Альдебаран журнал о литературе

Лорен Грофф Который час, мистер Волк?

Марина Марьяшина

Перевод
Мальчик плавал с тритонами в тёмной воде пруда. Верхушки сосен палили в небо, и ястреб медленно кружил у солнца. На мелководье показывались островки красно-золотистых морд, позвоночников и хвостов двух собак; наверху, в большом доме, женщины пили холодный джин из чайных чашек, а мужчины отдыхали раздетыми в спальнях с закрытыми ставнями, под ветром из ревущих вентиляторов.

Мальчик пролежал в пруду весь день, так долго, что был уверен, что вода проникла в его мозг через уши и смыла все мысли. Он был таким же тупым, как тритоны вокруг него, с их толстыми животами и растопыренными конечностями. Он будет лежать здесь, парящий в замершем настоящем жаркого полдня и в светлячковых сумерках, он будет лежать здесь всю ночь, на рассвете, до конца лета и осени, слившись с поверхностью пруда, покрытой красными кленовыми листьями, пока холод зимы не замедлит его сердце до одного удара в день, а лёд не укроет нежной стеклянной толщей. Это была бы хорошая жизнь, жизнь тритона. Тёмно-коричневая вода просто плескалась бы вокруг и ничего от него не требовала.

Вдруг, рядом с его головой в воду плюхнулся камень размером с кулак. И ещё один, ближе. Он перевернулся на спину. Его сестра стояла в конце причала, и послеполуденное солнце просвечивало сквозь её бледное платье, обнажая новое теперь костлявое тело и превращая волосы в огненный шар вокруг головы.

О, – подумал он, – она вернулась ко мне, к своему первому другу. Моя Либби, какой она была до того, как ушла в семейную школу и превратилась в это новое странное существо с острыми костями, таящее секреты, питающееся одними яблоками, отчего глаза её стали без очков огромными. Новая Элизабет не стала бы бросать камни в шутку, но его любимая неуклюжая Либби помогла бы ему построить форты в лесу, а потом они играли бы в Уно с фонариками, и поднялись пораньше, чтобы пробежаться по лужайке, окутанной утренним туманом, и до головокружительной боли обжечь росой ноги.

– Чип, – закричала его сестра, – иди сюда! Уже пора.

Однако когда он приблизился и сделал выпад, желая в шутку схватить её за ноги, он понял, какой трюк с ним совершили воспоминания: Либби исчезла, угловатая Элизабет давно поглотила её. Она отшатнулась, когда он хотел её схватить. Вялый рот и расслабленные плечи, по которым было ясно, что она украдкой пила джин у женщин, хотя ей было всего пятнадцать.

Резким голосом их бабушки она проговорила: «Скажите этому ребёнку, чтобы он поднялся наверх и тщательно вымылся с мылом. Я не хочу, чтобы на моём ужине в День Независимости воняло прудом». И улыбнулась, довольная собой.

– Кто это? – спросил Чип, – там, наверху, с мамой.

– Дерьмовое шоу, – сказала она, оскалившись в улыбке, и осторожно стала взбираться вверх к лужайке, потому что была босиком, а над клевером в траве мерцала ткань из пчёл.

Собаки устало вылезли из воды, стряхнули с шерсти радугу. Телу было хорошо после долгого пребывания в воде, кожа будто истончилась до нервов. Чип довёл собак до дома и оставил их у двери в центральный холл, не смотря на запрет входить туда мокрым.

В тот момент ослеплённые глаза Чипа не разглядели стоящего там Медведя, хмуро уставившегося на сложенную в руках газету. Но тут дед откашлялся, глаза Чипа привыкли, и Медведь показно подмигнул ему. Мальчик взбежал по одному изгибу лестницы и направился в детское крыло, где уже лежала на кровати его накрахмаленная одежда. Ему невыносимо было думать о том, что придётся смыть с себя тёмную магию пруда, и потому он просто надел эту ужасную одежду как вторую кожу. Чип выглянул в коридор – Медведя уже не было, поэтому он соскользнул вниз по перилам и спрыгнул до того как резное окончание в виде ананаса ударит ему в пах.

Проходя через столовую, в дальнем углу, Чип увидел официантку с листом света в руках, который прямо на глазах превратился в блестящую фольгу. Рубашка официантки насквозь пропотела, и не трудно было заметить, что бежевый бюстгальтер впивается в спину. Чип понимал, что ему следовало бы отвернуться, но остановился и уставился, хотя и был всего лишь десятилетним мальчиком. Она обернулась и, стряхивая взгляд, хмуро посмотрела на него, и Чип, охваченный ужасом, выбежал на террасу.

Женщины сидели на своих привычных местах. Его бабушка Слим, в плетёном кресле, спинка которого напоминает павлиний хвост, сестра Элизабет, примостившаяся на подлокотнике, рядом с матерью Джулией, и тётя Диана, как всегда разговаривающая без умолку, на шее которой поблёскивал кусок янтаря размером с детский кулак. Поговаривают, что женившись на Диане, дяде Чарли пришлось вытаскивать её из студии йоги, это объясняет, почему она всегда говорит вещи вроде той, что сейчас: «наверняка, в пустыне водятся привидения, но живут они там по-особому. Можно почувствовать, как они катаются там, наподобие перекати-поля, когда садится солнце и встаёт луна, стихает ветер… вот тогда они приходят, эти древние призраки, которым и дела нет до такого ничтожного создания как человек. Может, это что-то связанное с магнетизмом, электрические протоки в скальных породах, или что-то ещё… духи самих камней, движущиеся своими бесконечно медленными путями». Она рассмеялась.

Мать подозвала Чипа, найдя глазами, и он уселся к ней на колени. Ноги у неё были костлявыми, жаркими и дрожащими. Она обняла его поперёк живота, уткнулась лицом в спину. Аромат роз бабушки Слим, пышно разросшихся за решёткой веранды, стоял вокруг плотной невидимой стеной.

Собаки, увидев, как вышел Чип, попытались вскарабкаться к нему с лужайки, но бабушка Слим сморщила гримасу на их мокрую шерсть, и шикнула, тогда они послушно разбрелись по тенистому яблоневому саду.

– Ну, разве не жарко, – сказала Слим, прерывая Диану, что не считалось грубостью, потому что никто никогда её не слушал, перебивать такие разговоры считалось в порядке вещей. Появился Медведь, он принёс охлаждённый шейкер, и стал разливать дамам напитки.

– Я пьянею! – воскликнула Диана.

Элизабет приподняла свою кружку чая со льдом, Медведь усмехнулся и плеснул ей немного. Слим посмотрела на мать Чипа, желая увидеть возражения, но лицо их матери было уткнуто в спину Чипа, и поэтому Элизабет разрешили выпить джин, а неодобрение Слим по отношению к дочери осталось невысказанным.

Вышла официантка в фартуке, прикрывшем её пропотевшую рубашку, и сказала: «Я закончила, мэм».

– Спасибо, Джолин, – сказала Слим, закрыв глаза и подставив лицо под полоску солнца. В чаевые она не верила.

Официантка не двинулась с места, скрестив красные руки на фартуке. Она не уходила, секунды тикали, рот её вытянулся в решительную злую нитку. Тогда бабушка Слим сказала: «О, ты всё ещё здесь? Хорошо. Конечно, тебя ждёт твоя семья. Желаю Вам прекрасного Дня Независимости». Когда официантка вышла, Медведь последовал за ней, потому что одна из его семейных обязанностей состояла в том, чтобы незаметно исправлять то, что своей властностью портила Слим; он даст хорошие чаевые.

Когда Медведь вернулся на веранду, дядя Чарли был позади него, и Чипу пришлось подавить смех: у них обоих остался загар после утреннего гольфа, оба были в розовых рубашках, а его дядя был просто уменьшенной, более пухлой блондинистой версией своего дедушки. С другой стороны, таким же был и Чип, самый младший из этих трёх Чарльзов. Он задавался вопросом о том, всегда ли каждый младший Чарльз выходил немного хуже, чем предыдущий, и так вплоть до самого первого Чарльза, который приехал в Бостон из Англии и сделал семью очень-очень богатой много лет назад. Он надеялся, что нет. Затем он страстно пожелал про себя, чтобы у дяди Чарли и тети Дианы родился ребенок, над зачатием которого они так усердно работали, и чтобы это был мальчик, и чтобы они назвали его Чарльзом, чтобы он стал настоящим Чарльзом поколения, чтобы Чип мог освободиться от этой цепи вырождения, мог отделиться от остальных. Лицо тёти Дианы было всегда печально, и это означало, что ребенок родится не скоро.

Дядя Чарли взял бокал бурбона, налитого ему отцом, сделал глоток, откашлялся и спросил: «Мы всё ещё ждём Флиппи?»

Все знали: напитки были в пять, ужин – в шесть, потому что если есть слишком поздно, на следующий день кишечник будет работать неправильно, как всегда говорила Слим.

– Зачем он пришёл? – спросила Элизабет, – я уверена, что он очень зол.

Мать Чипа дернулась под ним, и он почувствовал, как её лицо прижалось к его спине, возможно, в улыбке. Слим негодующе сверкнула глазами на внучку, и рассмеялась, проглотив её дерзость.

Они продолжали ждать, Диана снова говорила о высоких материях и концепции нирваны, Слим одобрительно отзывалась о туфлях и волосах Нэнси Рейган, а Медведь добродушно рассказывал истории об эксцентриках своей семьи. О двоюродном дедушке, который женился на парижской танцовщице канкана, о прабабушке, которая сбежала в день свадьбы и была обнаружена в публичном доме Нового Орлеана и потом вернулась к нормальной жизни, родила шестерых детей, и, назвав один из концертных залов Бостона своим имеем, стала образцовым филантропом. Из стереосистемы лилась негромкая музыка Рахманинова. Перевалило за полдень, тени на лужайке растянулись и потемнели. В маленькой деревушке ниже по склону холма вспыхнули ранние фейерверки, хотя было ещё слишком светло, чтобы их увидеть. Собаки подошли к кухонной двери, экономка впустила их и накормила, а потом выгнала обратно в сумерки. После на всю семью были поданы на подносе маленькие миски с горячими орехами. Флипа всё не было.

Наконец, в семь Слим сказала: «Ну, мой младший всегда был сам себе хозяин. Нас ждёт ужин». Все последовали за ней в столовую. Диана пошатывалась на каблуках от джина.

На украшенной крошечными флажками стойке буфета красовался цельный лосось-пашот под огуречной чешуёй, миска свежего майонеза, увядший от ожидания салат, твёрдые булочки, маленькие кусочки масла на подтаявшем льду, сформованные в звездочки.

Из салфеток в красно-белую полоску экономка сложила патриотических лебедей. Наполнив в тишине тарелки, семья расселась за чрезмерно длинным столом. Ничего не взяв из еды, мать Чипа посадила детей по обе стороны от себя. Чип чувствовал, как её лихорадит. Дрожь её тела передавалась ножкам стула, шла через половицу, вверх по ножкам его собственного стула, в его тело.

Когда все заняли свои места, сидевший во главе стола Медведь поднялся с бокалом, добродушно улыбнулся присутствующим и откашлялся. Наступал ужасный момент. Чип закрыл глаза и взял в руку сжатый кулак матери. Вдруг все они услышали рёв двигателя, шум колёс, вращающихся слишком быстро по гравию, и музыку, грохочущую внутри тяжёлой машины, машины Флипа; Дядя Флип, наконец, приехал.

– Как это похоже на моего мальчика, – холодно сказала Слим, – приехать, когда уже никто не надеялся его увидеть.

Они слышали, как заглох двигатель, захлопнулись дверцы машины, затем – торопящиеся шаги по гравию, и вот дверь большого зала открылась и захлопнулась, сотрясая звенящую люстру над обеденным столом. В дверях появился Флип, крича: «Приве-е-т, прив-е-е-т!». Волосы торчком, глаза навыкате, весь в поту. Чип услышал, как сестра шепнула себе под нос: «Иисусе, опять перебрал кокса?»

За ним нерешительно шла незнакомая женщина. Высокая, по меньшей мере, ростом с Медведя, с пышным каскадом чёрных кудрей до пояса. На ней была мини-юбка, усыпанная пайетками-звёздочками и красный блестящий топ, лицо густо накрашено: красная помада, синие тени на веках. Но симпатичной она не казалась: узловатая переносица между близко посаженными глазами и огромная челюсть, напомнившая Чипу бульдожью.

Она была старше Флипа, ближе к возрасту матери Чипа.

– Привет, – мягко сказала она, ставя на пол упаковку с шестью банками пива.

– Как мило, Филип, ты привёл кого-то, – сказала Слим, не вставая, чтобы взять пиво.

– Семья, я хотел бы представить вам прекрасную подругу, только что повстречавшуюся мне в деревенской пиццерии… ещё раз, как вас зовут?

– Перл Спэнг, – добродушно сказала женщина и поставила пиво на буфет. Я думала, что это будет пикник, Филип.

– Перл Спэнг, какое прекрасное имя! – воскликнул Филип.

– Добро пожаловать, Перл, – сказал дядя Чарли елейным голосом.

– И как празднично ты выглядишь, – сказала Слим, и уголок её рта дернулся.

– Пожалуйста, Перл, еште, еште, еште, – сказал Флип, указывая на буфет, и Перл послушно повернулась, чтобы наполнить тарелку. Затем он выдвинул стул, развернул его спинкой, и оседлал. Когда Флип и мать Чипа переглянулись, между ними пробежало такое темное электричество, что Чип впервые за этот долгий странный день испугался.

– Не позволяй мне перебивать тебя, Медведь, – сказал Флип, – похоже, ты собирался произнести свою старую добрую длинную речь.

Перл Спэнг поставила полную тарелку на свободное место рядом с Чипом и села. Её духи, мускусные и тёплые, ударили ему в ноздри, он почувствовал их запах и закрыл глаза, чтобы вдохнуть аромат глубже. В его теле произошла странная вещь: прокатилось что-то похожее на волну. Рядом с нетронутой тарелкой (поскольку воздерживаться от еды до тех пор, пока не будут произнесены все речи было хорошим тоном) он увидел яркие ногти и широкие руки, быстро разрезающие рыбу, поднимающие кусочки, возвращающие чистые зубцы обратно на тарелку; он слышал, как Перл жуёт и чувствовал исходящее от неё тепло, но не мог смотреть ей в лицо.

Медведь снова поднялся с бокалом. – Я как раз собирался сказать до твоего приезда, Флиппи, как я благодарен за то, что сегодня, в день рождения нашей великой нации, я нахожусь здесь, в нашем старом поместье, с моей любимой семьей. – И с новыми друзьями, – подмигнул он Перл.

Медведь сказал, как он счастлив, что семья проявила солидарность, собравшись вместе. Прийти в себя от последних новостей было непросто, и Медведь был зол, по-настоящему, очень-очень зол, когда за неделю до того, как он привёл в действие окончательные планы, «Глоуб» опубликовала список, но доверие к журналисту простирается дальше, чем его самого можно швырнуть (ха-ха) и вполне очевидно, что Медведь и Слим были убеждены в равенстве собственных чувств ко всем трём детям, они, безусловно, уравновесят чаши весов и позаботятся о том, чтобы Филиппу и Джулии были предоставлены равные части семейного состояния в завещании, чтобы компенсировать несправедливость, и ничто из этого не должно рассматриваться как голосование о том, кто является любимым ребенком, или кого любят больше, или ещё как какая-нибудь чушь в этом роде.

– За всех моих замечательных детей, – нараспев произнес Медведь, поднимая бокал, – но сегодня день Чарльза, так что – за него!

Только Слим и Диана, улыбаясь, подняли свои бокалы. Дядя Чарли раскраснелся, его глаза сияли от удовольствия.

Тарелка Перл была уже наполовину пуста; дыхание его матери, сидевшей с другого боку, стало прерывистым. Её ногти больно впились в руку Чипа, но он не шелохнулся.

– В самом деле, – быстро произнёс дядя Флип неестественно высоким голосом, – что за глупая ситуация, и каким пассивно-агрессивным можно стать, рассказывая двум из троих детей, что они были лишены наследства на деловых страницах «Бостон Глоуб».

– О, не драматизируй, Флип, – сказала Слим, – никто не лишен наследства.

– Ах, драматично, – сказал Флип, – какое прекрасное слово, это правда, что нет ничего более драматичного, чем проснуться и обнаружить, что твой старший брат, который вообще ничего не знает о банках, получил всё. Чарли, который, простите меня… я не хочу показаться грубым, но это правда, безусловно, наименее квалифицирован из нас троих. Спортивный агент. Вы поставили грёбаного спортивного агента во главе банка трехсотлетней давности.

– Навыки можно передать, – выдавил Чарли.

– В то время как я, сказал Флип, единственный, у которого есть степень магистра, кто проработал в банке пять лет и знает его как свои пять пальцев. Но, чёрт возьми, как же бедная Джулия, которая проработала в банке двадцать лет, Джулия, начавшая свою карьеру в отделе корреспонденции, будучи ещё старшеклассницей? Которая (я вам напомню, что Медведь никогда не заставлял Чарли и меня заниматься этим) сама дослужилась до вице-президента, сквозь пот и слёзы, не участвуя в жизни своих детей, разрушив свой брак из-за банка… в итоге Джулия, самая старшая, самая умная и самая достойная, ничего не получает. Ничего для Джулии! Пшик! Нуль! Ничего, кроме утренней газеты, в которой говорилось, что её интеллект и работа буквально ничего не значат для этой семьи, потому что она имела несчастье родиться с пиздой. И потому, Чарли, прости меня, но единственное название, которое заслуживает эта сраная семья – идиоты.

– Ad hominem . Чрезвычайно не справедливо, – сказал Чарли.

– Давайте сделаем несколько очищающих выдохов, – прошептала тётя Диана.

– Есть одна привычка, которая тебя дискредитирует, Филип, – сказала Слим. Ты слишком напыщенный, а главное требование наших клиентов – доверие, поэтому они должны видеть самих себя в капитане нашего корабля. А вы с Джулией откровенно невозможны. Из вас троих только Чарли мог заставить их чувствовать себя в безопасности.

– Только представьте, что подумали бы жёны наших клиентов, если бы их мужья каждые выходные отправлялись играть с Джулией в гольф. А ты даже не играешь в гольф, Флиппи, – сказал Медведь.

– Кроме того, – сказала Слим, – Твои ... ну, твои вкусы, Филипп. Мы никогда ничего не говорили. Живи и давай жить другим – вот наш девиз. Но представь себе скандал, если это выйдет наружу.

Флип медленно моргнул. Хмурый взгляд Слим исчез, и на её лице, появилась мягкость, когда она посмотрела на него, своего младшего ребенка, того, который был больше всего похож на неё. Наконец, Флип спросил:

– Ты знала? Знала?

– О, пожалуйста, – сказала Слим, – я твоя мать. С тех пор как ты родился.

– Я имею в виду, что у тебя на двери шкафа висел плакат Пола Ньюмана в натуральную величину, когда тебе было двенадцать, – сказал дядя Чарли, посмеиваясь.
– Боже мой, – проговорила Диана в снова повисшей звенящей тишине, – если это вообще имеет для тебя значение, Флип, я даже не подозревала.

Рядом с Чипом наклонилась Перл Спэнг, кончики длинных чёрных вьющихся волос коснулись его бедра, она обеими руками сняла туфли на высоких каблуках, потом встала босиком, попятилась от стола, схватив упаковку из шести бутылок пива. Молча пройдя мимо буфета, шагнула через двери на веранду, и там её поглотили сумерки.

– Кажется, я схожу с ума, – сказал дядя Флип, дёргая себя за кончики волос, – это безумие. Я схожу с ума.

– Вся эта семья чертовски сумасшедшая, – сбивчиво проговорила Элизабет.

– Следи за языком, Элизабет, – сказал дядя Чарли. На этих словах Элизабет взяла с тарелки твёрдую булочку и бросила в него так быстро, что она отскочила от его загорелого лба, но кусочек масла в форме звезды прилип к коже и медленно начал сползать вниз.

Затем, в потрясённой тишине, Элизабет сказала: «мама, мы уходим». Она вытянула мать за руку из кресла и повела через коридор. Чип бросился за ними, захватив со шкафа мамину записную книжку. Миновав огромные двери, они вышли под дышащее вечерней жарой темно-синее небо. Уже висела луна, доносилась из пруда лягушачья песня, далеко на склоне горы трещали фейерверки. Элизабет усадила мать на пассажирское сиденье, и, хотя ей было всего пятнадцать и она была довольно пьяна, завела машину и поехала, подпрыгивая и визжа, по гравийному кругу, где из сгущающейся тьмы глядели зелёные глаза ночных существ.

Она остановила машину перед дорогой, которая шла по спуску горы и вела к деревне, прислонилась головой к рулю и сухо, без слёз, всхлипнула.

– Я их ненавижу, – сказала она, помолчав.

– Я знаю, дорогая, – проговорила мать, – я тоже.

Чип посмотрел на мать, которая теперь казалась сильной и спокойной. Остро выпяченный подбородок напоминал бабушкин.

Мать и сестра поменялись местами. Мать снова включила передачу, и они выехали на дорогу.

Когда они двигались, что-то ужасное поднялось из самой глубины тела Чипа, что-то, что он снова попытался оттолкнуть, но не смог удержаться; закрыл рот руками, но смех был сильнее, душил его, выливаясь из горла. Он задыхался.

Элизабет повернулась и хмуро посмотрела на него, затем на её лице появилась прежняя улыбка Либби.

– Дядя Чарли, – проговорила она, – масло соскальзывает у тебя со лба.

И тоже рассмеялась.

Теперь даже мать смеялась. – Я умираю с голоду, – сказала она наконец, когда успокоилась. – Мы остановимся и купим кусок пиццы в городе.

Но это заставило детей смеяться ещё сильнее.

– Пицца. Перл Спенг, – Элизабет ахнула, – эта чёртова упаковка из шести бутылок.

И вот они спустились вниз по дороге, петляющей через лес, а с озера время от времени вырывался фейерверк и освещал верхушки деревьев розовым, оранжевым, зелёным и золотым. Чип вытер лицо рукавом. В гуще леса, на пешеходной тропе рядом с дорогой, соединяющей штат Мэн с Джорджией, он мельком увидел быстро движущуюся тень, вспыхнули красные блёстки в свете фар, но машина двинулась дальше, и всё снова погрузилось во тьму, скрываясь за лесом.

Мать Чипа так и не вернулась в банк; с убийственным молчанием она открыла собственную фирму, переманив к себе дюжину наиболее прогрессивных клиентов. Она вложила в это всё, что было. Пришлось продать прекрасный белый дом на Бикон-Хилл, и они с Чипом переехали в маленький кондоминиум с бежевыми коврами в Норт-Энде. Дядя Флип уехал на запад в Голливуд, чтобы стать продюсером, Элизабет вернулась в школу-интернат, за которую Слим и Медведь всё ещё платили, хотя ни Элизабет, ни мать Чипа с ними не разговаривали. Только Чип отвечал на телефонные звонки, неловко, односложно, из страха, что мать услышит и обидится. Но её почти никогда не было рядом. В будние дни Чип ходил в школу, возвращался, делал домашние задания с включенным телевизором, разогревал еду, оставленную ему на ужин уборщицей, и ложился в кровать. По утрам в выходные он ждал на полу перед комнатой матери, пока она выйдет в своём мятно-зелёном кимоно, с размазанной тушью под глазами.

С чувством облегчения все вокруг узнали, что Чип на первый курс отправился в семейную школу-интернат. Элизабет была старшеклассницей, и её худое лицо смягчалось всякий раз, когда она видела брата. Её улыбка освещала и согревала одиночество Чипа.

Время ускорилось, расплылось. Часовня из голубого камня по утрам, синий блейзер, синие чернила в экзаменационных тетрадях, одинокие синие утра, полные тумана. Письма для матери приходили по вторникам, телефонные звонки со Слим и Медведем были запланированы на воскресные вечера по телефону в холле, ровно на четыре минуты, в которые он в основном сообщал новости об очном лякроссе . Чип, пухлый, медлительный и неуклюжий, был не очень хорош в этой игре. В ответ Слим и Медведь рассказывали ему, каких животных видели во время походов по пустыне, куда переехали, про койотов, дорожных бегунов, метателей дротиков. Лето было разделено между семейным поместьем с прудом, лесом, походами в горы, часом коктейлей, рисунками далеко в полях, быстрой ходьбой с прыгающей у ног собакой, жареными орехами, которые приносила экономка, и ошалелыми от жары днями в Бостоне, пустым кондоминиумом. Потом, за неделю до школы, в августе, гостили с сестрой у отца, на Каймановых островах. Отец стал, как сказала Элизабет, «налоговым пиратом». Он выглядел как один из них, весь красный от солнца и выпивки и, казалось, не мог понять, где его дети, когда они вошли в комнату. Потом школа-интернат, теперь более тусклая без Элизабет, которая могла бы одарить улыбкой, а теперь была на первом курсе колледжа, в котором семья училась веками. Единственным хорошим моментом его недели было открытие почтового ящика, чтобы найти в нём её письмо, толстое, забавное и слегка пахнущее яблоками. Колледж шёл ей на пользу, она любила его, у неё было кольцо в носу, она веселилась в городе, теперь у неё была девушка. Да, она была лесбиянкой. «Дядя Флип недавно так поддержал меня, – писала сестра, – но пока не говори маме». Элизабет хотела поговорить с ней лично. Как только снег растаял, она написала Чипу, чтобы он провёл лето в компании её друзей на Мартас-Винъярд, они все устроятся на работу в ресторан. И он, думая о пустой квартире, о семейном поместье со Слим и Медведем, которые не спеша заправляются с пяти вечера, сказал, «черт возьми, "да"», приехал на остров и, как поплавок, два месяца спал в бассейне на надувном матрасе. Лодки в заливе и кувшины с холодным вином в холодильнике, женские трусики в ванной, сушащиеся на веревке, шум из спален поздно ночью, заставлявший сгорать от голода и смущения. Предплечья Чипа за лето стали точёными от каждодневного вычерпывания твёрдого, как камень, мороженного. Молчаливое согласие состояло в том, что Чипу и Элизабет не нужно было навещать своего отца на Каймановых островах в этом году, они были немного обижены на то, что он не настаивал на этом. Вернулся в младший класс с солнечными прядями в волосах, прыщи исчезли от морской соли и загара, и, сюрприз! Чип вдруг стал вроде как популярным. Всё, что вам нужно сделать – это ничего не говорить и смеяться над всем, тогда вы получите репутацию веселого человека. Домашние вечеринки, лыжные прогулки, выходные во вторых домах в Нантакете, в третьих домах в Беркшире, пентхаусах на Манхэттене, ночные клубы повсюду, поддельные удостоверения личности, экстази, травка и водка в апельсиновом соке за дальней партой кабинета истории. Однажды утром – смутное воспоминание о девичьих ногах, обнажённой груди, размазанном рте, всхлипываниях. Просто какая-то местная, чьего лица он не мог вспомнить. И едва уловимое смущение друзей, когда Чип вошёл в комнату, но вскоре солидарность одноклассников обволокла его, как водоворот. Сопутствующее разгулу похмелье, по сути, было из-за баллов САТ , настолько ужасных, что Медведь разговаривал с ним грустным голосом, а Слим наняла ежедневного репетитора и пообещала BMW, если он сорвёт 1350 баллов и Mercedes – если перевалит хотя бы за 1400. С третьей попытки он получил 1320, они смягчились и, всё же, подарили ему машину; это был всего лишь Volvo, но новый. Ещё одно лето на Винъярде. Он был помощником бармена в ресторане сестры, каждый вечер после закрытия там устраивались вечеринки с перекурами в переулке, Кровавыми Мари на опохмел и утренним солнцем, вонзающим в глаза лучи мечей. Выпускной год, вечеринки и сон во время подведения итогов экзаменов. Однажды в воскресенье позвонил Медведь. Откашлявшись, он сказал: «Мне так жаль, что твои оценки не такие, как мы ожидали, но если бы ты последовал за своей сестрой в колледж… может, посмотришь школы попроще, Чиппи?». На другой линии послышался резкий голос Слим: «Чарльз, ты что, совсем спятил? Он – наш наследник, и заслуживает в сто раз больше, и ничто не помешает сделать правильное пожертвование». И, как обычно, Слим была права. Его приняли с посредственными баллами, даже несмотря на то, что выпускница класса, девушка, которая была капитаном трех видов спорта и имела идеальные оценки, не поступила. Когда ей сказали, что не вычеркнут из списка ожидания, она начала безобразно плакать в часовне. Её вывели друзья, и долго утешали под распустившимися яблонями, сыпавшими повсюду белые лепестки.

Выпускной, просвечивающая под голубым шифоном грудь, Мартас-Виньярд. Его сестра, шатаясь, шла домой. Худая как скелет, на фоне восходящего солнца она казалась почти прозрачной. Кайманы, их отец, сдувшийся, обтянутый кожей, встречается с девушкой моложе Элизабет. Чип забыл, какой колкой может быть сестра. Дочь отца от другого брака вообще исчезла и больше не появлялась до их отъезда.

Первые две недели колледж казался чем-то новым. Чип робко двигался сквозь дни, а потом всё превратилось в такую же подготовительную школу, только в другом месте. Одинаковые лица, похожие вечеринки, тот же пивной понг и полуночная пицца, экстази, Аддерал и травка, ложа чьего-то отца на матчах «Селтикс», чей-то дом на Мысе. Он видел Элизабет каждое воскресенье на позднем завтраке, пока не проспал два раза подряд. Тогда сестра стала врываться к нему в общежитие с рогаликами и кофе, чтобы убедиться, что Чип жив. Сама же рогаликов не ела и стала такой худой, что он беспокоился, что её сдует ветер, сломает, как меловую палочку.

Весенние каникулы у их отца на Каймановых островах, небольшое торжество по случаю его внезапной женитьбы. Элизабет там не было, и Чип жарился на солнце. Мать тоже не присутствовала, хотя отношения между родителями, вроде бы, стали более сердечными. Вернувшись в холодный Бостон, Чип узнал, что Элизабет упала в обморок в лифте, была в больнице, её насильно кормили, и ей было слишком стыдно видеть его, хотя Слим и Медведь навещали её каждый день. Благодаря этим визитам мать заговорила со своими родителями впервые с тех пор, как они назначили Чарли главой банка. Элизабет делала уроки в больнице, затем взялась за учёбу с удвоенной силой, и, окончив с хорошими отметками, начала работать в фирме матери. Мать с новой прилизанной угловатой стрижкой и дымчато накрашенными глазами; «о, как красивы мои женщины!» – подумал Чип, когда она и Элизабет, смеясь, вместе вошли в ресторан на традиционный семейный ужин по четвергам. Он видел, что его мать достаточно молода, чтобы снова выйти замуж, и эта идея показалась ему немного странной. «Твоя сестра – суперзвезда, – сказала мать, пробуя закуски, – у неё природный дар». Она подняла свой бокал с шампанским, а Чип и Элизабет осушили свои.

Его оценки были не такими хорошими, но этого было достаточно. Лето – снова в Мартас-Винъярде, где за работу на стройке у дяди его приятеля платили больше, чем за должность помощника бармена. Так он научился сносить старое, строить, класть черепицу на крыше. Он окончил школу без отличия, но с широким кругом друзей и знакомых. Мать не предлагала ему работу, а он и не думал, что следует просить. В конце концов, дядя Чарли сделал следующее. Чипа пригласили на ланч в первый же день, и он сел напротив дяди, тоже с салфеткой, заправленной за воротник. Когда они ели тепловатую похлебку из моллюсков, дядя ласково посмотрел на него поверх очков.

– По крайней мере, у меня есть один из вас, ребята… Твоя сестра очень жёсткая, – сказал он. – Отказывается, хотя мы бы дали двести процентов прибавки. К тому же, всё меньше надежды, что у нас с Дианой будут собственные дети. Ты знаешь, она уже прошла ту точку, когда имеет смысл продолжать, врачи уже много лет не помогают. Год за годом – одно разочарование. В любом случае, похоже, ты – единственное, что у нас есть. Так что работай усердно, Чиппи. И не высовывайся. Ты ещё будешь гордостью семьи, не так ли? Ты заставишь нас всех гордиться тобой, мой мальчик.

– Конечно, – сказал Чип, ощущая какое-то тепло. Конечно, он заставит свою семью гордиться им, в конце концов, другого выбора нет. Всё было решено задолго до его рождения.

Чипу нравилась его работа. Нравились коллеги, с которыми он поддерживал сдержанно-приятельские отношения. Они пили вместе каждый вечер, ходили к друг другу на свадьбы. Когда кто-то увольнялся, чтобы заняться другими делами, все легко и без особого шума уходили из жизней друг друга. Некоторые из парней, с которыми он начинал, получали повышения, и, хотя Чип не получал, он был уверен, что дядя Чарли и Медведь не хотели совершать публичную ошибку кумовства. Он купил квартиру, в которой едва жил, периодически встречаясь с женщинами, которые были недостаточно хороши, чтобы представить их сестре и матери: слишком некрасивая, выпускница государственной школы, всего лишь помощник администратора. Они никогда не задерживались надолго и исчезали примерно через месяц. Это продолжалось три-четыре года. Однажды была плохая история. Как-то по пьяни он пригласил домой девушку, потом что-то случилось в спальне, но Чип честно ничего не помнил. Проснулся от головной боли, потом полиция, предъявленные обвинения, которые были сняты только тогда, когда вмешалась Слим. Чипа отпустили и всё это перешло в вечное невысказанное. Семья стала прессовать Чипа, настороженно и обеспокоенно теснясь вокруг.

Потом мать внезапно вышла замуж за лысого мужчину по имени Рич, который ездил на велосипеде сотни миль в неделю и был стройным и элегантным, как журавль. Элизабет и Чип стояли у здания суда и целовали мать в щеки, на которых смешались теплый весенний дождь и слёзы. Элизабет положила голову на плечо Чипа, наблюдая, как такси увозит мать и её нового мужа по мокрым серым улицам. «Я счастлива, – шептала им мать сквозь букет лилий из углового киоска, – о, дети, я так счастлива, а я ведь так давно отказалась от счастья. Я не думала, что это для меня». Потом села в машину, и её счастье задержалось с ними на улице, заставив чувствовать смущение.

– Праздничный напиток? – спросил Чип. Он так редко видел Элизабет в эти дни. Она занялась марафонским бегом и работала всё время, даже по выходным. Он с надеждой подумал об угловом столике, бурбоне, о дьяволе Элизабет, захватившем власть над семьёй (её умение подражать им было для Чипа как ожог), о резком презрении Слим, о нерасторопной добродушности Медведя, о воздушной грусти Дианы, о маниакальности и рассеянном блеске Флипа. Сестра вздохнула и потёрла лицо. «О, Чиппи, я больше не пью. Это бы только всё усугубило».

Чип рассмеялся, потому что это было абсурдно, а потом увидел, что она говорит серьезно.

– Но ты не алкоголичка, – попытался заверить он, – ты совершенно нормальная.

Она вздрогнула, плотнее прижала шарф к шее и сказала: «Да. Но в семье, где алкоголизм является нормой, нормальность – это не хорошо». Поцеловав его, она взглянула так, будто собиралась сказать что-то ещё, поэтому Чип отвернулся и поспешил прочь, крича через плечо, чтобы её помощница позвонила ему, нужно было договориться о ланче где-то на этой неделе.

Было время, когда он позволил бы ей командовать собой, позволил бы сказать, что, возможно, ему следует бросить пить. Это уже становилось проблемой. Он пропустил два деловых ланча за последний месяц, потому что пил «Кровавую Мэри» на завтрак, а потом спал за своим столом. Одна из забавных семейных историй заключалась в том, что, когда он ещё ползал, сестра попросила ошейник и поводок, надела это на Чипа, и он долгое время думал, что он щенок: сидел, когда она велела ему сесть, кувыркался по её команде. Теперь Чип был взрослым мужчиной двадцати пяти лет, а не щенком; он научился искусству ускользать, когда какие-то вещи становились слишком тяжёлыми.

Спустя шесть месяцев после свадьбы матери и Рича, на столе Чипа зазвонил телефон, и дядя попросил подняться к нему в кабинет. Чип старался вести себя спокойно, но это, безусловно, было повышение. Наконец-то можно будет расплатиться с долгами по кредитной карте, снять дом на Винограднике на несколько недель следующим летом и раздать долги друзьям, которых не видел все эти годы. Он уткнулся лицом в сияющую медь дверей лифта, пригладил свои светлые редеющие кудри, стряхнул семена рогалика с пиджака и нахмурился, чтобы мягкое лицо выглядело старше, чем было на самом деле.

Когда он вошел в кабинет дяди, Чарли откинулся на спинку стула, а Медведь стоял у окна. Дед повернулся и молча раскрыл объятия, и Чип, охваченный его теплом и дорогим одеколоном с нотками сосны и кожи, снова почувствовал себя ребенком. Аризонский загар деда был таким глубоким, что гусиные лапки вокруг глаз казались белыми лучами.

– Чиппи! – сказал дядя Чарли, – Садись, садись.

Чип сел, кровь стучала у него в ушах. Медведь вернулся к окну, чтобы посмотреть на Бостон и корабль, отделанный сланцем, стоявший в гавани; Чипу показалось странным, что дед повернулся к нему спиной.

Прежде чем мы начнем, ты должен знать, что у нас есть план, не волнуйся, ты член семьи. – О тебе всегда, всегда будут заботиться, – сказал дядя Чарли, сложив руки на животе. Октябрьское солнце, косо светившее в окно, просвечивало сквозь его редкие волосы. – Ты как сын, которого у меня никогда не было. Все это для того, чтобы сказать, что мы с Медведем дали тебе четыре года, малыш, но мы поняли, что ты создан для банковского дела. Ни сделок, ни клиентов. Прости.

– Забавное дело, – сказал Медведь. Ты должен вести себя как дрессированная собака, но внутри быть волком. Оказывается, ты не волк, приятель.

– Что не обязательно плохо, – добавил Чарли, – Честно говоря, у тебя, вероятно, жизнь должна измениться к лучшему. Нам просто нужно найти место в компании, где ты был бы кстати. Мы думали, в отделе недвижимости. Там нужны навыки общения с людьми, в которых ты хорош, к тому же, юристы – это те, кто делает хитрые вещи скрыто, под поверхностью.

Разум Чипа замедлился от удивления, но, наконец, мысль догнала саму себя. Сжав кулаки, он спросил: «Ты меня увольняешь?».

– О нет. Нет, нет, нет, – затараторил дядя Чарли, болезненно улыбаясь. – Просто двигаю тебя туда, где твои дары могут сиять.

– Ты увольняешь меня, – заключил Чип. – К тому же, ты называешь меня дураком.

– Нет, ты не дурак, – усмехнулся Медведь. – Просто, возможно, ты был не так мотивирован, как мог бы в том положении, в которое мы тебя однажды поставили.

Чип почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. Чтобы спасти себя, он резко встал и быстро пошёл к лифту, дядя встал и окрикнул его, на лице Медведя мелькнул гнев. В этот момент открылись и закрылись двери, и Чип спустился вниз.

Он оставил всё в своей секции: пальто, шарф, кейс. Всё это были дорогие подарки от Слим. Некоторое время он просто дышал холодным воздухом на тротуаре. Солнечный свет, обыденно отражавшийся от травы, был теперь для него слишком ярок. Это было похоже на нападение. Люди вокруг двигались слишком быстро, вероятно должно было быть шумно: шум машин, шум самолетов, шум музыки и голосов, но ничего не было, всё вокруг стало тусклым и тихим.

Он ходил так быстро, как мог, останавливаясь только, чтобы купить две бутылки бурбона, и, оказавшись дома, разделся до нижнего белья, опустил шторы и погрузился в забытье.

Сестра дала ему три дня, а на третий открыла дверь своим ключом. Помолчав, распахнула все окна, сердито встала посреди комнаты в брючном костюме в обтяжку, уперев кулаки в бёдра, обвела взглядом беспорядок. Кости от куриных крылышек, растаявшие упаковки мороженного и куски пиццы на полу, опрокинутые протекающие бутылки.

– Ты гребаная свинья, Чиппи, – сказала Элизабет.

– Хрюк, – ответил он.

Она подняла Чипа на ноги, втолкнула в ванную, включила горячий душ и втолкнула его туда, прямо в нижнем белье. Он стоял под горячей водой, периодически лакая её, пока не остыла. Когда вошёл в свою спальню, увидел собранный чемодан и сестру, которая сметала с кофейного столика в мусорный мешок остатки еды.

– Возьми пальто, – сказала она. – Машина внизу. Водитель ждёт.

– Но, – возразил он, мне нужно кое-куда.

Его искали. Было открытие галереи, гала-концерт для художественного музея, где уже был заказан столик.

– Они выживут и без тебя, – сухо сказала Элизабет.

Когда машина тронулась, он сразу же заснул, а когда проснулся, сестра сидела рядом, изучая папки. За окном под угрожающе низкими облаками проплывали поля. «Блудный сын проснулся», – сказала она. «Пора просыхать, Чип. Большой дом закрыт, но Слим и Медведь разрешат тебе пожить в коттедже смотрителя, пока ты не соберешься с мыслями».

– Но меня уволили, – воскликнул он.

– Господи, Чиппи, – сказала она. – Ты был бы действительно счастливее, занимаясь чем-то другим. Хуже для тебя не придумаешь. Не то чтобы они тебя уволили, они изначально лишь позволили тебе взяться за эту работу. Ты никогда не был предназначен для такого.

Он отвернулся к окну, чтобы она не видела выражения его лица, и, когда снова овладел собой, сказал: «Значит, ты тоже считаешь меня идиотом».

Она колебалась так долго, что он пришёл в отчаяние, о, он так ненавидел себя! Наконец, она заговорила.

– Нет. Ты не идиот, но я думаю, что ты родился везучим. А иногда удача – это плохо, потому что тебе никогда не приходилось выяснять, в чем ты был хорош, чем любил заниматься. Теперь у тебя будет много времени, чтобы задать себе эти вопросы. И это совсем другая удача, ты просто пока не видишь, в чём, но потом поймёшь.

Когда они прибыли, уже смеркалось, и было на двадцать градусов холоднее, чем в Бостоне. Огромный дом спал с закрытыми окнами. Они взяли ключ из прихожей и через стекло французских дверей увидели мебель, покрытую белыми простынями, призрачно висящую над ней люстру, предков, сурово и терпеливо наблюдающих из теней вдоль стен.

Прошли через траву к домику смотрителя, спрятанному в лесу. Он не был заселён в течение двадцати лет, с тех пор, как Слим начала нанимать из деревни домработницу, бригаду ландшафтного дизайна на лето, и подрядчика, чтобы проверять дом раз или два в неделю зимой. Как и всё в империи Слим, он был безупречно опрятным. Стены из сучковатой сосны, полы, покрытые жёлтым линолеумом, дровяная печь, занимающая большую часть гостиной, зелёные лепёшки с мышиным ядом в каждом шкафу и по углам. Металлическая кровать с матрасом, всё ещё в большом пластиковом чехле. Элизабет подпрыгнула на нём, и пружины кровати завизжали.

– Сегодня днём мне доставили матрас, – сказала она. Щёлкнула выключателями, пустила воду и удовлетворённо кивнула, увидев, что кто-то приходил, чтобы включить всё это.

Он смотрел, как сестра распаковывает продукты, привезённые заранее к его приезду. В основном овощи, рис, консервированный тунец и мясо. Потом она открыла сумку и достала из неё полотенце и простыни, которые упаковала в его квартире. «Сестра просто чудо», – подумал он, разводя огонь и чувствуя обиду за эту организованную заботливость.

Они вместе приготовили салат, но почти ничего не ели.

– Я вижу, ты устроила меня в дешёвом лагере для толстяков, – попробовал пошутить он, хлопнув себя по животу так, что тот затрясся.

Она не засмеялась.

– Скорее, это дешёвая реабилитация, – возразила она. – Слим сказала, что ты можешь пойти и взять всё, что нужно из большого дома. Ключи от джипа висят на крючке в прихожей, если ты захочешь сходить за продуктами или ещё за чем-нибудь.

В этот момент то, что в ней было хрупким и злым, смягчилось, в глазах заблестели слёзы. Сжав его руку, сестра сказала: «Я уезжаю сегодня вечером, у меня встреча за завтраком. Телефонная связь Слим и Медведя отключена, но в деревне, в универсальном магазине, есть телефон. Ты обязательно звони мне на работу в шесть каждую пятницу, да? Так я буду знать, что ты жив».

– Как долго я буду в изгнании? – спросил он, думая о винном шкафу Слим и Медведя, хотя он казался далеким в этом старом доме, полном семейных призраков.

– Это зависит от тебя, – сказала Элизабет, легонько шлёпнула его по щеке и поцеловала. Мы планируем здесь семейный День Благодарения, может быть, к тому времени ты будешь в порядке.

Когда машина Элизабет отъехала и тишина заполнила то место, где были шум и свет, он запер дверь на ночь. Заглянув во все шкафы, он вытащил старое зелёное военное одеяло, по углам погрызенное мышами. Там же лежали два аккуратно сложенных комплекта комбинезонов, чистых, но забрызганных краской, которые, хотя и не использовались в течение двух десятилетий, всё ещё пахли моющим средством, трубочным табаком и телом другого мужчины. Придвинул свой новый матрас поближе к дровяной печи и лёг под одеяло, прислушиваясь к лесным звукам, которые стали такими громкими, что он сомневался, сможет ли вообще заснуть.
Когда проснулся, огонь уже погас. В окнах в завитках тумана по лужайке двигался серый рассвет. Болела голова. Он вдруг почувствовал ужасную темноту в себе, когда понял, что голова болит, потому что прошло очень много времени с тех пор, как он встречал рассвет трезвым. Он выпил три кувшина воды, помочился за дверь, затем снова лёг на матрас и проспал до полудня.

Проснувшись, он почувствовал себя чище. Надев одну из пар найденных комбинезонов и кроссовки, отправился на прогулку туда, где раньше была тропа через лес. Заблудился и через несколько часов оказался у бобрового пруда. Ветер стегал по воде холодным хлыстом, дрожали руки. Он сказал себе, что это от холода. Поднялся обратно в коттедж, нашёл в сарае топор и точильный камень, попытался заточить головку, потом некоторое время учился колоть дрова.

Возвращался в сумерках, с фонариком, тело болело. Хотелось найти дальний пруд, гораздо больший, где дети далёких поколений его семьи учились плавать в маленьких деревянных лодочках. В те времена, когда он был ребёнком и гостил в поместье, они с Элизабет летними ночами жарили здесь зефир. Светлячки мерцали на фоне воды, луна смотрела сверху вниз, а Медведь приходил к ним и подолгу рассказывал истории о семье. Их любимым был рассказ о дяде Медведя, распутном красивом парне, который однажды ночью решил покататься на лодке с деревенской девушкой, и та таинственным образом утонула. Дядя умер молодым. Все говорили, что у него разбито сердце, его жизнь разрушена расследованием и несправедливыми слухами об убийстве. «Влюбленные до сих пор бродят по пруду», – торжественно сказал тогда Медведь, встал с фонарем и оставил детей одних тушить огонь и разбивать лагерь в лодочном домике. Позже, когда Элизабет спала в своём гамаке, а Чип не спал, моргая и глядя на стропила, он слышал тихие вздохи по всему зданию и думал об утонувшей девушке с сорняками в волосах, тело которой опухло от воды и стало фиолетовым. Он включил фонарик, чтобы убедиться, что сестра всё ещё лежит рядом в гамаке, и мог заснуть только так, глядя на неё.

Была уже почти ночь, когда Чип нашёл этот большой пруд, безветренный и неподвижный под полумесяцем, хотя гора вдалеке всё ещё горела последним светом. Лодочный домик казался крепким, хотя окна были разбиты. Внутри он обнаружил следы подростковых вечеринок, пивные банки, сваленные в углу, повсюду граффити, на полу – использованный презерватив, похожий на раздавленную личинку. Но лодки по-прежнему были аккуратно сложены, свёрнутые паруса свисали со стропил, чтобы не пускать мышей, даже весла на стойках по большей части были целыми.

Он дошёл до конца щербатого причала и оглянулся на викторианское здание: с филигранной деревянной обшивки линяла краска. Тут он понял, что восстановление лодочного домика будет первым проектом. Учась летом в колледже, он обнаружил, что имеет талант к такого рода работе. Он заработает своё содержание. На обратном пути через лес ему представлялось, как он вручную откалывает краску и заново застекляет окна. Он лёг спать так рано, что почувствовал себя глупо, и, как только магазин открылся, сразу же отправился в скобяную лавку в деревне, поставив на счет Слим и Медведя конопатку, стекло, скребки, грунтовки, краски, кисти и новый дверной замок.

Лодочный домик стоял на пруду, окруженный пышными деревьями.

Потом он работал. Так постоянно он никогда в жизни не использовал свое тело. К концу первой недели загорел, покрылся мозолями. Мышцы так ныли, что со слезами вставал утром с постели. Он вытащил из сарая старый диван из конского волоса. Там осталась вся семейная мебель, потерявшая ножку или заменённая на новую из-за капризов молодёжи. В полдень рискнул войти в большой дом, чтобы взять книги из библиотеки, и проводил вечера после еды у дровяной печи, читая. Последней заядлой читательницей в семье была бабушка Медведя. До сих пор в доме хранились тысячи рассыпающихся книг начала двадцатого века. Они, как и физическая работа в лодочном домике, сначала казались невозможными, но потом вошли в привычку, в естественное занятие, поскольку Чипу больше нечего было делать. После этой первой недели Чип вспомнил ружья, которые купил Медведь, когда в восьмидесятые годы вздумал стать охотником на крупную дичь, прежде чем понял, что у него нет удовольствия убивать. Он нашёл их на стенах в кабинете Медведя, патроны в ящике стола, и однажды днём, когда руки были слишком покрыты волдырями и так болели, что вернуться на работу после обеда было невмоготу, выстроил вдоль забора ряд банок и практиковался в стрельбе. Это тоже стало частью его безмолвных дней: треск винтовки перед обедом, звон консервных банок в сорняках. Постепенно стало получаться.

Во вторую пятницу своего изгнания он позвонил сестре и рассказал о том, как продвигается строительство лодочного домика, но забыл упомянуть об оружии, зная, что она не одобрит. Сказал также, что тщательно вычистил интерьер, починил окна. Теперь, когда туда падает свет, домик похож на маленькую часовню. Он соскребает старую краску с внешней стороны. В голосе Элизабет послышалась улыбка, она щебетала: «это здорово, Чиппи. Это так здорово, что у тебя есть проект». Потребовалось немало сил, чтобы не разбить телефон, она была такой покровительственной, обращалась с ним как с ребенком. Некоторое время он дышал, закрыв глаза от уродливого света универмага.

Да, – сказал он, наконец. – Разве это не мило? Мой маленький проект.

Сестра не слышала кислоты в его голосе, или, возможно, не подозревала, что в нём есть какая-то кислота, поскольку Чип никогда не показывал её раньше; он был одиноким ребенком, а затем алкоголь, должно быть, притупил в нём всякую кислоту.

Однажды днём, на третьей неделе одиночества, он поднимался по лестнице, скребя обшивку возле козырька лодочного домика и, краем глаза заметив движение, повернул голову, как раз в тот момент, когда на том берегу маленькая собачка прыгала в пруд за палкой. Пёс поплыл обратно к берегу и встряхнулся, звон его ошейника отскочил от поверхности воды и долетел до Чипа. Он спустился по лестнице и вытер руки тряпкой. За последние несколько недель людей встречалось крайне мало: только кассир в универсальном магазине в деревне, да клерк на заправке, которые обменялись с ним всего несколькими словами. Сердце бешено заколотилось.

Он пошёл по тропинке навстречу нарушителю, и маленькая собачка оказалась там первой. Это была колли, но крошечная, глупое маленькое улыбающееся существо, которое виляло хвостом и совало острый нос ему в промежность. Чип сидел на коленях и гладил собаку, её хозяйка вышла из-за поворота и остановилась на тропинке.

– Эй, – опасливо окликнула она.

– Эй, – отозвался Чип, глядя на неё снизу вверх, и что-то в его груди сжалось, потому что он знал это лицо, пухлые губы и римский нос, длинные чёрные кудри, теперь покрытые на висках сединой. У неё были маленькие плечи, большие округлые бедра и ляжки. Женщина с любопытством, нахмурившись, смотрела на него. У Чипа вдруг возникло головокружительное чувство, что она была здесь авторитетом, она хозяйка; что, хотя это была его родная земля, он –незваный гость.

Лихорадочно ища её в уме, вдруг вспомнил короткую юбку, красные блестки, флажки на ногтях, затхлый аромат духов, который будоражил потом в Бостоне каждый раз, когда мимо проходила женщина. Да. Как её звали?Перл Спэнг. Теперь он вспомнил, потому что именно так Элизабет всегда называла слишком дружелюбную официантку, пьяную девушку, писающую на улице, женщ`ин-республиканок и вульгарных людей в целом. Она стала семейной историей, перешла в прозвище. Перл Спэнг.

Женщина что-то проворчала, щелкнула языком, и собака вернулась к ней. «Лодочный домик становится лучше», – сказала она.

Чип встал, и это не помогло избавиться от ощущения, что он ошибся, Перл Спэнг была на голову выше его. Спасибо, – сказал он.

– Я восхищалась твоей работой, когда мы гуляли здесь. Моя собака и я.

– О, – протянул он. Момент сказать, что это частная собственность и ей вообще не следует здесь находиться, исчез за горизонтом.

– Мы поднимаемся по склону горы, по дорогам шестого класса, – рассказывала она. – Через городской лес, я живу рядом с ним. В любом случае… После стольких лет странно видеть кого-то в этом месте в такое время года. Обычно летние люди, те богатые старики-владельцы, иногда приезжают на День Благодарения и Рождество. И тут они селят здесь кого-то, вот сюрприз. Нам всем было очень любопытно, что с тобой происходит и всё такое. Они тебя нанимают? Ты здесь в качестве смотрителя? Это моя теория. Они стареют, и им нужен кто-то, кто будет постоянно присматривать за домом.

– Да, – сказал он, покраснев от лжи, и, чтобы скрыть это, спросил, не хочет ли она заглянуть в лодочный домик.

– Конечно, – согласилась Перл, и Чип повёл её вокруг пруда, а когда дошли – открыл перед ней дверь. Вошла, насвистывая.

– Так красиво! – воскликнула она. – Как церковь или что-то в этом роде. Весь этот волнистый свет от пруда. Я знала это место с тех пор, как мы пробрались сюда однажды на вечеринку. В детстве. Здесь было странно и таинственно. Грубый старый матрас, весь усыпанный вишнями. Время от времени они выбрасывали его, убирали, а дети ждали, пока старики уедут осенью, чтобы вернуться и снова сделать своим. Ты починил чердак?

Не дожидаясь ответа, она поднялась по лестнице и сказала сверху: «Чувак, это красиво».

– Будь я тобой, – сказала она, спускаясь вниз, – я бы снова повесила там гамаки. Хорошее место для сна летом. Они делали это в прежние времена. Как долго ты здесь пробудешь?

– Пока хватит терпения, – сказал он, и она рассмеялась.

– Что ж, – заключила она. – Не будь отшельником. Мы немного сдержанны, это правда, та старая настороженность янки, о которой можно слышать всюду, но ты найдёшь нас достаточно милыми, когда узнаешь поближе. Приходи в итальянский ресторан в городе, это моё заведение, я угощу тебя пивом. Меня зовут Перл.

Я Чип, – сказал он, и лицо её улыбнулось. С ямочками на щеках, солнечное и неожиданно очень красивое. Чипа охватила дрожь, когда он окончательно понял, что Перл, занимавшая так много места в воображении с того ужасного Дня Независимости более пятнадцати лет назад, не узнала его. Как бы она запомнила? Чип тогда был ребёнком.

– Мне лучше вернуться к работе, – сказал он.

– Окейдок, – бросила она, собираясь уходить, но повернулась и добавила: «я серьезно, Чип. Не будь чужаком».

– Не буду.

Перл уходила, собака плясала вокруг. Чип впал в беззаботное состояние, подниматься в дом не хотелось. Вместо этого он разделся и нырнул в пруд, всё ещё немного теплый с лета. Искупавшись, он пел себе под нос и работал счастливо до сумерек, а потом вернулся через лес, чувствуя себя ловким и живым.

Пиво, которое обещала Перл, искушало его, танцевало перед глазами, вероятно, потому, что Чип был здесь, чтобы научиться жить без алкоголя. Интересно, сколько ей лет? Это неулыбчивое лицо могло бы принадлежать женщине лет пятидесяти или около того, но когда она улыбалась, можно было бы дать чуть больше тридцати. Он никогда не встречал никого с таким присутствием. Перл почти напугала его, такая большая и полная жизни. Но, возможно, это было ситуативно, и само место увеличивало что-то в ней. Он думал о том, как Перл будет выглядеть в городе, как он будет проходить мимо неё по улицам, не замечая; он подумал о ней на яхте дяди Чарли в гавани, и рассмеялся над абсурдностью мысли, над тем, как неловко и неудобно ей будет там.

На третий день после встречи с Перл у дальнего пруда, он рано закончил работу, принял душ, израсходовав всю горячую воду, надел чистый спортивный костюм и побежал в большой дом, поднялся по лестнице и вошёл в гардероб Медведя. У его дедушки было много красивых рубашек, свитеров и брюк, аккуратно висящих в пластиковых пакетах. В ванной бабушки и дедушки он воспользовался опасной бритвой Медведя, затем лосьоном после бритья и помадой для волос, и отошел, чтобы посмотреть на себя. Он совсем не был похож на городского Чипа последних лет. Солнце обдало загаром, а физическая работа от рассвета до заката заставила полноту исчезнуть; теперь, впервые за целую вечность, у него появились скулы. Возможно, он ещё не был по-настоящему красив: выпадающие волосы на висках, измождение от голода. Но вид был лучше, чем когда-либо с тех летних дней, когда он был молодым человеком на Мартас-Виньярде. Он взял промасленную куртку Медведя и примерил мокасины, но они были слишком велики. В любом случае, ему нравилось, как рабочие ботинки, дёшево купленные в скобяной лавке, контрастировали с прекрасной одеждой деда, и что они заставляли его немного чваниться, как человека, который водит пикап и слушает кантри.

Когда джип свернул с горы и въехал в деревню, руки стали дрожать. Чип поискал глазами пиццерию, которую помнил с детства, но небрежная вывеска в красную клетку исчезла, пришлось проехать мимо здания, где она когда-то была. Проехав мимо ещё раз, он понял: хороший итальянский ресторан с сидячими местами вытеснил пиццерию. Внутри был длинный и блестящий бар, и хозяйка, которая оглянулась, чтобы посмотреть, был ли он с кем-нибудь, прежде чем проводить к маленькому столику в тени. Ресторан, не смотря на то, что был вечер четверга, ломился от народу, возможно, потому, что это был единственный настоящий ресторан в городе.

Чип огляделся, но нигде не увидел Перл, и долго колебался, когда официант спросил, не хочет ли он выпить. Наконец он ответил: «просто газированная вода», но после заказал слишком много еды, чтобы съесть за один присест, и, оставшись в одиночестве, стал тайком наблюдать за своими товарищами по обеду, счастливыми и угрюмыми семьями, старыми парами, которые ели в покорной тишине, не глядя на друг друга.
Еда появилась сразу: домашние кавателли[1], свежие кальмары, лимон и хрустящая спаржа с хлопьями пармезана. Сюрприз в центре Нью-Гэмпшира. Давно он не ел с таким аппетитом. Тело гудело от удовольствия. Когда было съедено больше половины макарон, стул по другую сторону стола отодвинули и на него села Перл. Волосы, туго зачесанные назад, поварское пальто застёгнуто на все пуговицы.

Он положил вилку, прожевал и проглотил, а потом спросил: «ты шеф-повар?»

– Обычно нет, – сказала она и объяснила, что главный повар заболел гриппом, а изготовитель суши уехал в медовый месяц. Она была здесь достаточно долго, чтобы иметь возможность вмешаться. – Мы здесь заботимся друг о друге. Тебе нравится?

– Ты потрясающе готовишь.

– Ты просто голоден. Но я рада, что тебе нравится.

Она улыбнулась, и морщинки у глаз стали глубже. – И рада, что ты понял мой намёк.

Чипу стало жарко, он допил свою сельтерскую, а Перл взяла с его тарелки кусочек кальмара и отправила в рот.

– Нет, ты прав, это хорошо, – сказала она с набитым ртом и рассмеялась. А после наклонилась вперёд и прошептала: «так что... просто чтобы ты знал. Я не играю в игры».

– О'кей, – согласился он.

– Я думаю, мы с тобой хотим одного и того же.

– О да, – быстро сказал он, опустив глаза.

– Так что произойдет, если ты притормозишь с этой едой, да? Не торопись. У нас есть ещё час службы. Я пошлю тирамису, когда ты всё это съешь. И когда все сотрудники разойдутся по домам, мы поедем ко мне, да?

– Да.

– Хорошо, – сказала она. – Так что чаевые, как подобает джентльмену.

Потом встала, и ножки стула невыносимо скрипнули по полу. Она ушла обратно на кухню, а он остался один с пульсирующей в ушах кровью.

Чип опустил глаза, потому что был уверен, что другие посетители смотрят на него и могут прочитать написанное на лице желание. Он ругал себя: Перл была намного старше, с огромной задницей, не красивая, грубая. Сестра использовала её имя как оскорбление. Что, чёрт возьми, ты делаешь, Чип? Но несъеденное забирали и приносили обратно в красивых крафт-коробках. Перед ним поставили ломтик тирамису, посыпанный какао. Откусив, он понял: всё, сказанное себе – бесполезно, желания не остановить.

Бармен и официантки убирали, вытирали, мыли, последние гости наматывали шарфы и уходили. Чип оплатил счёт, помог Перл поставить стулья на столы, и последовал за ней по сияющей кухне. Вышли в ночь через заднюю дверь. Она села в свой потрепанный седан, а он в джип, и двинулись так через лес. Деревья в свете фар вырисовывались и уходили обратно в темноту, как призраки. Остановились на подъездной дорожке, которая, как он смутно предполагал, находилась где-то на другом конце городского леса. Жилище Перл представляло собой крошечный старинный кирпичный домик, очень аккуратный. Чип почти видел, как фермерская семья восемнадцатого века, построившая его, хмуро смотрела на него из окон.

Она открыла дверь, выскочила маленькая собачка и тут же быстро помочилась, а затем перед Чипом толкнула собственное маленькое тельце обратно в дом. Он ожидал увидеть буйство красок, мягкую мебель, цацки повсюду, но дом Перл был потрясающим в своей простоте. Всё было гладким, изящным и продуманным: длинный простой вишнёвый стол, стены с книгами, запах ромашки и других трав. Было тепло. Маленькая колли радостно обвилась вокруг ног, а чёрная кошка выскользнула из-за стены и села, щёлкнув хвостом, возле тарелок с едой для домашних животных, которые Перл наполнила ещё до того, как сняла пальто.

– От меня воняет, как от фритюрницы. Мне нужно помыться, – сказала Перл. – Будь как дома.

Она вошла в спальню, Чип сидел и гладил собаку. Неловко снял рабочие ботинки и поставил их под скамейку у двери в прихожую. На носке была дыра, которую он спрятал между пальцами ног.

Перл вышла из ванной, не потрудившись надеть халат или хотя бы полотенце. Вся её плоть была влажной и розовой от жара, а дыхание тёплым. Склонилась над ним, обдала запахом розмарина, стекающим каплями с волос, и сказала: «встань». Расстегнула рубашку, ремень и брюки. Перл была намного крупнее Чипа.

Повела в спальню. Он не мог вспомнить, когда в последний раз прикасался к женщине, не будучи пьяным. Это необузданное чувство было почти невыносимо. Кожа казалась нежной рядом с её кожей, вес приятно давил, во рту был вкус пищевой соды. Перл не нужно было никаких предварительных приготовлений, или она подготовилась в душе: взяла его член в руку, вставила в себя, одной рукой прижала его грудь и стала двигаться.

Пришлось очень сильно сосредоточиться, чтобы сдержаться, пришлось считать, и, наконец, как только она закричала, Чип позволил себе отстраниться. Перл выругалась себе под нос, вытерлась горстью салфеток и перекатилась на свою сторону кровати. Через три вздоха она уже спала. Кот вошёл в комнату, запрыгнул на подоконник и уставился на Чипа горящими зелёными глазами. Можно было разглядеть в темноте складки, тянущиеся у Перл от носа к подбородку, белые пряди в чёрных волосах на висках. Он не шевелился, боясь нарушить медленное, чудесное чувство в себе, пока неподвижность не перешла в сон.

Когда проснулся, солнце уже светило в окна, Перл приготовила ему кофе, бекон, яйца и жареный помидор. Она сидела за столом в очках для чтения, запотевших от кофе.

– Вот он, – сказала она, откладывая журнал. – Держу пари, ты опаздываешь на работу.

– Пока работа сделана, я в порядке.

Он был слишком застенчив, чтобы посмотреть в лицо.

– Мы можем, например, пойти прогуляться или что-то в этом роде, если ты хочешь, – предложил Чип, подумав о том, как они вдвоём будут гулять в лесу, о маленькой колли, прыгающей вокруг, о красных и золотых листьях, о том, что там их никто не увидит, и ему не придётся прятать лицо.

Перл вздохнула. Он разрезал помидор, брызнул сок. Ел, а она смотрела с весёлым выражением и, наконец, сказала: «Значит, я слишком стара, чтобы ходить вокруг да около. Я скажу прямо. Я не ищу бойфренда или что ты там себе вообразил. У тебя была одна работа, и ты её выполнил, так что, думаю, тебе пора. Никаких тусовок. Итак, ты ешь свой завтрак и уходишь. Мне нравится проводить время в одиночестве». В очках она была похожа на библиотекаршу, старательно объясняющую какую-то систему каталогизации.

– Ага, – сказал Чип, положив вилку. Он чувствовал себя нелепо, был глубоко уязвлен. Быстро встал, надел рабочие ботинки и пошёл по хрустящей холодной траве к своей машине. – Не будь таким, – крикнула Перл с порога, но Чип захлопнул дверцу и быстрее выехал на грунтовую дорогу. Чем дальше отъезжал от Перл, тем темнее становилась боль, пока он не оказался в чёрном кипящем пространстве, где было так стыдно за себя, за своё желание. Перл не была молодой богатой красавицей, не была влиятельной, образованной, умной, из родовитой семьи. Просто толстожопая уродливая старая дева средних лет. Из захолустного городка. Грёбаное неловкое ничтожество. И вот она отвергает его. Молодого, образованного, из влиятельной семьи. Он, конечно, заслуживал кого-то получше. Боже, он ненавидел себя за то, что когда-то хотел её.

Чип остановился у универмага. Он никогда не расскажет сестре о том, что случилось, она только ещё больше пожалеет его, но он чувствовал себя как мчащийся поезд. Голос Элизабет вернёт его в нужное русло. Её секретарша сказала, что она на совещании и не может говорить, и поэтому Чип поехал в большую пустую тишину поместья один, обратно в своё бессловесное телесное изгнание.

Всё утро он сердито скрёб лодочный домик, выдалбливая мягкое дерево глубже, чем следовало. Весь день работал под резким и жгучим дождём: наступал ветреный холодный фронт, который окончательно установился на следующей неделе. И когда не осталось ничего, что можно было бы соскрести, за один долгий день загрунтовал всё здание и покрасил его в течение следующих двух дневных часов. Лодочный домик, наконец, вернулся к викторианской элегантности, зелёному и золотому, с удивлением глядя на своё отражение в пруду. Но Чип больше не мог наслаждаться этим местом, потому что Перл была здесь вместе с ним. Он часто думал о том, что бы сделал, если бы она с колли снова пришли к пруду. Представлялось, как пинает колли прямо в её абрикосовую гриву, в розовый нос. Однако он знал, что никогда не сможет этого сделать, не сможет пнуть собаку, как бы ни хотелось пнуть её хозяйку. Единственным способом очищения был контролируемый удар винтовки, точный выстрел с довольно большого расстояния.

Когда больше нечего было делать в лодочном домике, Чип вернулся в коттедж смотрителя, встал на колени и разорвал голыми руками линолеум, сильно порезавшись. Нашёл под ним хорошие сосновые доски ручной работы: так возник следующий проект. Сел на корточки и задумался. Он будет приводить в порядок коттедж смотрителя комнату за комнатой. Постучал в стену между кухней и гостиной и увидел, что она может быть открыта в одну большую комнату, неподалёку со спальней и ванной. Тогда разломал стены и шкафы, убрал старые разбитые приборы и в течение нескольких дней готовил лапшу и яйца на подключаемой плите. В тот день, когда он арендовал шлифовальную машину и учился ею пользоваться, в какой-то момент вдруг почувствовалось присутствие в комнате. Подняв глаза, Чип увидел, что там, улыбаясь ему, стоит Перл с корзинкой для пикника.

– Что ты здесь делаешь? – хрипло спросил он. В горле пересохло, он так мало использовал голос в эти дни.

– Заглаживаю вину, – сказала она. – Уверена, я задела твои чувства.

Пришлось отвернуться, чтобы не смущали жала её глаз, а когда повернулся, сказал: «я думал, ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое».

– Боже, – ответила она, – я только сказала, что я не хочу парня. Я не думаю, что ты хочешь, чтобы я была твоей девушкой. Всё хорошо.

На этих словах гнев покинул его, потому что это было правдой: он не хотел, чтобы она была его девушкой. Теперь, по другую сторону долгого молчаливого гнева, он чувствовал себя глупо.

Сели рядом на старую кушетку из конского волоса. Перл распаковала сэндвичи с моцареллой и мортаделлой на чиабатте с айоли, лимонад, домашние солёные огурцы, пироги с клубникой и ревенем. Она ела, как голодный мужчина: прожёвывала открытым красивым ртом огромные куски, чтобы он мог видеть, как пища проходит в горло. Чип смотрел, возмущённый и глубоко увлечённый. Съели всё, даже крошки, а потом Перл положила руку на ногу Чипа.

– Согласись, что всё это просто весело? Ничего не жди. Ты мне – я тебе. Помалкивай, не усложняй.

– Хорошо, – сказал он. Ногти у неё были аккуратные, выкрашенные в розовый цвет, рука тяжёлая. Он хотел сделать ей немного больно. – Как будто я твой мальчик-игрушка.

– Да, – согласилась она. – Плачу́ едой.

Наклонилась и поцеловала, он на мгновение воспротивился, но, потому что её волосы пахли розмарином, и потому что это была единственная женщина за сотни миль вокруг, которая хоть немного трахалась с ним, он ответил на поцелуй.

В начале ноября они вошли в ритм; Чип работал весь день, а в полночь ехал в деревню и ждал на заднем дворе, когда Перл выйдет из ресторана. Иногда по ночам с усталой улыбкой она приносила и передавала ему через водительское окно коробку с едой. Это означало, что он должен пойти домой, съесть еду, лечь спать; иногда по ночам, садясь в машину, она кивала в сторону джипа, и Чип ехал к ней. Там она готовила омлет или пасту, и они занимались сексом. Тогда он проводил ночь в тепле, рядом с сиянием её жара и медленным, похрапывающим дыханием. Они почти не разговаривали за завтраками, но время от времени Перл отвечала на застенчивые вопросы. Да, она училась в колледже, но всего семестр, а потом она бросила учебу, чтобы заботиться об умирающем отце. Да, у неё была огромная семья: три сестры и семеро братьев. Она была младшей. Все они так защищали друг друга, рассказывала она, что однажды в старшей школе даже отправили в больницу парня, раскроив ему голову. Этому грубияну нужно было немного охладить пыл. Она рассмеялась над лицом Чипа.

– Не волнуйся, – сказала она, – ты не похож на обидчика.

– Нет, я хороший парень, Перл, – заверил он.

– Да, все так говорят, – сказала она, приподняв бровь. Но, уйдя на работу, позволила Чипу остаться надолго взаперти в своём аккуратном красивом доме. Будучи один, он ощутил внутреннее спокойствие и счастье. Собака уже привыкла виться у ног, когда он сидел за столом, мурлыкала кошка, чистый белый чайник издавал контральто вместо визга, свет, смягченный деревьями, растущими вокруг кирпичного дома, как на крыльях, впархивал в окна.

Он восхищался этим местом. Пространства оно занимало не много, однако каким-то образом в нём была какая-то необъятность. Такого он раньше не встречал. Здесь был порядок, внимание к вещам, которые вступали с ним в диалог. Это не было роскошью, к которой он привык, но это было лучше, удобнее.

За эти недели Перл тоже изменилась. Чип больше не видел её старой или уродливой, и качества, которые раньше отталкивали его, теперь привлекали: вес задницы и бёдер, откровенность голода, детский лепет, который она берегла для собаки до возвращения домой.

В часы работы в коттедже он мечтал завести собственную собаку, какую-нибудь длинноногую собаку с печальным лицом, которая будет сопровождать его весь день и спать в его постели в ночи без Перл. Потом подумалось о том, что если однажды переехать в дом Перл. Но навязывание человека и ещё одной собаки ухоженному чистому месту было бы слишком, призрак этого гончего пса не позволил бы Перл когда-либо приблизить Чипа. Тогда он с сожалением вернул воображаемую собаку в воображаемый приют, из которого взял.

Он поговорил с Элизабет в пятницу, перед Днём Благодарения, и как раз в тот момент, когда он собирался спросить, что ему следует сделать, чтобы подготовить дом для семьи, какую еду купить для стола, она с сожалением сказала, что планы изменились: мать будет со взрослыми детьми Рича в Северной Каролине, Слим и Медведь хотят остаться в аризонской жаре, Чарли и Диана проведут отпуск с сестрой Дианы, и ей, Элизабет, понадобится день, чтобы наверстать упущенное. Но она могла бы приехать в поместье и провести с ним день, если бы он захотел.
Он хотел. Он хотел, чтобы все они были здесь, чтобы они увидели его заново, уже не тем Чиппи, а как этого нового человека, которым он постепенно становился. Он подумал о лодочном домике, сияющем на большом пруду, о том, как он работал по четырнадцать часов в день, чтобы превратить хижину в гладкую, побеленную маленькую драгоценность, о том, как он планировал всю следующую неделю с точностью до минуты, чтобы закончить с коттеджем и показать своей семье, как хорошо он справляется с этой работой. Как его успокаивала плотницкая работа, как он находил в аккуратных углах и точных измерениях что-то вроде искупления. «Не волнуйся», – сказал он, сглотнув. «Это просто ещё один день».

Сестра, услышав разочарование в голосе Чипа, мягко сказала, что до Рождества осталось всего несколько недель, и в этом году это определённо произойдет в поместье, Она устроит это, даже если ей придется заарканить всех членов семьи и вытащить их туда самой.

Он повесил трубку и стоял, глядя на свои рабочие ботинки, пока продавщица трижды не прочистила горло. Купил пакет, полный чипсов и содовой, хотя это ему на самом деле было не нужно. Взял выходной, чтобы отправиться на прогулку в голый холодный лес, потому что завершение коттеджа в течение следующей недели больше не имело такого большого значения.

В полночь, спускаясь с горы, чтобы подождать Перл у ресторана, он всё ещё чувствовал себя немного подавленным. Она подошла с коробкой еды, и, увидев лицо Чипа, вздохнула: «ну, тогда пойдём». По темноте он проследовал за задними фарами к её дому. Вместо того чтобы заняться сексом после душа, Перл легла на кровать и, повернувшись на бок, сказала: «хорошо, расскажи мне, что тебя расстроило». Сказано это было так холодно, что он промолчал.

Так подмывало рассказать о том, что его семья не приедет на День Благодарения, но это открыло бы ей, кто он есть на самом деле, а он ещё не был готов изменить баланс сил. Возможно, когда-нибудь. Бывали моменты, когда, работая, Чип представлял, как это будет, когда она полностью впустит его и он расскажет ей о своей семье. Наслаждался мыслью о её лице в тот момент, когда она поймет, что он больше, чем просто смотритель. Сначала она будет поражена, а потом появится что-то вроде уважения, новый интерес к тому, кем он был как личность.

Вместо этого сказал только, что День благодарения всегда угнетал его, так как у него не было семьи, с которой можно было бы праздновать.

Всё тепло исчезло с её лица. – Ты пытаешься подловить меня? спросила она, – Господи. Нет, Чип. Я не могу пригласить тебя на День благодарения моей семьи.

– Нет, Перл, я ... – начал он, но Перл мрачно продолжила, сказав, что, по её мнению, ясно изложила свою позицию. Они только трахались, вот и всё. Она никогда не сможет представить его своей семье. «Только представь себе, Боже, да этому не будет конца, братья назовут меня расхитительницей колыбелей, а тебя целый день будут безжалостно высмеивать. Чёрт возьми, Чип». Они не были настолько вместе, она думала, что он знал это.

– Да, – сказал он. – Я имею в виду, «конечно». Я не пытался подловить, честное слово.

– Послушай, – сказала она. – Я слишком устала, чтобы вести этот разговор. Давай поспим и поговорим утром.

– О'кей, – ответил он и лежал неподвижно, пока Перл спала, чувствуя себя каким-то образом обманутым, наблюдая, как кошка бродит по тёмной комнате, отдыхает между их телами, мурлыча, сгибая лапы и упираясь в бок Чипа крошечными уколами когтей.

Утром Перл разбудила его, не дав ничего, кроме овсянки, приготовленной, однако с маслом и коричневым сахаром, и без улыбки посмотрела поверх кружки кофе.

– Итак, – сказала она. – Я думаю, нам, вероятно, следует немного поостыть. Всего на неделю или около того. Я хочу, чтобы ты помнил, что мы здесь делаем.

– Тебе не обязательно напоминать, – сказал он. – Я помню.

– Да, Чип, да, я так хочу, – сказала она. – Не приходи в ресторан до следующей субботы. Ты слышишь?

– Я слышу, – ответил Чип. Встал, надел ботинки и вышел.

По дороге домой захлестнуло одиночество.

Это была долгая неделя. Он чувствовал себя странно. Решил заполнить свободные часы, мастеря встроенную книжную полку. В постоянной тщательной работе было утешение. Но когда вышел на прогулку в День благодарения, в воздухе висел тяжелый древесный дым, который, казалось, заполнил грудь, дышать становилось невозможно. Потом сел в джип, не позволяя себе думать, и проехал мимо дома Перл, отметив, что её машина всё ещё стоит на подъездной дорожке. Он припарковался на дороге шестого класса, ведущей в городской лес, чтобы оставаться незамеченным и наблюдать за её домом. Джип потихоньку остывал, в голых ветвях кричали вороны. В кабину просочился холод. Когда она, наконец, вышла с башней коробок из-под пирогов в руках и уехала, он следил с такого расстояния, что лишь изредка видел темно-бордовую вспышку её машины.

Так они проехали через деревню и реку, на шоссе. Пропустил вперёд несколько машин и притормозил, когда она вышла на съезде и последовала за двумя машинами обратно в старый мельничный городок, куда её семья прибыла несколько поколений назад, когда итальянцы были ещё не совсем белыми. Въехала в район, расположенный между шоссе и рекой, и припарковалась перед голубым ранчо с огромным двором, который заканчивался беседкой на берегу реки. Он объехал окрестности и припарковался для наблюдения чуть подальше. Вскоре подъехали другие машины, окружив Чипа с обеих сторон, так много людей вливалось в маленький дом, что становилось страшновато за стены.

День клонился к вечеру, тени расползались, люди приходили и уходили. Вдруг из парадной голубого дома выскочили дети. Забегали, наряженные в платья и костюмы, некоторые сразу же падали, оставляя пятна зелени на коленках. Кто-то тут же нашёл мяч, кто-то тарелку для Фрисби. Несколько маленьких девочек, таких же крепких и кудрявых, как Перл, стояли посреди улицы позади девочки побольше, повернувшись к ней спиной, а потом подкрались ближе, вместе остановились и внезапно, с криками, бросились бежать, большая девочка повернулась и побежала за ними, стала ловить их одну за одной.

Глядя на этих счастливых родственников, Чип улыбнулся, но день так быстро превратился в сумерки, что теперь в ветровом стекле отражалось его лицо, и видеть улыбку на этом смутном расплывчатом лице под редкими кудрями против живости и движения маленьких девочек в их ярких платьях, стало тошнотворно. Он скорчил гримасу, и лицо в лобовом стекле осклабилось в ответ. Решил уехать, на обратном пути съел праздничную тарелку в закусочной, где в каждой кабинке сидел и ел в одиночестве тихий старик, читал газету и немного флиртовал с официанткой, когда та проходила мимо, а в окнах над Нью-Гэмпширом катилась холодная ночь.

Наблюдая за голубым домом, думая о тепле и любви внутри, Чип решил пропустить крайний срок Перл, не разговаривать с ней, подождать ещё целую неделю и заставить своим отсутствием задуматься о нём. Если Слим и научила его чему-то, так это владеть молчанием как оружием.

За неделю он доделал коттедж. Он провёл час, сидя и разглядывая это место: открытые балки, чистые стены и блестящие полы, внизу плитка и мрамор, окна, заполненные стройными белыми телами берез. Это было место, как теперь было видно, созданное полностью под простой вкус Перл.

А потом он мечтал привести её туда, приготовить ужин с вином и свечами, показать без слов, что он чувствует. Мысленно видел, как она снова и снова извиняется перед ним, целует, говорит, что совершила ужасную ошибку, что хочет, чтобы он был рядом. Что, возможно, ему следует переехать к ней. Может быть, через неё он мог бы познакомиться с большим количеством людей, она знала всех, и он мог бы получить работу с подрядчиком, начать зарабатывать реальные деньги. И, когда бы он с ней жил, он мог бы медленно работать над ней, покупая кашемировые свитера и жемчуг, прививая манеры, пока она случайно не переняла бы их у него. Он устроил бы Перл день преображения в салоне, чтобы исправить седые волосы, познакомил бы с друзьями в городе, в конце концов, сделал бы презентабельной для Слим.

В субботу, через целую неделю после окончания вынужденного изгнания, он приготовился. Руки так сильно дрожали, что он наложил слишком много лосьона после бритья, который украл у Медведя. Запах был настолько силён, что пришлось открыть окно, чтобы позволить холодному ветру хоть немного сдуть его по дороге в ресторан. Пока он ждал, пошёл снег, тончайший порошок, беспокойно двигающийся в воздухе, не оседая. Он пришёл слишком рано, пришлось снова и снова выдыхать воздух в руки, чтобы не замёрзли, обостряя предвкушение, представляя, как хорошо будет в ресторане, как вкусна будет свежая паста, как прекрасно будет выглядеть Перл с раскрасневшимся от кухонной жары лицом. Чувствовал, что не жил, даже не дышал с тех пор, как увидел её. Наконец, медленно отсеялись официанты, затем бармен, помощник бармена, повара. Когда Перл, смеясь, вышла, её лицо было таким красивым в тусклом свете. Она звала кого-то позади себя. Человек был примерно её возраста, коренастый, с блестящей лысиной в густой чёрной шевелюре. Перл повернулась и заперла дверь, всё ещё разговаривая с мужчиной, они стояли там под освещением и завихрениями снега, потом пошли в машину. Он сел рядом с ней. Она завела машину, свет фар на улице был слишком ярким, и выехала. Перл ни разу не посмотрела в сторону теней за мусорным контейнером, где всегда поджидал Чип.

Он медленно сосчитал про себя тысячу и потихоньку поехал к её дому. Приблизившись, выключил фары и двигатель, выехал на дорогу шестого класса в конце городского леса. Бесшумно проплывая мимо, увидел сверкающие светом окна, собаку во дворе, зигзагообразно бегущую по мелкому снегу, упавшему на траву. И потом, с того места, где припарковался, ничего нельзя было разглядеть. Вышел из машины, тихо прикрыл дверцу и прокрался через лес к кирпичному дому. Перл впустила собаку, милое маленькое создание исчезло со двора и не могло прыгать на Чипа, танцуя от радости. Горе внутри стало сильнее, потому что он тоже скучал по собаке, по её счастливой безусловной любви. Чип подошёл к двери в прихожую, но не мог заглянуть в кухню и жилое пространство, поэтому обошёл дом сбоку, приблизился к окну и отошёл в сторону, опасаясь быть замеченным.

Ему не нужно было беспокоиться; Перл и незнакомец сидели на диване, их колени были близко, лица почти соприкасались, они разговаривали, смеялись, пили красное вино из больших луковиц бокалов, зацикленные друг на друге. Собака, маленький предатель, лежала у ног мужчины. Кот примостился на спинке дивана, закрыв глаза.

Несомненно, этот человек был одним из братьев Перл, сказал себе Чип, потому что он никогда не видел, чтобы Перл говорила так оживленно, так быстро, так счастливо. С ним Перл была осторожной, тихой, не вела посторонних разговоров. Но вдруг она поставила бокал, коснулась лица мужчины, наклонилась и медленно поцеловала его. Мужчина положил свою мясистую руку на шею Перл. Чип не мог смотреть. Он согнулся от боли.

А потом он побежал, пригнувшись, обратно к своей машине, поскользнувшись на дорожной грязи, и, дрожа от боли, завёл джип и помчался вниз с горы. Ему очень хотелось позвонить сестре, но, когда проезжал мимо, магазин был закрыт. Обратно в поместье, огромное, чёрное и презрительное на фоне беззвёздного неба. По дороге к своему коттеджу смотрителя, где была оставлена зажженной красивая новая люстра, на случай, если Перл удастся уговорить приехать к нему. Она великолепно сияла, освещая белым двор и лес.

Он не чувствовал комфорта ни от тепла дома, ни от пирога с заварным кремом, который так старательно приготовил и охладил, думая, что сможет накормить её хоть раз. Не помогал и душ, под которым он стоял, пока не кончилась горячая вода. Тяжело было и в постели с хорошими бельгийскими льняными простынями и покрывалом, которые он заказал по каталогу Слим. Ночь он провел без сна, дрожа от ярости.

Встал до рассвета и расхаживал по коттеджу, пока вокруг не стало слишком тесно и невозможно дышать от спёртого воздуха. Потом вдруг снова оказался в машине, на шоссе, ехал в никуда, просто ехал. Нырнул в Массачусетс, но штат угнетал мрачным небом, мёртвыми деревьями и печальными заснеженными домами вдоль обочины шоссе. Вернуться в Бостон означало показать себя униженным, поэтому он часами ехал по серым проселочным дорогам, пока не нашёл другое шоссе и не вернулся в Нью-Гэмпшир через Манчестер. Оказавшись в центре этого города, которого не знал и никогда не хотел знать, он вышел из джипа и сел в холодном голом парке. На пруду всё ещё водились утки, глупые создания, которые могли бы улететь куда-нибудь в более тёплое и доброе место, в какой-нибудь пруд в Луизиане или Флориде, богатый водорослями, вкусной рыбой и солнцем, которое выходило, как и обещалось, каждый день. Но нет, они предпочли остаться из-за корок заплесневелого хлеба, которые бросали им люди. Ленивые звери. Снег будет падать на их страдающие головы, и они умрут однажды ночью, когда начнутся заморозки, в куче с другими тупыми утками, их сердца будут останавливаться одно за другим, пока не подохнут все.

Он уже дрожал от холода, когда в голову пришло уйти; теперь зимой глубокие ночи приходили рано и быстро, и вот уже надвигались сумерки. Он уже очень давно ничего не ел.

Вышел в центр города, запах еды привлёк его в пустой ресторан, задержался над тарелкой тайской лапши. На другой стороне улицы был ювелирный магазин с витриной, украшенной к Рождеству: великолепная сцена зимнего города чудес со смеющимися розовощёкими статуэтками и бриллиантами повсюду, серьги, сверкающие на карнизах домов, как сосульки, мерцающая звёздная брошь на рождественской ёлке, бриллианты, встроенные в пруд из фольги, где каталось на коньках ещё больше розовощеких статуэток. Оставив салфетку и немного наличных, оказался на другой стороне улицы у двери ювелирного магазина, как будто его потянуло туда помимо воли.

Ювелир уже закрывался, но просиял, когда вошёл Чип. Он был маленьким и энергичным мужчиной, чем-то похожим на эльфа, и, когда Чип задержался над витриной, полной колец, стал тут же демонстрировать большие кольца, надевая их на свои маленькие бледные руки: с цитрином, бирюзой, рубином, изумрудом. Но Чип не был таким дураком, он не стал бы покупать Перл кольцо, он знал, что это отпугнет её навсегда. Он перешёл к браслетам. Некоторые были слишком хрупкими для широких запястий Перл, другие слишком яркие на её вкус. Наконец он увидел золотую полосу с тремя идеальными сапфировыми крошками, смещёнными от центра, как образовывающими многоточие. Улыбнулся, подумав о символике. Увидев эту улыбку, маленький ювелир подскочил и спрятал браслет в хлопковую пену красивой розовой коробочки, перевязав её шёлковым бантом. Взяв кредитную карточку Чипа, он снял с неё сумму, равную полному месяцу ипотечных платежей за квартиру, даже не спрашивая согласия.

Чипу было не по себе, но, когда ювелир торжественно вручил ему коробочку, он почувствовал, что этот человек вкладывает в его руки саму надежду. Серая туча, опустившаяся на него, рассеялась, всё вокруг теперь сверкало и сияло, сама улица стала красивой с этим новым чувством. Снаружи вспыхнул, слепя, свет из винного магазина, он наблюдал как будто издалека, как вошёл и купил бутылку бурбона, не позволяя себе думать о том, что сестра разочаруется, или о собственной досаде. Думать только о пряном ожоге алкоголя и о тепле, разлившемся по желудку. Он не стал дожидаться, пока сядет в свой джип, чтобы открыть бутылку, а остановился на тихой улице, зажал коробку с браслетом между ног и сделал несколько больших глотков. Когда включил двигатель, голова уже была приятно заглушена.

Чип вёл машину, громко напевая в темноте, время от времени быстро выпивая, чувствуя трепет от подарка, который сидел рядом на пассажирском сиденье, как крошечный человек. Он подумал о том, что надо бы подождать до Рождества, чтобы подарить Перл браслет. Но до Рождества оставалось ещё две недели, а его семья должна приехать за неделю до праздника, и, поскольку они будут рядом, он не увидит Перл, и, поскольку хватало смелости, он мог бы сделать подарок Перл сейчас, вернуть её милость. Он проверил время. Понимая, что она всё ещё в ресторане, подъехал к её дому, припарковался у городского леса и пошёл туда с бурбоном в одной руке и подарком в другой. Он знал, что Перл держит запасной ключ под камнем в тенистом саду у двери в прихожую, и вошёл. Собака залаяла, сначала испугавшись, потом, увидев, что это Чип, выбежала навстречу. Оставил собаку заниматься своими делами во дворе, накормил обоих животных, снял сапоги и спрятал их под скамейкой в прихожей, не включая света.

«Как странно выглядит дом ночью», подумал он, оглядываясь по сторонам. Пахло всё так же, сушёными травами и Перл, было тепло, как всегда, но без женщины дом был просто домом. Зашёл в ванную, понюхал её шампуни и кондиционеры, затем вышел и лег на кровать Перл. Засыпая, внезапно проснулся; она была бы очень недовольна, придя домой и обнаружив его в своей постели. Сделал большой глоток, размышляя. Бутылка показалась легкой, и он посмотрел на неё, удивляясь, что она так скоро опустела. Наконец, рассмеявшись, понял, что ему нужно сделать, залез в шкаф и закрыл за собой дверь, отодвинув в сторону женские туфли. Он ждал, пока она примет душ и почти заснет, чтобы выйти; это было, когда она была самой доброй, самой нежной, самой податливой, и он забирался к ней в постель, целовал её, Перл улыбалась во сне и прижималась к нему.

В шкафу пахло кожей Перл, лосьоном и обувью. Было душно, но приятно. Сквозь щель он мог видеть полоску света на стене спальни. Приблизились фары, затем заглох двигатель, послышались её шаги, открылась дверь кухни.

Она поздоровалась с собакой, и теперь из кухни в спальню лился поток света, но Перл всё ещё говорила; казалось, она предлагала собаке вино. Как странно. Нет, что-то здесь было не так, это был не тот голос, которым она обычно разговаривала с собакой, и, наконец, он с болью понял, что Перл не одна. Ответил низкий мужской голос. Да, он сказал, что с удовольствием выпьет вина.

Дальше Чип ничего не слышал. Его всего потряхивало, он так крепко сжимал бутылку, что едва смог отпустить её, когда стекло начало дребезжать о дверь. Вздохнул в ладони и вдруг ощутив боль от страха. Мужчина, которого он видел с ней, был намного крупнее Чипа, и Чип был пьян, ужасно пьян. О Боже, как он сюда попал, как он решил, что это хорошая идея? Его вот-вот убьёт этот огромный человек. Слушал, как Перл кормит собаку, наливает вино, говорит, что ей нужно принять душ, слышал, как включилась вода, Перл напевала себе под нос, когда принимала душ, и тёплый влажный пар достигал его даже там, в глубине шкафа.

Вышла голая. Он видел её розовую плоть, когда она стояла в дверях своей спальни и говорила: «Положи это и иди сюда». Мужчина рассмеялся. Теперь Чипу приходилось слышать ужасные влажные звуки, скольжение и ворчание других людей, когда сам не занимаешься сексом. Он вытянул шею, но не увидел ничего, кроме волосатого плеча. Они вошли в спальню. Послышался шёпот. Перл задышала, как всегда, с небольшим храпом в носу, и Чип стал медленно считать про себя.

На тысячу он бесшумно открыл дверцу шкафа и прошёл через темную спальню, сквозь кухню и прихожую, где забыл розовую коробку на скамейке, когда снимал ботинки. Она лежала там всё время, блестящая, идеальная, полностью видимая, но Перл не заметила. Маленькие милости. Он взял коробку и ботинки в руки, осторожно открыл дверь в прихожую, закрыл её и побежал в мокрых холодных носках в лес, достаточно далеко, чтобы его не услышали; затем надел ботинки и, дрожа, вернулся к джипу. В промежности у него было влажно, становилось холодно. Он обоссался. Он сжимал коробку в руках, пока не успокоился настолько, чтобы завести машину и проехать с выключенными фарами мимо дома Перл. Только вернувшись домой, он, наконец, понял, что оставил бутылку бурбона и, вероятно, вонь мочи в шкафу.

Сидел за кухонным столом, окаменев от страха. До утра он ждал открытия универсального магазина для стариков, которые пойдут за кофе, пончиками с сидром и газетами. Поспешно принял душ, оделся, спустился с горы, и стал снова и снова набирать домашний номер Элизабет, пока она не проснулась от глубокого сна и сердито не ответила.

Услышав голос сестры, Чип заплакал. Он повернулся спиной к продавцу и к магазину с мрачными заголовками о снежной буре на горизонте, жужжащими огнями и стонущими холодильниками. Положил голову на сгиб локтя и прошептал: «Либби?»

– Чиппи? – раздалось в трубке. – Какого чёрта. Что происходит?

Но он не мог сказать. Сказать ей – означало увидеть, как последнее доброе мнение сестры исчезает навсегда. Поэтому он изо всех сил пытался остановить всхлипывания и вздохи. К тому времени, когда ему удалось взять себя в руки, сестра тоже успокоилась.

– Что бы это ни было, это действительно плохо, ха, – холодно сказала сестра.

– Да, – согласился он.

– О'кей, – сказала она. – Вот план. Я буду у тебя, как только смогу. Слушай, ты можешь просто присесть на корточки? Можешь просто дожить до конца дня? У меня есть дело, которое я обязательно должна закончить сегодня утром. Я к нему готовилась годами, и во что бы то ни стало сегодня должна завершить. Но как только всё закончится, я заставлю их отвезти меня к тебе со скоростью сто миль в час. Не волнуйся, Чиппи. Я буду там, я обещаю. Что бы это ни было, я смогу об этом позаботиться. О'кей?

– О'кей, – отозвался он. Он знал, что она не сможет.

– Не делай глупостей, – сказала она. – Иди, например, прими горячий душ и прогуляйся или что-нибудь в этом роде, хорошо? А потом прими ещё один горячий душ. Принимай горячий душ каждые два часа. С тобой все будет в порядке.

– Да, конечно, – согласился он, и повесил трубку, опустошённый.

Он купил кофе и сэндвич с яйцом, медленно поднялся на гору, но когда увидел поместье на холме, свой коттедж, сияющий в голубом утреннем свете на фоне леса, понял, что ему нужна вся его семья, иначе он будет слишком мал против того, что, как он чувствовал, должно произойти. Загнал джип в гараж и прошёл через огромные мрачные комнаты дома, пока не оказался в кабинете Медведя, где в запахе трубочного табака, кедра и пыли почувствовал себя в большей безопасности.

Потом он сел с книгой в кресло Медведя. Шторы были задёрнуты, но через щель на добрую милю виднелась грунтовая дорога. Попытался читать, но мог только представить утро Перл, её быстрое пробуждение, умывание, выпускание собаки, приготовление кофе, приготовление завтрака для мужчины, спящего в её постели. Ему показалось, что он почувствовал её шок в своём теле, когда она открыла дверь шкафа, увидела бутылку и смятую кучу туфель. Когда до неё донесся запах мочи. Он стоял в волнении и рылся в ящиках дедушкиного стола, пока не нашёл тайник с любимым скотчем Медведя, пил медленно, чтобы унять дрожь в руках.
Был почти полдень, когда он увидел первую машину из каравана грузовиков и легковых автомобилей, поднимающихся по грунтовой дороге. Тогда собрался с духом и перешёл на другую сторону дома, в серо-голубую гардеробную Слим, откуда через прозрачные занавески мог наблюдать за своим коттеджем. Грузовики подъехали и припарковались вокруг. Из машины вышли темноволосые мужчины, толстые и худые, около полудюжины, и сбились в кучку. Должно быть, это семья Перл, приехавшая сюда, чтобы угрожать. Он почувствовал глубокую печаль оттого, что так и не встретился с ними, иначе они бы знали, что он хороший парень, джентльмен, что он никогда не причинил бы ей вреда. Один из них подошёл к двери, постучал и, не получив ответа, распахнул и вошёл внутрь. Затем вломились несколько парней, и книги прапрабабушки Чипа вылетели за дверь, их хрупкие листы рассыпались, а немногочисленная одежда и обувь была сброшена в сугроб. Один из стариков пошёл в дровяной сарай и, вернувшись с топором, воткнул его в дверь.

Затем ни ушли, из кабинета Медведя Чип наблюдал, как исчезают их задние фары. Потом он наблюдал, как на кабинетном циферблате оттикало ещё два часа, и только после этого вернулся в коттедж. Там обнаружил разбитые о новые блестящие полы чашки, выброшенный наружу диван и приколотую кухонным ножом к матрасу подушку. Варвары. На столе лежала бумага, вырванная из одной из старых книг, кто-то нацарапал карандашом: «держись подальше». Это было так глупо, так излишне, как будто одного беспорядка было недостаточно, чтобы предупредить.

Он собрал вещи с заснеженной лужайки и положил их сушиться у вентиляционных отверстий обогревателя, снял топор с двери, выбросил подушку и рассыпанные перья от неё в мусорное ведро, собрал беспорядок. Голова раскалывалась от Скотча. Он сунул рот под кран и стал жадно хлебать холодную воду, пока не задохнулся.

«Элизабет придёт»,– мелькнула мысль. Может быть, она уже в пути. Она поможет ему закрыть дом, накормит, привезёт домой. Но часы всё ещё тянулись перед ним бесконечно. Он подошёл к кладовке, потянулся к водонагревателю и схватил винтовку Медведя, просто чтобы снова почувствовать себя в безопасности в коттедже. Потом соорудил из куска старой верёвки перевязь и повесил винтовку на спину.

Несмотря на это, он не мог ни сидеть, ни что-либо делать, и ходил взад-вперёд. Он внезапно возненавидел коттедж за всё то одиночество, которое он молча хранил все эти месяцы, поэтому вышел на улицу без куртки, шапки и перчаток; «я буду идти достаточно быстро», рассуждал он, «я будут согреваться, пока не придёт Элизабет». Он направился к большому пруду в кружеве льда по краям, потом, отогреваясь от ветра, расхаживал по лодочному домику; но это место тоже напомнило Перл, она прошла по нему своими большими уверенными шагами, собака прыгнула в пруд за палкой, прямо там, это было слишком. Он вернулся в большой дом и под гневными взглядами нескольких поколений украл у Слим самый превосходный бурбон, который невозможно было найти мелкими партиями, и глотал, пока не защипало в глазах. Ах, теперь он чувствовал себя намного лучше, намного сильнее.

И когда снова выходил через прихожую, вспомнил о маленьком розовом свёртке на пассажирском сиденье в джипе, и подумал, что, поскольку Элизабет собиралась забрать его сегодня вечером, он мог бы с таким же успехом пройти через лес к дому Перл, оставив подарок на пороге в качестве извинения. Возможно, когда она наденет браслет, она будет думать о нём. Возможно, она посмотрит на три сапфира и задастся вопросом, как у него дела.

Какое это было хорошее решение, как прекрасен был этот лес в позднем сером свете, как мягко падал первый снег перед бурей в безветренных ветвях деревьев, как тихо и нежно всё выросло. Снаружи не было ни птиц, ни вообще каких-либо звуков, кроме его шагов по тропинке. Отблеск какого-то позднего дневного света, пробивавшийся сквозь низкие облака, время от времени падал на далёкие горы и заставлял их тускло светиться. Где-то в лесу даже спали медведи. Он чувствовал себя превосходно, двигаясь так быстро. Бурбон придал смелости, винтовка была крепко привязана к спине, на всякий случай; он был готов уйти, он был готов начать что-то большее, лучшее, новое, в другом месте.

Вдалеке он увидел румянец кирпичного дома Перл, увидел, что её машины нет, а из трубы не идёт дым, и подумал, какой позор, но, конечно, она скоро вернется, потому что ресторан наверняка закроется рано, перед надвигающейся бурей. Ещё не было и четырёх, у него оставалось несколько часов до приезда Элизабет. Он подкрался к дому и заглянул внутрь, но там было темно, а собака и кошка, должно быть, спали вместе на кровати Перл, потому что он их не видел. Он осторожно положил коробочку с браслетом на дверную ручку, чтобы на неё не падал снег, и чтобы Перл увидела её, как только приедет. Потом низко наклонился и попятился вдоль канавы, скрывая шаги, к лесу, но, оказавшись у дома, в приятном тепле, он подумал, что мог бы немного подождать на случай, если она вернётся, чтобы он мог увидеть её лицо, когда она откроет коробку и увидит браслет. Это было всё, чего он хотел: взять то видение её счастливого восхищённого лица с собой в ту жизнь, для которой он был предназначен.

Он нашёл сосновую рощу, такую толстую, что в нынешнее безветрие снег не мог просыпаться сквозь её ветви, перетащил бревно, сел, прислонившись спиной к самой большой сосне, делая маленькие глотки бурбона, когда становилось холодно. Время от времени он подносил винтовку к глазу, чтобы рассмотреть дом Перл в оптический прицел. День потемнел вокруг него, приблизились грозовые тучи, но этого не было заметно, так как Чип был под гораздо более густой темнотой деревьев. Поднялся ветер и температура быстро упала, но он этого не почувствовал. Ему было так удобно, голова медленно плыла, и ночь была хорошей, так и звала остаться. Он подумал, что, возможно, будет лучше, если он просто вздремнёт минут десять. Положил винтовку на колени, скрестил руки на груди и закрыл глаза.

Братья Перл категорически запретили ей возвращаться в свой дом, пока этот гаденыш, писающий в шкаф, всё ещё там. Увидев маленький беспорядок, оставленный им, она немедленно покинула дом и поехала к матери, кипя от ярости, но в течение дня ярость исчезла, вытиснилась жалостью. Чип, вероятно, был не так уж плох, просто потерянный маленький богатый мальчик, который думал, что нашёл в ней спасителя. «О, все эти богатые мальчики одинаковы», – подумала она с отвращением. Конечно, она с самого начала знала, кто он такой, у него было такое же розовое мясистое лицо, как у всех мужчин его семьи, и, возможно, ей даже показалось трогательным, что Чип так старательно притворялся тем, кем не был, солью земли, отпрыском ничто, в этом нелепом забрызганном краской комбинезоне. Поэтому она позволила ему совершить свою печальную маленькую ложь. Живи и давай жить другим. Но сегодня утром, когда она ворвалась в дом своей матери и рассказала старшему брату о том, как Чип следил за ней в течение последних недель, как всего полчаса назад были найдены улики того, что он прятался в её доме, брат рассвирепел и громко позвал остальных, крикнув ей, чтобы она оставалась на месте. Что, конечно, означало, что она украдкой, когда братья меньше всего будут ждать этого, сделает обратное. Перл не собиралась позволять мужчинам указывать ей, что делать. В любом случае, вероятно, это правда, что Чипу не помешала бы грубая любовь. «Припугните его, чтобы он возвращался в Бостон». Рассмеялась и тут же почувствовала себя плохо; она надеялась, что они не слишком его покалечат.

Ближе к вечеру, когда все братья вернулись в дом матери, мрачные, пахнущие ветром и огнем, и семья села в столовой, чтобы поссориться из-за чесночных булочек, Перл не осталась на месте. Она тихонько положила кошку в переноску, свистнула собаке, вышла в надвигающиеся грозовые тучи и погнала на машине матери домой по заброшенным шоссе, потому что давным-давно решила, что никогда не будет жить, подчиняясь тому, что, по мнению любого мужчины, она должна делать.

Вышла она из машины уже затемно, поднялся ветер, иголки старого снега попадали в глаза. Отперла дверь, не заметив розовой коробочки, упавшей в сугроб. Теперь её покроет снежная толща, так и будет лежать весь остаток зимы, до тех пор, пока заклинание февральского тепла не откроет её.

Она заперла за собой дверь, накормила животных и разожгла огонь, не снимая пальто, зная, что силы, скорее всего, оставят её, когда снег и лед образуют заносы.

Она дула на горящую газету, пока не загорелась растопка, затем пламя лизнуло поленья, самостоятельно нарубленные и сложенные у дровяного сарая. У неё была вода, у неё были дрова, у неё были свечи, у неё была еда. Она будет в порядке в течение месяца, если понадобится. Она была рада, что вернулась домой.

Затем Перл позволила тишине дома просочиться в себя, слиться с драгоценной тишиной её души. У неё была нелегкая жизнь; были ранние травмы, боль, ужасные разбитые сердца одно за другим, годы уродства, когда все думали, что она потеряна. Но всё это было в прошлом. Ей нужны были другие люди, чтобы зарабатывать деньги на жизнь, телу нужно было время от времени трахаться, но на самом деле ей нужно было только одиночество, глубокое и непроницаемое.

Окно тёплого дома в разгар холодной зимней бури.

Теперь в доме было тепло. Она сняла пальто, включила над головой лампу для чтения, и тёмный лес с вихрями снега исчез, заменившись более тусклой версией комнаты. Собака, кошка и она сама, порозовевшая, в мамином свитере ручной вязки. Она взяла книгу, лежавшую на кофейном столике. За мгновение до того как начала читать, она вдруг увидела себя так, как будто за ней наблюдали из глубины леса, тлеющим угольком в крошечной вспышке света. И конечно в этот момент Перл не думала о Чипе. Не задавалась вопросом, где он сейчас, согревался ли он под душем в своём коттедже, или сидел, медленно замерзая на бревне, пока пространство вокруг него заполнялось снежным шёпотом, и он погружался в свой самый долгий сон. Или он сидел снежной ночью на бревне, поднимая прицел винтовки к лицу в онемевших руках, видя жизнь Перл цельной без него. Его гордость была уязвлена, и тело бесконтрольно дрожало. Палец дёрнулся, и ещё большая тьма поглотила их всех.

------------------------------------------------------------------------------------------------
[1]Кавателли (итал. cavatelli — «каверны», «пустотелые») — итальянские макаронные изделия в форме ракушек, которые изготавливаются из муки твёрдых сортов, пшеницы и воды (иногда также добавляется картофель) и имеют удлинённую форму с полостью внутри. Являются традиционными макаронными изделиями региона Молизе и некоторых частей Апулии, где они называются capunti

© Марина Марьяшина
© Лорен Грофф
© Aldebaran 2021