расстояние плевка, за старыми покрытыми плющом каменными строениями кампуса, за границами живописного университетского городка, с его прекрасно сохранившимися зданиями девятнадцатого века, за обезлюдевшим фабричным районом на окраинах города, с его лабиринтом почерневших построек и частоколом неприкаянных труб, за мотелями у шоссе, за всем, что вообще могло бы значить для неё слово за, и вот тут-то она заключает, что мысль профессора Перекуса о том, что всякое знание сводится к сочетанию созвучий, и сама по себе образует лишь ещё одно сочетание созвучий, и тогда она прищуривает глаза и облизывает губы, готовясь уже поднять руку, как вдруг в аудитории раздаётся смех, и это не агрессивно-защитный смех студентов, возомнивших себя слишком крутыми, чтобы размышлять об идеях профессора Перекуса, и не заговорщицкий смех студентов, передающих друг другу записки или обменивающихся сообщениями о вещах, не имеющих никакого отношения к лекции, нет, это пронзительный хохот из тех, что сотрясает стены подземных лабораторий, где облачённые в длинные чёрные халаты маньяки от науки в окружении окутанных паром чанов и пузырящихся пробирок проводят свои зловещие эксперименты, звук этот беспокоит её потому, что кажется, будто он исходит из ниоткуда, потому, что никто из присутствующих в аудитории вроде бы не смеётся, а ещё потому, что кажется, будто он порождён глубочайшим пониманием сути лекции, по поводу чего ей самой при всём желании остаётся лишь теряться в догадках, и вдобавок, она не выносит, когда другие успевают понять что-то быстрее неё, в связи с чем она заключает, что, пожалуй, с неё хватит, и встаёт и выходит из аудитории на середине предложения, речь в котором идёт о средневековой алхимии, не дослушав до того момента, который, по мнению профессора Перекуса, является ключевым во всей этой дискуссии, мысль о том, что физическая вселенная представляет собой язык, на который слова могут оказывать прямое влияние, и не столько благодаря тому, что с их помощью мы строим планы, на основе которых мы действуем в мире и изменяем его, сколько благодаря их музыкальной силе, чародейской игре образов, оседлавших созвучия и преобразующих гармонические вибрации, исходящие от самого ядра субатомного пространства-времени, даже с учётом того, что говорить о ядре тут было бы не вполне уместно, ведь этот термин предполагает наличие некоего плотного центрального элемента, тогда как сегодня принято исходить из того, что применительно к субатомному миру такие слова, как центральный и плотный, лишены всякого смысла, и даже с учётом того, что к тому времени, как профессор Перекус заводит речь о пространстве-времени, студентка с химического факультета находится уже так далеко, что его слова до неё не доносятся, она, тем не менее, знает эти слова наизусть, как и знает она наизусть все свои встречные аргументы, первейший из которых заключается в том, что она не считает, что профессор Перекус вправе читать лекции о том, что выходит за рамки его компетенции, хотя поначалу она находила интригующим тот факт, что в начале каждого занятия профессор Перекус считает нужным раскритиковать специализацию, утверждая, что именно из-за неё на свет появляются невежественные, узколобые люди, запертые в дисциплинарных гетто, однако, выслушав все эти доводы бесчисленное количество раз, она стала склоняться к мысли о том, что профессор Перекус оттаптывается на специализации лишь потому, что сомневается в собственной компетентности, потому, что он не может толком разобраться в вопросах, в которых, со слов его самого, он ориентируется лучше всего, так что вместо этого он в совершенстве овладел искусством переключаться с темы на тему, незаметно подменяя каждый предмет чем-то другим, демонстрируя академическую ловкость рук, способную сбить с толку кого угодно, только не студентку с химического факультета, и сейчас она думает, что было бы весело сыграть на неуверенности профессора Перекуса, но как раз в этот момент она проходит мимо очередного кабинета и видит, как одетый в свитер лысый мужчина наставляет одетого в свитер длинноволосого студента, обеими руками вцепившегося в сиденье своего стула и угодливо кивающего каждый раз, когда его наставник делает паузу, сцена, которую в иных обстоятельствах студентка с химического факультета едва ли удостоила бы вниманием, но сейчас ей бросается в глаза фотореалистичная картина с изображением освещённого луной кактуса, и на компактном сером шкафчике для документов она видит вместительный аквариум с множеством тропических рыб, и в метре от стоптанных студенческих сандалий замечает пятно, оставленное на кроваво-красном ковровом покрытии пролитым шоколадным молочным коктейлем, а тем временем под потолком летаргически вращается вентилятор, отбрасывая тени на закрытые оконные жалюзи, отбрасывая тени на деревянный книжный стеллаж, выкрашенный в белый и совершенно пустой, не считая старого чёрного ботинка на нижней полке, и переплетение форм, цветов и движений приковывает студентку с химического факультета к месту на пятнадцать секунд, и каждая из этих пятнадцати секунд ощущается как пятнадцать минут, и каждая из этих пятнадцати минут ощущается как пятнадцать часов, и каждый из этих пятнадцати часов ощущается как пятнадцать дней, но ближе к концу пятнадцатого дня студентка химического факультета пускает газы, и чары рассеиваются, а она обнаруживает, что решительно движется в направлении двери в конце коридора, к прямоугольнику, освящённому жёстким светом, от которого делается больно глазам, тысячи флуоресцентных ламп, мерцающих над нависшими стенами рекламных щитов, рекламирующих всё и вся, сомкнувшихся сплошным кольцом вокруг университетского городка, который когда-то она могла созерцать из окна аудитории, не просто загораживая этот вид, но его подменяя, или, по крайней мере, на этом настаивают некоторые из рекламных щитов, рекламирующие сотовые телефоны и изображающие людей, которые всем своим самодовольным видом показывают, что ничто не имеет значения, кроме пустой болтовни по мобиле, и из всех студентов кампуса только девушка с химического факультета не заперлась в одиночной камере сотового телефона, ещё один повод для профессора Перекуса её уважать, пусть даже она не всегда ему симпатична, но сейчас она сопротивляется тому, с чем ей не по силам справиться, и отшатывается под натиском жёсткого излучения, исходящего из дверного проёма, устремляясь обратно по коридору, сбегая по лестнице к пожарному выходу, но едва она успевает приоткрыть дверь, пульсирующее сияние рекламных щитов становится нестерпимым, и она вынуждена её захлопнуть, напрочь лишившись голоса, даже голоса для своего внутреннего диалога, хотя прочие голоса по-прежнему звучат в её голове, подначивая её откупиться от того, что она едва ли может себе позволить, и, пошатываясь, она возвращается в лекторий, осознавая, что пахнет как человек, который за прошедшие несколько минут значительно отупел, один из тех редких случаев в её жизни, когда она отдаёт себе отчёт, что в душе её назревает нечто сродни неуверенности, хотя это чувство быстро сменяется изумлением, происходящим из осознания, что в аудитории произошли самые радикальные перемены, что лекция профессора Перекуса принимает неожиданный оборот в свете его утверждения, что человеческие особи более не имеют морального права существовать и, что бы люди ни сотворили друг с другом за последние десять тысяч лет, всё это меркнет в сравнении с тем, что они сделали с нашей планетой, из чего следует вывод о том, что в настоящее время единственным ответственным поступком со стороны человечества было бы уничтожить себя, утверждение, которое в обычных обстоятельствах студентка химического факультета сочла бы абсурдным, но в нынешней ситуации утверждение это, взятое само по себе, не кажется столь вопиющим на фоне того, что профессор Перекус перестал повторяться, перемена, которой она не может найти объяснения, поскольку случилась она как раз в то время, когда её не было в аудитории, пробел в её понимании, из-за которого она ощущает ещё большую неуверенность, чем прежде, и это лишь усугубляет её опасения касательно того, что она, по всей видимости, производит впечатление человека, не уловившего очевидную шутку, что все её сокурсники видят, как глупо она выглядит и чувствует себя, но никто даже не замечает, что она вернулась, вместо этого их глаза прикованы к тому, что профессор Перекус изобразил на доске, к чему-то, что могло быть магической диаграммой, ксилогравюрой из средневековой книги заклинаний, знаком, который навлекает огонь, очищающий через разрушение, хотя и сам профессор Перекус не отдаёт себе отчёта в том, что он делает, отдавая себе отчёт лишь в том, что сотворила его рука на доске при помощи куска мела, образ, отмеченный печатью художественного дарования, далеко превосходящего его нормальные способности, картину, изображающую, как он рисует картину, изображающую, как он рисует картину, изображающую, как он рисует картину, масштаб представления становится всё мельче и мельче, в кульминации выливаясь в изображение доски, в действительности представляющей собой зеркало, нарисованное столь искусно, что в нём отражаются все возможные масштабы представления, в результате чего перед лицом профессора Перекуса в далёком отражении возникает его собственное лицо, а за этим лицом ему почти удаётся разглядеть отражённые лица студентов, обращённые к доске, как если бы он был всего лишь говорящим зеркалом, захваченным бесконечной игрой отражений, поглощённым всем тем, чему, как думают студенты, он их учит, поглощённый всем тем, чему, как он знает, на самом-то деле он их не учит, и зазор, возникающий между тем, что они думают, и тем, что он знает, становится горячее, становится запредельно горячим, более чем запредельно горячим, и, не в силах более себя сдерживать, он вспыхивает, испуская стремительно распространяющиеся языки пламени, которые пожирают лекторий, пожирают стены из рекламных щитов, теснящих лекторий со всех сторон, стремительно охватывают всю школу, раскаляющуюся всё больше с каждой секундой, языки пламени, звучащие как аплодисменты, языки пламени, делающие передышку, чтобы насладиться содеянным, языки пламени, прыгающие и танцующие, ставящие пьесу для театра теней на плоской белой поверхности небосвода, языки пламени, которые будто вобрали в себя все исторические пожарища – Рим Чикаго Сан-Франциско Дрезден Хиросима – языки пламени, не имеющие отношения к фениксам, восстающим из пепла, неистово подбирающиеся ко всему, что могло бы стоять у них на пути, к университетскому городку с его аккуратными рядами построек девятнадцатого века, к обезлюдившему фабричному району с его почерневшими зданиями и неприкаянными трубами, к мотелям у шоссе с их неоновыми вывесками, мерцающими в тоске по отсутствующим постояльцам, как будто уже очень скоро кроме отсутствия не останется ничего, ничего, что было бы можно низвести до картинок и напечатанных знаков, ничего, что можно было бы вырезать и вставлять и заключать в рамку и выставлять на продажу, лишь предложение, закручивающееся и отклоняющееся от того места, где оно начиналось, создавая и пересоздавая себя через смену темпа и фокуса, сказка, пожирающая собственный хвост, сказка, раз-рассказывающая себя в процессе рассказа, питающаяся глазами кого-то, кто питается тем, что она, как ему кажется, может значить, глазами кого-то, кто отвлекается и отводит взгляд от страницы, чтобы чем-нибудь перекусить.

© Aldebaran 2022.

© Йорген Грош, Стивен-Пол Мартин.