Василий схватил с полки красную чашку с белыми точками, поставил перед Ниной. Брякнул туда кипятку, сверху пакетик чая с ароматом малины и ушел в комнату, плотно закрыв за собою дверь. Нина различила, как шпингалет звякнул разбившейся льдинкой, и больше ни звука. Пристальное вслушивание мучило, обнажая подавляемую тревогу. Нина уставилась на чайный пакетик, всё не желавший тонуть, на несколько капель на столе возле чашки, выплеснувшихся из-за резких движений наливавшего. Обвела глазами кухню: грязно как, сор копится в щелях на деревянном полу, стул всего один, стол засаленный, удочки почему-то стоят здесь же в углу, а не в прихожей или сарае; на полке, с которой Василий взял стакан, вековая пыль – издалека даже видно. Пыль наверняка и в чашке, невидимая теперь, растворившаяся и подкрашенная чаем. Но слух – или воображение, прикидывающееся слухом, – то и дело брал верх: из комнаты слышались-мерещились звуки, обрывистые, еле различимые, и потом – «да нет, показалось». И потом вдруг возня, хоть и непродолжительная, но точно уж настоящая. Нина хватила кипятку, стараясь успокоиться, обожгла язык, вся превратилась на несколько секунд в собственную боль, потом еще некоторое время досадливо в ощущениях наблюдала, как боль спадает.

Вспомнился мальчик из детства: вечно чумазый, в рваненьком, – имя его вытравилось из памяти – короче, мальчик из нехорошей, пьющей семьи. Выйдешь из дома в выходной играть с девчонками, а мальчик уже на улице, всегда раньше тебя. Мама как-то взяла рано утром на рынок, сумки помочь донести – и опять мальчик уже на улице, сидит один на пустой сушилке. Всегда мальчик во дворе. И всегда грязный, всегда весь в ссадинах, царапинах. Ссадины его и царапины воспринимались как часть общей запущенности, пока однажды Нина издали не увидела его сидящим в кустах у дома напротив. Вернее, она увидела кого-то, сидящего в кустах, начала подходить, чтобы посмотреть, кто там сидит, ближе-ближе, различила его, еще ближе – видит, он ковыряется у себя в ладони перочинным ножичком. Мальчик увидел Нину, вскочил и побежал... Вскоре после того случая пьющая семья съехала, и чумазый мальчик перестал ошиваться во дворе.

Через годы, на первом курсе кулинарного техникума Нина пошла к подруге на тусовку и сразу там узнала его. Одежда у него была потертая, но уже совсем не грязная, давно не стриженные волосы торчат в разные стороны клочками, словно их тянули-хватали злые птицы; глаза красивые, не грустные – скорее, давно не содержавшие радости. Он всё стоял в углу, но то и дело поглядывал, часто подносил банку ко рту. Поздно вечером, когда большая часть ребят разбрелась, он подошел к Нине на кухне – она с ужасом обнаружила, что на кухне больше нет никого. Он приблизился, вцепился ей в руку, задышал пьяным в лицо: «Ах, я сразу тебя узнал… думал о тебе… постоянно… знал, что мы встретимся…» и тому подобное. Нина отпрянула, перехватила его руку, кивнула на тыльную сторону: «Что это? Зачем ты делаешь это?» Он отступил на шаг и опустил закатанные рукава рубашки, – словно руки вдруг показались ему слишком голыми, – пряча шрамы. «Постой… объясни. Я правда хочу понять… Погоди меня здесь», – сказала Нина, видя, что он не решается, и вернулась с бутылкой вина. «Мне сложно объяснить. Самому сложно понять, так давно это делаю. Для меня это естественно, понимаешь... Я бы сказал, что я получаю удовольствие не от самой боли, а в тот момент, когда она отступает», – сказал он, начиная второй стакан, – сказал с дурацкой торжественностью, по всей видимости, ощущая собственную интересность. Выпив ещё, он опять полез целоваться, а Нина сбежала, сказав, что скоро одиннадцать и ей срочно пора домой.

Неужели до самого конца каждый раз при физической боли будет вспоминаться этот несчастный изрезавший себя мальчик? Так и придется вести с ним внутренний спор о боли? Чем тяжелее становилась жизнь, тем яснее становилось, что потаённая сладость боли заключается не в том, что он сказал тогда на кухне, а в её яркости, в её интенсивности, в том, что физическая боль перекрывает прочее, заслоняя собою от любых внутренних ощущений – пусть и на считанные мгновенья.

Дверь открылась, закрылась, завозился в замочной скважине ключ, исключая возможность выхода для оставшегося внутри. Василий вначале ушел вглубь дома, в другие комнаты, потом только на кухню к Нине. Он посмотрел на неё устало и даже, кажется, неприязненно. Его правая ладонь была перевязана марлей, на тыльной стороне проступала пара небольших алых пятнышек.

– Как он?

– Пока сложно сказать…, – Василий отвернулся к немытому, сероватому окну, делающему серым и двор по ту сторону.

– Идите, пройдитесь. Приходите лучше к вечеру… Вам пока тут делать нечего…, – посмотрел на Нину после минутного молчания Василий. В глазах его при этом мелькнуло человеческое. Он провел незабинтованной рукою по пожухшим волосам.

– Ну вы можете хоть что-то сказать мне!?... Отец Кирилл говорил…, – всплеснула руками Нина, наконец-то дав волю эмоциям, сдерживаемым уже слишком долго. Сама испугалась, услышав свои истеричные нотки.

– Я ничего не могу сказать! Пока абсолютно ничего. И я вам не отец Кирилл! Я вам ничего не обещал…, – Василий тоже почти сорвался на крик, но быстро взял себя в руки, только злость не покидала глаза. – Идите-идите… осмотрите округу. Пройдитесь до озера – красивые места. А к вечеру приходите.

Нина вышла из дома, обернулась назад. Василий не пошел провожать. Калитка закрывалась крючком на плохо тянущемся тонком тросе, какие используют для крепления поклажи к тележкам. Закрыть всё не выходило. При первой же попытке крючок соскочил и больно саданул по руке, последующие несколько раз вяло сваливался вниз, потому что Нина теперь боялась сильно натягивать. Удалось только раз на пятый. Нина посмотрела на дом и вздрогнула, увидев размытый силуэт Василия за окном, на том же месте – на кухне. Получается, он всё это время смотрел, как она мучается с калиткой. Видимо, хотел удостовериться, что ушла.

С удивлением для себя Нина обнаружила, что всё думает о Василии. Сколько ему лет? Видимо, лет на пять больше, чем ей самой. Он немолодой – лицо всё в морщинах, одичавший и даже, стоит признаться, жуткий, но жуткий не омерзительно, а жуткий другой сильной и внушающей уважение жутью. С таким быть приятно, если уверена, что он страшен для всех вокруг, для кого угодно, но только не для тебя. Её передёрнуло от стыда – думать о мужчине в такой момент, когда решается судьба Мишки, когда Мишка, должно быть, страдает. Надо молиться, просить Бога о милости. Но молитва никогда не помогала, сколько бы она ни пробовала. Возможно, не помогала из-за того стыдливого чувства, ощущения неловкости, которое всегда возникало после: мол, что я вообще делаю?

– Эй, ты чья будешь? – грубовато окрикнули сбоку.

Нина сама не заметила, как прошла несколько улиц. Резко вырванная из своих мыслей, она почувствовала дезориентацию и холодную горелку внизу, как бывает, когда потеряешься. В огороде за невысоким деревянным забором возилась женщина с платком на голове – собирала в кучу бурьян. Плотная, ширококостная, с массивным подбородком, она смотрела на пришлую с туповатым недоверием.

– Эй, чего смотришь – ты скажи что-нибудь…

– Что вам сказать?

– Ты тут чего? Приехала что ли к кому?

– Да, я к Василию приехала.

– Аааа, – тётка посмотрела на неё теперь понимающими глазами, в которых стало меньше неприязни, но опаска только возросла. Поправила платок и вернулась к своим делам.

– Извините, у вас воды не будет… голова закружилась, – добавила Нина, словно оправдываясь.

Тётка молча сняла перчатки и ушла, вернулась с чашкой. Вода была холодная, с солоноватым привкусом чёрных колодезных вод.

– Спасибо. А как к озеру пройти, не подскажете?

– Да как шла, так и идите – не заблудисься. Там магазин будет, клуб. За клубом не по асфальтированной дороге, а по грунтовке влево – а там уж и видно будет… Купаться что ли?

– Да нет… Так просто, посмотреть.

– Купайся-купайся, вода у нас хорошая, чистая, почему не скупнуться… Водяного что ль боисься? – зло заулыбалась тётка, – А чего бояться – тебе бояться нечего, он чужого не приберет…

Удалившись на несколько улиц, Нина почувствовала в руке чужеродное – чашка. На чашке довольная мультяшная свинья в шапке Деда Мороза, с бокалом шампанского в руке, хотя должна быть не рука, а копыто. Нина вернулась, но тетки за забором уже не было. Поставила чашку на траву возле калитки. Что-то подсказывало, что зря вернулась, что тётке было бы только легче, если бы она унесла чашку с собой.

Заблудиться действительно было невозможно: улица вывела к деревенскому центру с магазином «Продукты» с одной стороны и одноэтажным зданием с чернеющими проёмами без стёкол с другой – видимо, клубом. На ступеньках магазина сидел старик с коричневым лицом, в посеревшей от времени льняной кепке.

– Доча, подбрось на бутылку… дом сгорел, – добавил дед, как бы оправдывая попрошайничество.

Нина развела руками, показывая, что нет сумки, нет кошелька. Дед в ответ повторил её жест, изобразив понимание на лице, и уставился долгим взглядом в сторону асфальтированной дороги, словно пытаясь сделать невозможное – досмотреться до города. Нина несколько секунд смотрела вместе с ним, перевоплотившись в зрение. Дорога, высвобождаясь из-под опеки посадок, вонзалась в синеватую даль, рассекая поля на желтеющую симметрию. Казалось, что улавливаешь гул машин, уносящихся вдаль на большой скорости. Завораживала сама возможность, слившись со звуком, перенестись за считанные секунды в другие незнакомые места – навсегда.

Нина пошла в противоположную сторону по грунтовой дороге, ведущей вниз под небольшим уклоном. Перешла шаткие мостки через канавку. Возобновилась деревня, видимо, захудалая её часть – дома пошли плохенькие: покосившиеся, без заборов. Или даже участки без домов. Встретилась горевшая улица. Первые два дома пожар уничтожил целиком; на втором дворе стоял совсем нетронутый огнем сарай – казалось, он отходил куда-то во время пожара; на третьем дворе осталась посреди пепелища печь со стремящейся в хмурое небо кирпичной трубой; дом на четвертом дворе уцелел примерно наполовину – через сгоревшую стену просматривался разворошенный огнем быт, словно заглядываешь в распоротое брюхо кита. Подле дома росла пара яблонь с маленькими, только начавшими формироваться плодами.

Закрапал дождь. Нина смотрела на торчащие, как черные ребра, доски, на подкоптившийся кирпич, на валяющуюся во дворе тут и там одежду и посуду и не могла оторваться. Во рту появился привкус активированного угля. А внутри наступила тишина. В этом месте ощущалась чужая спрессованная боль, и здесь Нине стало легче, словно ей не хуже всех, словно плохо бывает не только ей и в горе она не одинока. Странно было смотреть на съеденные огнем дома под дождем: в этом крылось глубинное противоречие. Так же как то, что недалеко от пожарища есть озеро, в котором столько воды, что даже можно утонуть.

Дождь усиливался, и Нина зашла в четвертый, частично уцелевший дом, в нетронутую огнем половину. В комнате остались только тахта и завалившийся набок бельевой шкаф. Нина присела на корточки, припала лицом к тахте, вдыхая едкий запах гари, – это взбодрило её, как глоток кофейной горечи, заставило ощутить себя живой. Когда глаза свыклись с полумраком, она еще раз осмотрела комнату, пытаясь найти следы бывших жильцов. В одном месте на обоях она наткнулась на блёклый детский рисунок цветными карандашами: схематичный человечек с красным шариком в руках, над ним жёлтое солнце ощетинилось лучами. Сложно было представить, что здесь раньше играл ребенок. Интересно, ругали ли его за рисунок или, возможно, разрешали рисовать в своей комнате – допустим, всё равно планировали менять обои. Шкаф оказался пустым, но, подходя к нему, Нина обо что-то споткнулась. Она подняла покрытый сажей плоский предмет. Первой мыслью было, что это семейная фотография в рамке. С внутренним трепетом Нина подошла к окну, одернула оставшиеся висеть занавески, провела рукой по стеклу на плоском предмете, поплевала на него, потерла рукавом кофты – что-то гулко упало внутри, когда из-под сажи проступило знакомое лицо; она продолжала тереть, очищая стекло, пока сажа не осталась только возле самой рамки.

Жизнь наверняка бы сложилась иначе, если бы она отказалась тогда. Это случилось на третьем курсе в пахнущем хлоркой и сигаретным дымом туалете танцклуба, куда её позвали девчонки из колледжа. Место было модное, одно из лучших в городе: цветомузыка, синти-поп, барная стойка с улыбчивыми барменами и длинным рядом красивых бутылок за их спинами. С самого начала к Нине начал подкатывать какой-то хлыщ из компашки: не слишком грубо, но довольно навязчиво, с раздражающей самоуверенностью – было видно, что он сегодня не отстанет. Нина ушла с танцпола за столик, налила себе вермута.

– Ты чё грустишь? – вскоре подсела одногруппница Ирка.

– Да ко мне какой-то придурок привязался...

– Забей на него… Пойдем в толчок покурим.

В туалете Ирка порылась в сумочке и достала пару самых дешевых прозрачных ручек, раскрутила их и выкинула стержни в урну, дала одну из полых пластиковых трубочек Нине. Потом у Ирки в руке оказался комочек из фольги. Ирка аккуратно открыла его, распрямила – примерно на середине фольги едва возвышалась маленькая сероватая горка, похожая на штукатурку.

– Я ща подожгу снизу, а ты трубочкой дым вдыхай, поняла? Давай только сразу делай, не затупи, – деловито инструктировала Ирка.

– Дак я думала, мы сигареты курить…

– Ничего-ничего, сигареты тоже покурим… Тебе нужно сейчас, я вижу… Да не ссы, Нинок, сейчас все таким прикалываются… Давай-давай, пока кто-нибудь не зашёл, хорош ломаться – это чистый, я уже пробовала…

После Ирка протянула Нине тонкую сигаретку, как и обещала. По её лицу расползалась блаженная улыбка, всё шире и шире, уже выходила за рамки приличия. Нина поняла не сразу – ощущения опережали сознание. Теплота и уют растекались по коже и под кожей. Тело ощущало себя так, как, казалось, должно было чувствовать себя всегда, непременно всегда – пребывать в состоянии спокойного равномерного счастья. И некоторый страх от этого небывалого состояния и от того, что оно может резко закончиться. Слегка пугающая и приятная невесомость, раздвоенная, словно ты одновременно слегка паришь и стоишь на кафеле. Можно было переключаться между этими состояниями или ощущать их одновременно.

– Ну что, пойдем к ребятам? – предложила Ирка, безрезультатно подавляя улыбку.

– Да не, давай еще тут побудем.

– Ну ладно. Давай еще по одной покурим, – и засмеялась. Смех был таким красивым, переливчатым, таким заразительным, что и Нина не выдержала, тоже засмеялась.

Было немного страшно возвращаться к людям, но даже страх был добрым, весёлым. Часть компании собралась за столиком, пили водку. Многие были гораздо более размотанными, чем они с Иркой. Там сидел и тип, который приставал. Свободное место осталось только на диванчике рядом с ним, и Нина села туда. Тип воспринял это как добрый знак и продолжил оказывать знаки внимания. Он пытался шутить, но шутить у него не получалось, даже не очень удавалось выговаривать фразы – он совсем набухался. Вероятно, поэтому он решил перейти от слов к действиям: вначале взял Нину за руку, но скоро ему рука наскучила и он отпустил её – рука безвольно упала на диван; затем положил свою ладонь на бедро, сжал. Нине уже не досаждало его внимание. Можно сказать, ей было всё равно. Не досадливым равнодушием, а хорошо с его вниманием и хорошо без, так же, как хорошо было в туалете, но и здесь хорошо. Поняв, что ей не хочется пить и смотреть на пьющих, тяжело разговаривать, Нина потащила типа на танцпол. Там они забились в угол, куда едва дотягивались разноцветные световые лучи, и сосались, немного двигая ногами в такт музыке. Затем был провал. Не полное затмение, а гадкая сумбурная мешанина: чужие руки, тосты, смех, затем кто-то с кем-то дрался на улице под женский визг. Затем Нина проснулась не у себя дома в ужасном моральном состоянии. В этом есть некоторые плюсы, мрачно внутренне констатировала она, – иначе бы явно спалили родители. Через какое-то время в комнату вошла Ирка в халате и с головой обмотанной полотенцем.

– О, проснулась, спящая красавица, – заулыбалась Ирка.

– Слава богу, я у тебя. Я уж подумала, я у него…

– Да ты чего, Нинок. Я бы не позволила… Он не для тебя. Есть гораздо лучше него.

Нина быстро сблизилась с Иркой. Потом они курили еще раз у Ирки дома. Несколько раз пили вдвоем пиво у неё же и, разумеется, всё это время обсуждали ощущения во время прихода. Затем Ирка познакомила Нину с Игорем. Как скоро выяснилось, свёрточки из фольги Ирка брала у него. Как выяснилось чуть позже, лучший друг Игоря барыжил. Игорь был приятным в общении, интеллигентным, хотя за всем этим ощущалась твердость. Он говорил мягко, строго смотря через тонкие прямоугольные очки на собеседника. Носил чёрные рубашки. Все звали его Профессор – он не обижался: кличка ему шла. Игорь умел умно рассуждать обо всем, так строить своё рассуждение, что ни у кого не возникало желания спорить. Лучше всего ему удавалось рассуждать о героине – кажется, он знал о наркотике всё: почему лучше ставить, а не курить, и куда лучше колоть; что предрассудки, а что суть; как не передознуться и как часто можно делать; как кипятить баян и как определить качество; какое лекарство выпить, если тряхнуло, и как скоротать голяки. При всей своей эрудиции в этой сфере, Игорь вовсе не казался конченым. Сам он утверждал, что при грамотном подходе можно бахаться хоть всю жизнь, главное «не отставать, но и не жадничать». Нина сошлась с Игорем еще быстрее, чем с Иркой. Скоро они съехались: в двушке помимо них жил лучший друг Игоря, барыга Лёха и его девушка, хозяйка квартиры Света. Лёха был обычным: светлые, спадающие на глаза волосы, лицо местами в рытвинах, видимо, от юношеских угрей, вечно в майке с Летовым – от него не исходит опасность, которая должна исходить от криминального человека, при первой с ним встрече подумала Нина. А Света была интересная: астеничная блондинка с впалыми щеками, с выделяющимися на худощавом лице большими губами; с очень тонкими руками и ногами, страшно сгибающимися в локтях и коленках, – казалось, они переламываются. Больше всего в Свете удивляли глаза с голубыми подрагивающими зрачками – её зрачки никогда не стояли на месте, всегда быстро потрясывались вверх-вниз, как крылья стрекозы.

– Знаешь откуда это у меня? – Направила Света свои оба указательных пальца на трясущиеся зрачки при их первой встрече.

– Откуда? – Нине стало не по себе под её вибрирующим взглядом.

– От родителей, конечно. Они у меня наркоманы были… Так что я потомственная наркоманка, – засмеялась Света неприятным визгливым смехом.

Первые полгода Нине жилось с ними совсем неплохо. Часто приходили люди, которым Лёха в подъезде отдавал, как он это называл, «мазёл». Сами же жильцы двухкомнатной квартиры выходили крайне редко: иногда кто-то уходил за продуктами, да Нина порой в шарагу, да иногда они по вечерам с Игорем выбирались пройтись по парку. Наркотика хватало, никто об этом даже не парился; в квартире всегда было много готовой еды из супермаркета, витамины, запас одноразовых шприцов. А потом Лёха оказался беспонтовым: в самом начале весны пришли крупные мужики в кожаных куртках и увезли Лёху куда-то на серьезный разговор. Вдруг открылось, что рынок наркотиков не так просто устроен: мужики были подментованные бандиты, которые честно башляли за сбыт, а Лёха – беспредельщик, который решил, что ему всё можно. Лёха вернулся весь мокрый, с порванной майкой; вокруг его правого едва открывавшегося глаза вздулась объемная сине-жёлтая гематома, напоминающая уродливый, показавшийся из земли корнеплод. Неудачливый барыга ушел в ванную и не выходил оттуда больше часа. Потом он вышел, и все поставились: сидели на полу в зале, как ни в чем не бывало, вяло болтали. Утром Нина, направляясь в туалет, увидела плачущую на кухне Свету: Лёха свалил, оставив ей письмо. Наверное, он принял правильное в его случае решение.

Дальше жизнь пошла уже совсем не та. Света почти всё время проводила в своей комнате, а когда выходила, закатывала истерики. Требовала уколоться. Цеплялась ко всему подряд, ко всякой бытовухе по типу грязной посуды или занятой сушилки. Грозилась выгнать. Нина пыталась найти работу, но всё неудачно: официанткой не взяли, для работы на производстве требовалось много сил, она пробовала работать продавцом в продуктовом, но оказалось, что и для этого она теперь слишком слаба и нервозна. Игорь теперь часто уходил куда-то, возвращаясь под вечер или даже через несколько дней. Иногда приносил с собой медленный. Тогда в квартире атмосфера ненадолго теплела. Как-то был случай, что Игорь пришел без веществ, но явно под кайфом – любой наркоман бы заметил это по его глазам, по смазанным движениям, заметил бы особенно во время голяка. Происходило всё на кухне. Свету буквально трясло; она принялась орать, чтобы он сейчас же собирал шмотки и выметался из её квартиры вместе со своей шмарой – она найдет нормальных жильцов, которые будут платить. Игорь улыбался вторченной улыбкой, пытался как-то отшутиться, что только раззадоривало Свету. Она схватила со стола кухонный нож и замахнулась; Игорь успел перехватить её руку за запястье, а правой свободной рукой несколько раз быстро ударил плашмя по лицу, не сжимая в кулак, но сильно, со звонкими страшными хлопками. Света опала на стул и зарыдала, нож вывалился из её враз одряхлевшей руки. «Куда ты нас выгонишь, шкура, а?! Куда ты нас выгонишь?! Да ты подохнешь без нас. Это мы тебе нужны, а не ты нам… Ты посмотри на себя – совсем опустилась!», – с холодной злобой выговорил Игорь и ушел на ночь глядя из дома. После того случая Нина решила завязывать и выбираться отсюда, но несколько раз срывалась, когда Игорь приносил. А потом Нина поняла, что беременна. После первого испуга это показалось ей спасительной веревкой, представилась будущая нормальная жизнь. И Игорь обрадовался ребенку, поддержал её желание завязать и начать эту далекую, казавшуюся чуть ли не невозможной, нормальную жизнь, но всё откладывал на завтра, на послезавтра, когда Нина упрекала его – злился, кричал, что она своими упреками мешает ему соскочить, он должен прийти к этому сам, а не под давлением, она же знает, как это сложно. После случая со Светой Нина боялась его, поэтому всегда пасовала.

Однажды Игорь ушел куда-то ближе к полуночи, сказав, что недолго, и исчез. Два дня у Нины в голове крутились мысли о сбежавшем от бандитов Лёше, что и Игорь мог поступить так же: сбежать, только не от бандитов, а от ответственности – очень даже вероятно. Она отмахивалась, с ощутимыми усилиями конструировала в воображении нормальное будущее: Игорь вернётся с дурацкими объяснениями, она позлится немного, потом они соскочат, и наступит банальная скучная жизнь с работой и домашними делами и с маленькими житейскими радостями, конечно. На третий день в дверь постучали – на пороге стоял незнакомец. Сразу видно, человек их круга. На голове капюшон серой толстовки. Лицо изможденное, бледное. Кожа красная и шелушится там, где заканчиваются волосы – на лбу и вокруг бровей. Саня, как звали человека, рассказал сбивчиво и с обилием наркоманского сленга, что Игорь в сизо и, вероятно, присядет. Оказалось, что Игорь присмотрел плохо закрывающийся ларёк и ночью хотел обнести его, чтобы разжиться на дозняк, а в ларьке оказалась спящая бабка. Бабка спросонья принялась верещать, а Игорь, видимо, сам испугавшись, ткнул её пару раз ножом – она и замолчала навсегда. После рассказа Саня спросил, нет ли у девчонок ширнуться или денег на пару дней, он точно занесёт. Ожившие серые глаза Сани выдавали, что именно ради этого он пришел в гости, используя рассказ про Игоря в качестве предлога. Денег и ширнуться у девчонок не было.

В одно утро Нина обнаружила, что уже почти две недели не употребляет без особых последствий – с тех пор, как исчез Игорь. Собравшись с духом, она запихала в сумку шмотки и приехала к родителям. Она была удивлена и растрогана их искренней радостью, их слезами, плакала сама, рассказала про беременность, что не употребляет уже две недели, они проговорили до глубокой ночи, и Нина засыпала счастливая, с мыслью, перетекавшею в тёплое чувство – её, вопреки всему, любят. Утром родители вели себя сдержанно, ощущалось, что готовят серьезный разговор. Начал отец, а мать настороженная стояла в углу кухни, облокотившись на стиральную машинку. Отец сказал, что если Нина хочет вернуться в семью, то ей нужно будет пожить до рождения ребенка у бабушки в пригороде, никуда не выходя из дома, – так будет надежнее, меньше соблазнов, у неё будет возможность восстановиться и окончательно прийти в себя. «Да, конечно-конечно, отличная идея», – вторила отцу Нина. Родители, встретив согласие, расслабились, заулыбались; помолодевший отец сбегал за шампанским и тортиком. Праздновали, смеялись. В обед все легли поспать. А вечером листали семейный альбом, где бабушки и дедушки с несуществующими сейчас типами лиц, потом неправдоподобно молодые родители, потом – Нина, еще невинный ребёнок, взрослеющий от страницы к странице.

На следующий день отец отвез Нину на маршрутке, отходящей от рынка, в поселок городского типа, где жила бабушка. В этом заточении прошел, кажется, лучший год в Нининой жизни, за который она очень сблизилась с бабушкой, с которой раньше была очень близка, – о чем совершенно забыла. Продираясь через болезненную пелену, Нина словно стремилась назад, в чистое детство. Она снова помогала смешливой старушке на кухне, вновь слушала одинаковые истории из молодости бабушки, как раньше разглядывала советские издания на верхней полке шкафа: два красных тома Маяковского, темно-зеленые ряды Чехова и Тургенева, коричневые Пушкина, жёлтый Алексей Толстой. Готовка у бабушки была весьма разнообразная и строго подстраивающаяся под православный календарь, висевший на кухне, – бабушка любила не столько есть, столько готовить. Нина обнаружила и в себе интерес к кулинарии, который раньше не замечала, и теперь планировала после рождения ребенка стать профессиональным поваром, смотря на помощь бабушке как на подготовительные курсы к будущей профессии. Иногда, когда они сидели вечером перед телевизором и смотрели российские сериалы про бандитов и ментов, бабушка как бы невзначай спрашивала: «Что внучка, больно уж тянет?» – «Да не, бабуль, нормально, терпимо». – «Ага, ну слава Богу», – успокаивалась бабушка и теперь вновь могла сосредоточиться на бандитах и ментах.

Через какое-то время, видя, что Нина спокойная и никуда не дергается, бабушка начала брать её по воскресеньям в церковь. «Вот, внучка, проси у него заступничества – это Николай Угодник, покровитель моряков и детей. Мы все в каком-то смысле моряки и дети», – указала бабушка в первое такое воскресенье на лик святого с залысиной. Нина подходила по воскресеньям всегда к этой иконе, стояла с закрытыми глазами и представляла себя вновь крошечной девочкой – вокруг стихия беснуется, тёмное небо лопается с гулким раскатом, океан разъял ревущее чрево; а потом и не девочкой, а щепкой в бушующих волнах, и мысленно твердила «только вынеси, вынеси к берегу».

Дождь еле крапал, сходил на нет; брюхо тучи вдали пронзили несколько лучей солнца – самых быстрых, самых напористых. Нина подставила находку под струйку света, просочившуюся в комнату: это был образок с Николаем Угодником. Не копия той иконы, у которой Нина когда-то простаивала часами в храме, – та была гораздо современней, а эта, видимо, относилась к первым векам славянского православия, – но явно Николай Угодник: та же залысина, те же соединенные мизинец, безымянный и большой палец правой руки на уровне груди, и Писание покоится на согнутой левой. Нина отошла от окна, впустив солнце вглубь комнаты. Смотрела, как в луче света вьётся пыль; стояла долго, положив ладонь на образок. Огляделась как в первый раз: «Чего я здесь? Как же тут тоскливо и страшно… Даже днём… А ночью тут, наверное, так страшно, что можно сойти с ума, когда луна заглядывает в окно, как великан в банку с маленькими пленниками, и кто-то шевелится под полами». Нина положила образок на подоконник, почти бросила и порывисто вышла, стараясь не поддаться просыпающемуся ужасу, – во двор, где свет постепенно перебарывал мрак.

Через несколько улиц дорога вильнула влево, выродилась в земляную, скользкую от дождя тропинку, плутающую в кустах. Показалось озеро. Гораздо больше, чем ожидалось – задумаешься невольно, а сможешь ли переплыть. На другой стороне хвойный лесок начинается прямо от берега. Готические ели покалывают заточенными верхушками небо, отражаются в черной глади. Два леса получается: в воде и на берегу. Или даже четыре: в воде, на берегу, и копии этих двух лесов в тебе, когда ты их видишь. Если разбежаться внутри себя, броситься, сковав мысли, в воду, поплыть неторопливо на ту сторону, то можно заблудиться навсегда среди деревьев, блуждать в них вечно без страха и памяти. Так бы и было: она бы вдыхала туман и забывала, без боли ступала бы по шишкам и отсохшим веткам, слушала бы, как ветер оживляет листву, пугала бы рыбаков, завидевших её с другого берега, прохаживалась бы безветренными ночами по лунной дорожке на воде, если бы… Если бы не Мишка. Он там теперь с чужим и опасным мужчиной, давшим им некоторые шансы.

Год у бабушки можно было считать счастливым, хоть и тяжелым – тянуло даже очень. Но это была только физическая тяга с твердым ощущением, что теперь ей с ребёнком никак нельзя. Все уловки разума и самоуступки сразу же обрубались. Этот год был преддверием счастья, предощущением его, которое часто счастливее самого наступившего. Потом родился Мишка – казалось бы, вот и наступила долгожданная нормальная жизнь. Ну да, она и наступила. Только все эти бытовые нюансы, ожидаемые сложности на практике оказались гораздо значительнее – не в моменте, а в силу своей монотонности. Зато Нина открыла, что очень любит Мишку и детей в целом. Любит всё, что с ними связано: выбирать ему игрушки, играть с ним в игрушки, которые сама выбрала, смотреть мультики и читать добрые детские стишки из книжек с картинками. Уходить в, казалось бы, окончательно упущенное детство. Бродить мыслями в своём детстве, выуживать там что-то, чтобы поделиться этим с Мишкой. Нину почти не тянуло к мужчинам. Родители внешне даже подталкивали её к возобновлению личной жизни, «если парень хороший», говорили, что посидят с Мишкой, им же в радость. Но в тот единственный раз, когда она собиралась на свидание с водителем из супермаркета, в котором она нареза́ла салаты, она различила в глазах мамы такую тревогу, что не смогла избавиться от чувства вины всё свидание. Водитель привозил в супермаркет на газели продукты, помогал разгружать. Он всегда был на работе весёлым, полушутя подкатывал ко всем, даже к бабкам, которые млели и с напускной злобой бранились на него сквозь улыбку. На свидании же он оказался закомплексованным и что ли даже неопытным. Вернувшись со свидания поздно к волнующимся неспящим родителям, Нина подумала, что это того не стоит.

А потом это начало происходить с Мишей. Ему недавно исполнилось шесть. У него регулярно стали случаться приступы неконтролируемой агрессии. Он постоянно дрался с мальчишками во дворе. Можно было бы спустить на возраст, но пугало то, что он всегда начинал первый и порой даже без малейшего повода, хотя за минуту до этого спокойно играл, смеялся. На детских площадках случались скандалы с другими матерями, поэтому Нине приходилось водить гулять Мишку всё дальше от дома, на площадки, где их еще не знали. После драк Мишка всегда находил какие-то объяснения, обвинял другого мальчика, но казалось, что он сам не до конца помнит произошедшее. Регулярно жаловались из садика. Просили сводить его к детскому психологу. Но по-настоящему Нина призналась себе, что с мальчиком что-то не так, когда Миша напал на их кошку, принялся душить её в углу: кошка извивалась, дико крича, секла обидчика выпущенными когтями – за секунду домашнее животное превратилось в дикого зверя. Нина подбежала, схватила Мишку за руки. Он укусил её в место чуть выше запястья. Кошка запрыгнула на шкаф и теперь затравленно поглядывала на них сверху. Вошла испуганная мама. «Мишка Муське на хвост наступил случайно. Она его и царапнула», – соврала Нина, убрав кровоточащую руку за спину. Потом, когда охающая бабушка вышла, посмотрела на глубокий сочащийся кровью укус, на Мишку, хнычущего в углу, – он ничего толком не помнил.

Нина принялась водить Мишку по всем возможным врачам, что постепенно стало рутиной: в больницах не могли поставить конкретный диагноз. Между приступами Мишка был обычным нормальным ребёнком без значимых отклонений. Ему прописывали успокоительное и разные витамины. А приступы всё усиливались. Теперь он чаще не дрался, а кусал – детей или самого себя. Укусил как-то дедушку, после чего пришлось рассказать о проблеме родителям, которые и так давно что-то подозревали. Нина винила себя, связывая агрессию Мишки с плохой наследственностью и со своим употреблением. Видя, что Нина совершенно вымоталась, родители уговорили её отвезти летом Мишку к бабушке, хоть на месяц.

– Ну как вы тут? Всё у вас нормально? – спросила Нина сразу с порога, стараясь не пустить в голос волнения. Месяц показался ей очень длинным, и она каждый день переживала, не случилось бы тут чего.

– Да, всё хорошо у нас. Мишка вон мультики смотрит.

В квартире бабушки Нину тронули воспоминания. Не детские, а периода беременности. Она ощутила, как внутри шевелит хвостом просыпающаяся тяга. На экране летал мужик с квадратным подбородком в обтягивающем костюме с красным плащом и стрелял лазерами из глаз, на фоне проносились небоскрёбы. Мишка оторвался, приложив усилие воли, от телевизора, побежал обнимать маму.

– Ты сегодня собираешься? Да ты чего, уж поздно же! Оставайтесь, я вам вместе постелю… Утром на службу сходим – завтра воскресенье же. Потом поедете. После службы как раз маршрутка приходит… И я блинчики фаршированные приготовила, с мясом. Оставайтесь, куда ты всё спешишь… – уговаривала бабушка, и Нина согласилась.

На следующий день в храме Нина не могла сосредоточиться на молитве и всё наблюдала украдкой за Мишкой. Он поставил свечки. Послонялся по храму и смирно сел на одну из деревянных скамеечек возле входа и церковной лавки. Сын казался совершенно нормальным, обычным воспитанным мальчиком, способным покориться скуке и спокойно ждать взрослых. Сложно было сейчас представить, что он может причинять кому-то боль. Отслужив службу, к Нине и бабушке подошел отец Кирилл. Бабушка хорошо знала настоятеля местной церкви, даже приятельствовала с ним. Нина тоже уже несколько раз виделась с отцом Кириллом во время своего заточения у бабушки: говорила с ним несколько раз после служб, исповедоваться так и не решилась, к чему он отнесся весьма снисходительно. Несколько раз приходили с бабушкой пить к нему чай, приносили варенье, которое отец Кирилл очень хвалил. В личном общении настоятель вёл себя по-простому, светски, рассуждал о новостях и литературе, очень любил писателя Лескова. Он лишь однажды коснулся порока Нины, когда речь зашла о постах. «Человек, борющийся с недугом, с пагубной зависимостью, может не держать поста – он и так всегда держит пост», – сказал тогда настоятель как бы в рамках никого не касающегося философствования, но было понятно, чью зависимость он имеет ввиду.

– Добрый день. Как вы поживаете?.. Нормально? Гм, хорошо-хорошо, благослови вас Бог… Давно вас не видел… У вас прекрасный ребёнок… – сказал отец Кирилл после службы.

– Спасибо, батюшка.

– Но он очень болен. Ему срочно нужна помощь, – продолжил прерванную фразу настоятель. Нина удивлённо подняла глаза, не ожидая такого развития формально начавшегося разговора.

– Да-да, уверяю вас, очень болен… Он одержим… – прервался отец Кирилл, наткнувшись на недоумевающий взгляд. – Вижу, вы удивлены... Но нужно помнить, что мы, православные, воспринимаем Сатану и его бесов не как абстрактное безличностное зло, а как персонализированных сущностей… Ваш сын абсолютно точно одержим. Я видел в молодости один случай одержимости. Дело было довольно давно, но это ни с чем не спутаешь. Ваша бабушка приводила вашего сына ко мне несколько дней назад; я посмотрел его и полностью уверен…

– Знаете, я как-то не привыкла мыслить в таких категориях… И как же помочь моему сыну, если это так? – Нина оглянулась и увидела, что Мишка внимательно смотрит на них.

– У меня есть один знакомый. Он живет загородом, в настоящей глуши. Он способен помочь… Он на таком специализируется… Я бы рекомендовал вам ехать как можно скорее к нему… Вы, конечно, можете не верить во всё это, продолжить ходить по врачам, но когда через какое-то время вы окончательно отчаетесь, то вспомните об этом варианте… Я напишу вам его адрес… Если поедете к нему, то купите ему побольше продуктов. Чего-то нескоропортящегося: круп, консервов, растворимых каш… И ещё возьмите, прости меня Господи, пару бутылок нормальной водки, не самой дешевой…

Нина встала с травы, провела рукой сзади по промокшему подолу юбки. Солнце посекундно опускалось, всё больше прячась за лесом, словно прикрепленное к вращающемуся тросу в кукольном театре. На иссеченной лазури проступало несколько рдяных рубцов, постепенно бледнеющих. Нина отправилась обратно, стараясь идти как можно медленнее, – пока она не дошла, ничего не определено – и пришла к дому Василия в сумерках, усиливших многократно запахи трав.

Вошла в дом, полный разного по плотности полумрака. Не встретив хозяина, заглянула в единственную освещенную комнату с приоткрытой дверью. Там, на столе, перетянутый ремнями, лежал сын. «Что же это такое», – Нину охватила помесь смутных чувств: негодования, ужаса и жалости. Она подбежала ближе – Мишка приподнял голову, завращал мутными непонимающими глазами. Кровь стекала из израненных губ, обильно измазав подбородок. Он открыл широко рот, обнажив изломанные зубы, и издал протяжный гортанный нечеловеческий вопль. Было видно, как трепыхается внутри ротовой полости искусанный окровавленный язык, напоминающий внутренний орган – печень или селезенку. На крик из глубины дома прибежал Василий.

– Зачем вы? Выйдите. Идите сюда, – вывел он слабо сопротивлявшуюся ошарашенную Нину на кухню. Налил ей в ту же красную чашку с белыми точками водки. Нина выпила. Затем выпил и он.

– Что вы с ним делаете? Кто вы такой? – прошептала Нина, подняв глаза.

– Я пытался ему помочь… Клянусь вам, я сделал всё что мог…

– И что же теперь?

– Не знаю… Вы можете уехать… оставив его у меня.

– Я вас не понимаю…

– Ничего нельзя больше сделать. Его нет внутри. Осталось только оболочка.

– Если его нет внутри, то где же он?

– Я не знаю. Что-то есть высшее. Должно быть, он там теперь. Возможно, он сдался.

Возможно… Возможно, Бог прибрал его, освободил… Вы должны уехать, оставив его у меня. Дальше будет становиться только хуже… Теперь ложитесь – завтра я провожу вас на автобус.

– Что же будет с ним?

– Вам не нужно об этом думать. Это больше не ваш сын.

Василий постелил Нине в дальней комнате. Опустошенная, с головой без мыслей и тягостным напряжением в грудной клетке, какое бывает у детей после плача навзрыд, она легла и почти сразу провалилась во мрак. Проснулась, не понимая, где она. Лаяла собака. Должно быть, именно это и разбудило её. Нина вышла на кухню, посмотрела в окно: дворовый пес средних размеров стоял прямо напротив дома и монотонно брехал. Нина вернулась в постель. Через какое-то время лай прекратился, но не удалось бы сказать, прошло десять минут или больше часа. Нина вслушивалась в тишину, похожую на черное пустое полотно, которое каждую новую секунду может заполниться потенциальным лаем; не могла заснуть. Потом раздалось, но не лай – чистое, зовущее. В первый раз Нина решила, что почудилось. Снова тревожное молчание ночи, поглотившей время. И опять детское, оживляющее мурашки: «Мама… мама…». Нина на цыпочках подкралась к двери, за которой привязанный к столу лежал Мишка, прислонилась ухом – тишина. И в третий раз, с пронизывающей тоской: «Мама… мама… мне холодно» – почти сразу после того, как Нина подумала, что если еще раз раздастся, то можно сойти от испуга с ума. Нина подергала дверь, не без облегчения обнаружив, что она заперта. Вернулась в постель – после этого уж ни звука.

В предутренних сумерках поднялся Василий. Скрипнул входной дверью. Видимо, пошел в туалет. Нина всё не спала. Вышла из комнаты, слыша, что он вернулся.

– Что это вы? Напугали, – отпрянул Василий.

– Спросить хотела: может ли то, что произошло с Мишкой, быть связанным со мной или его отцом?

– Вряд ли. Дети не в ответе за родителей… Ложитесь, можно поспать еще пару часов.

– Спасибо. Это важно было услышать.

– Не за что. Вы ни в чем не виноваты. Такие вещи вообще мало зависят от нас. Теперь поспите немного – вам скоро ехать.

– Знаете, я решила, что не поеду… – сказала Нина после короткой паузы.

– Как это?

– Я останусь. Мы будем жить с Мишкой здесь – поселимся в одном из не до конца сгоревших домов.

– Что вы такое говорите!? Это просто безумие, это невозможно… Вам нужно выспаться, прийти в себя. Вы не понимаете, это не ваш сын – это ментальный паразит. Он изведёт вас... И как вы планируете жить там? Там нет воды, нет электричества. Что вы будете есть, в конце концов?

– Не переживайте, я всё прекрасно понимаю. Как-нибудь уж устроимся… Там во дворе я видела несколько яблонь – мы будем есть яблоки.

© Aldebaran 2024.
© Карелов Дмитрий.