* * *
Дождь раскрывается, как плащ,
над средней полосой.
Мой смех, переходящий в плач,
как ливень тот – косой.

Мой серый плач сухих очей,
что нынче не черны –
труба, фагот, виолончель
в него вовлечены.

Пусть льётся он немой рекой,
все песни потеснив.
Пусть будет ловчего рекорд
не с волчьей кровью слит.

Пусть длится медленная медь,
пусть длинной глины глас
мне даст, не перезрев, прозреть
дождливое сейчас.


* * *
Привет, товарищи потёмки!
Такой козырной масти вы,
что скрыты все кровоподтёки
на обнулённых мостовых.

Освободит такую гущу
свеченье кесарево ли?
Язык ваш – лижущий и лгущий
всё переводит на рубли.

И пропадают девки в давке,
и серо пареньков рядно,
и гнёт ассортимент прилавки –
весь инородный, неродной.

А дни идут, скрипя подагрой
и пригибают к январю.
Я отыщу тебя под аркой
и подворотню подарю.

Пока что снег ещё промочен
и ненароком спит нарком,
мы знаем тысячу примочек
объехать зренье с ветерком.

Бой длится – нервный и неравный,
и змеи тянутся ремней.
И свет – Сизифа болью ранен.
И камни катятся ко мне.


* * *
Скорая приехала нескоро,
стерхом из груди взметнулся страх,
слабых рук, немеющих, как штора,
не хватило на последний взмах.

Это мне напомнили ступени,
их покрывший тоненький ледок.
Воздух холодеет постепенно,
уток наблюдается уток.

Но пока приходят не за мною
те, кто обещал придти за мной.
Ждут, когда я без тебя завою,
незаёмный свет мой неземной.


* * *
В полуметре в сером платье
полумёртвая стена.
На распутье меж распятьем
и распитием – вина.

Подрастают из бумаги
буквы, злея и сипя,
выгнан, словно спирт из браги,
я из зеркала – в себя.

Из слепого снега слеплен
вечер странного родства,
и с небес лепниной светлой
осыпается листва.

Опрокинув ветра вёдра,
тишина в дожде слышна.
Но осталась полумёртвой
неприкрытая стена.


* * *
Ход шахматиста патов
и шёпот по рядам,
настало время падать –
пространство поедать.

Фейсбучной Леты липов
простор, реальна - клеть,
у трупов нету трипов,
сегодня в моде - медь.

Резоны как ни ткали,
в ризоме гаснет клён,
проклеен стык прогалин
и воздух прокалён.

И не найти мерило
вот этому всему,
чтоб с зеркалом мирило
людей по одному.

Мерцают в древнем твите
слова одни и те ж:
на имя замените
мне мнительный падеж!

В земельный лёг кадастр
последний нетопырь:
ложись и ты, и раструб
сугроба оттопырь

И пой простывшим горлом,
весь трепет истрепи,
шипи остывшим горном
в заоблачной степи –

про ноль и единицы,
про то, как трётся три.
И выйди из больницы.
И справку забери.


* * *
Разбилось слово о чернила,
оно стремительно летело
и синяками очернило
бумаги действенное тело.

А смысл – помахал и скрылся,
мосты горят и время сжечь их,
так с корабля сбегают крысы,
так мужики бегут от женщин.

И пухнут мёртвым шлаком вены,
но строчки шёлковы, как волны
и говорят о сокровенном
зиянье смысла своевольном.

И звуков траурное сходство
проходит сквозняком по дому.
А в зеркалах – сплошное скотство
и ночь меня вгоняет в кому.


* * *
Слезой подмочен, но подмечен,
пульсирующей схвачен веной
прошедший день, что будет вечен –
весь деревянный, довоенный.

А новый – изнемог от рвенья
и одного взыскует страстно:
во время смертное паденья
и заполнения пространства.

А по души пустому пляжу
гуляют призраки немые,
и звуки сби(ы)вшиеся пляшут
до полнокровной анемии.

Дыханье стаптывает стопы,
я стопорить его не вправе
и лишь пытаюсь по-простому
в певучий ямб перенаправить.

Со мной такое не впервые
и медленной походкой шаткой
слова выходят солевые
из памяти бездонной шахты.


* * *
Тучи идут как солдаты,
неразличимы для слуха,
светит табличкой sold out
серых небес развалюха.

Длится зимы деспотия,
ворон гоняет варана,
и снеговик дистопийный
напоминает тирана.

Свет этот слеплен вслепую,
аляповата лепнина,
облаком ржавым целует
ветер балконную спину.

И возвращается паром
в рот – от дыхания злого
где-то пропавшее даром
невыносимое слово.

Вечер прошёл по верхам и
сгинул в прошедшее лето.
Только строкою Верхарна
лунная жжёт сигарета.

Спят, словно после аборта,
Марс, и Сатурн, и Юпитер,
и многоточьем оболган
каждый удачный эпитет.

Пусть тишины сталевары
дальше куют нам устои.
Вечность не устаревает,
вечность вполне нас устроит.

И толерантен коряво,
и театрально нечаян
явочный этот порядок,
яблочный воздух печали.


* * *
Зима. Сенбернар в серебре
таскает свои килограммы.
Мечтается нечто. Тире
с дефисом – грозят калиграммой.

Прохожего нос, словно морс,
а щёки – томаты по грядкам
и бережный бродит мороз
и длится безбрежным порядком.

Снежок, как картофель, варён,
лютует летучее завтра.
Очнёшься – и стих сотворён.
И ты – полноправный соавтор.

Феномен фонем обнажён,
и азбука снова при ятях,
и в комнатах пыльных – свежо,
в комментах – тепло и приятье.

И полых полей чёрный прах
прополот сознаньем узорным,
и зреет зеро в зеркалах,
и мечет прозрачные зёрна.

И вечности чистой простор
доступен, хрусталик не грея.

Таков зимний мессадж простой.
А лето у нас – лотерея.


* * *
Гробатого могила не исправит,
так ветераны ветра говорят.
В теченье ночи 37 испарин
переживаешь над стихом подряд.

И невдомёк – раскроются ли тайны,
и мозг кипит, как на чайник на плите,
рассвет – намёком на исход летальный,
на гибель в суицидной суете
(в ушах летают тишины литавры
и спящий нищий тонет в чистоте).

Но озирают мир и озаряют
ржаные звёзды ржавых тубероз,
и лентой новостною навостряет
экран свой сетевой туберкулёз.

Под каблуком свернись в клубок понурый
и обмани отряд гробовщиков,
чтоб окультурить – окурить культурой
свет, о котором пел Гребенщиков
(бумага же белеет – дура дурой,
ей довелось двоиться под щекой…).

………………………………покой.


© Константин Комаров
© Aldebaran 2021