Немного о тексте. Перед вами – не литературное произведение в привычном виде: это мало обработанные фольклорные записи, восстановленные по собственной памяти и по рассказам моих земляков – пожилых уроженцев Западной Сибири. Что-то было зафиксировано на диктофон и набрано с голоса. Многие годы тексты эти хранились в разрозненном виде, а позже были использованы мной в качестве материалов научной работы. Жанр здесь особый – это цикл бывальщин.


«Тетеревиный дом»
(цикл бывальщин)
1.
Кто свое отцветат — тех в тетеревиный терем отправляют. Зовется он так, потому как бабам там запрещено говорить, раскрывая рот. Кто ослушаца — той язык вырывают. Учатся они тама говорить, не разлепляя губ, из живота, так и получаца бормотание, будто тетерев. И велено им ходить в черном, и голову покрывать. К ним и старшина придет советоваться, и староста, и надчетвертной, и даже сам царь, если дело важное, тоже придет советоваться. Если роженица умират, или если умират человек неверно, или если отрава кака — всё к ним. Вся смерть у них собираца в дому, оттого они и знают всё, оттого им и рот раскрывать нельзя. Где ешо такие чуда увидишь, как не у нас? Нигде таких нету.


2.
Тетеревиха – настоятельница дома, дед мой ище рассказывал, молодухой была баба полна, весёла и бесстыдница. В доме её грех был – жила с собственным племянником. Часто снилось деду это гнилое место – дом высокий, окна вырезные, денег в том доме куры не клюют. Племянник пацан ещё был, шестнадцать лет, а она мужа била и с тем племянником жила. А муж пастухом работал, уйдет и как будто не знат ничё, неделями в хлеву да на поле всё, только б не видать. Потом как стали все говорить про неё, он пошел повесился прямо в хлеву и свиньи ему ноги глодали – низко висел. Снимать ужасть было. Тогда тетеревихин дом подожгли, Тетеревиха выбежала, а мальчишка тот, племянник-то еённый, сгорел. И никто ж ведь побить её не решился, чёртову стерву. Жила потом то с одним, то с другим, и многие у ей бывали. А потом всё ж бабы её, потому как мужей их привечат, подкараулили и измудохали до полусмерти. Зубы выбили и грудь отрезали. Так она и осталась, говорят, лежать в лыве* своей крови-то, как только выжила? А вот потом-то стала молча ходить, сгорбилась, морда как кукушкино яйцо стала – вся в пятнах. Ну и поселилась в дому другом, откудава деньги у ней – никто не знал, а дом купила большой и стали у ней други бабы жить, кто поплоше. И все-то немы да кривеньки, и глаза злюшши.
*лыва – лужа.


3.
– А у какой бабы из тетеревиного дома дитё вдруг нагуляца как-то, то дитё посадят в тесный колодец, чтоб оно там само росло. Там они растут без света, между скользких стен. Их тела потом косы смотреть ужасть. Пока дитё маленько, места ему там хватат, а вырастет большое – приходится принять форму колодца своим телом. И живут там, перетекают по стенкам, слышно иногда это. Да… Инда ещё вниз головой перевернётся там и так висит. Нравиться штоли так?.. Потом обратно перевернётся, потому как долго нельзя кверх тормашкам – умереть можно. И поют они в колодцах, шибко жалобно поют.

– И вы слышали?

– Так чё не слышать? У колодца стоишь долго, пока устал и коровы пасутся, так и слышно всё. Думаю, если какой уж кверх тормашкам – то это тоска одолела. Я сам так одного палкой переворачивал, штоб он не помер. Не видно чё толкёшь палкой, а как будто живое.


4.
Была у их в том доме девка одна молода. Она всё ходила по домам с кувшинчиком, если у кого свадьба, в каждом доме, где есть женщина, та женщина должна в кувшинчик плюнуть – здоровья по плевку с каждой. С них не убывало, а той что замуж итти, всё лучше с таким кувшином. А той молодайке из тетеревиного дома за кувшин невеста платила всякой едой, специально собирали. Картошку там, яйцы, кто чё. У кого дойный скот, так те молока давали. Так и пробавлялись в том бабьем немом доме. А та девка-то попала туда, мне говорили, ещё дитём. У ей мать в лес ушла. А до того всё, чё у них было дома, мать снесла в лес. По ночам туда таскала всяко: еду, стулья… Чё было дома, то и стаскала в лес зачем-то. Это после того как отец еённый лошадь колходную украл и его в лесу плётками мужики до смерти забили, а девчонка видела. И вот сиротой она лет пятнадцати пришла в тетеревеный дом, немая от ужаса.


5.
У одной бабы украли грудь и женско место. Как так украли? А вот в телеге уснула, когда с покоса возврашшалась. Просыпаца – нету ничё. По-маленькому шибко тут ей захотелось, а никак. Она давай орать. Три дня ревела. Мужик-то к ней спать идёт, а она «нет, – говорит, – мне того не надо». Мужик как рассердился, дал ей по башке маленько, плюнул и спать пошел. На сенокосе казала всё подружайке. Та в крик. Ну и повели бабы её к Тетеревихе. Тетеревиха спрашиват: «вспоминай где заспала?» «Лесом ехали» – баба говорит. «Пойди в лесу и поищи. Там всё лежит. Лешачиха у тебя украла. Яиц варёных возьми и соль». Пошла баба. Лежит её женско место на дороге, сапогом раздавлено. А рядом, в грязи, и груди обе – вот они. Взяла она всё, завязала в платочек и обратно к Тетеревихе. От мужика своего ушла, стала в тетеревихином дому жить.


6.
Сучий волос
Одна баба шибко гуляшша стала. Мужа и детей бросила, родительску хату, в наследствие ей што была положена, на полюбовников спустила. Как зуд у ей какой образовался, слаба на передок стала тоись. А до того и в церкву ходила и вообше женщина была смирна. Замуж семнадцати лет вышла, да парень попался хороший, на заводе токарем работал. Потом девки у их две родились. Фатеру дали от завода мужику. А она медсестрой работат, с утра до ночи нету дома. Мужик всё сам по хозяйству и с девками маленькими управлялся. И вот как-то стала к ему соседка захаживать, помогать мол. Он и ниче, всё легче. Баба с работы пришла, а соседка всё наготовит да за стол зовёт. «Я просто помочь вам, мне-то че» – говорит. «Ну, спасибо». Стали они есть. Ушла соседка. И вот стала баба дома не появляться, потом и совсем ушла. Стала ходить по кабакам, то с одним, то с другим. Тут заплакал муж, и люди научили пойти к Тетеревихе. Не хотел итти, а надо. Девки дома плачут без мамки-то. Пришел.

Сидит Тетеревиха в тёмной комнате, паутина штось округ понавешана. Сидит, все окошки законопачены, на высоком стуле, инда паучья царыца. «Што с бабой моей такое?» – как закричит тут мужик, а сам от страха белёхонек, шибко страшно видно на старуху смотреть. Иссохша вся да крива, а глаз один, говорили-то, стеклянный у ей.

Отвечат Тетеревиха, всё равно, што нитку тянет: «Су-у-у-чий волоссс». «Порчена баба, сучий волос съела». Мужик затрясся и бежать. Нашёл свою бабу в кабаке, да за волосы к Тетеревихе поволок. Та баба потом неделю в собачей шкуре ползала по двору Тетеревихину, видели даже, как скулит и полаиват. С собаками с одной миски ела. Привёл потом мужик её домой – тиха стала, ласкова. Всё хорошо, только не говорит. И по ночам поскуливат, будто собака, и глаза с-под чёлки цвыркают.


7.
Акерья
Это ить мне ищё мой дед рассказывал. Баба у нас в Кашаире одна была давно, Акерья, всегда весёла — зубы кажет, голову закинет и смеется, как кобыла ржет. Всегда с собой сашха*, всегда волосы в две косы. Три раза́ за мужем в горы ездила, всё одного только хотела, самого сильного, строптивого, горыка какого-то. И всё он ей не давался. Вся побита домой ехала, руки-ноги переломаны, пальцы повывихнуты, косы повыдерганы, а всё равно весёла.

В следующий, говорит, раз. Ить приволокла его на четвёрый раз, сама едет, лицо от крови черно, и он за кобылой идет, ухайдоканный весь, измотанный, еле идет, еле ноги ставит, но в глазах яростный. Тут и стали они жить. Муж Акерьин тихий, знай ходит и глаза в сторону, ничё будто не понимат. Уж если поймали, то поймали, ничего не сделашь, ни травы не сыпь, ни ножа не носи. Нельзя жене перечить. Хочешь убить – жди. А уж пока терпи. Такой закон у их там в горах-то. Такой закон: в особенный день можно сойтись, если муж из-под жены уйти хочет. Перед всем народом сходись, и убивай. Коли убил – твоя свобода, шуруй на все четыре стороны, никто тебя не держит. А не смог, так и терпи дальше, а то и сам с жизнью попрощашься.

Три годы сходилась Акерья с мужем, три раза ему ребры ломала, три раза ногу на грудь ставила. И весело ей все время, зубы скалит. Сама едва на ногах телепаца, а всё ей смешно, как горох сыплет – ржёт. Ничего, говорит ему. В следующий, говорит, раз.
Так на четвертый год он ее ухайдокал. Схватил, да ее же косами и задушил. Она и после смерти зубы скалила, так и положили, а мужики кто постарше ей тряпкой рот прикрыли – неуважительно, с открытым-то ртом. Нельзя к смерти смеяться. Так и сожгли Акерью, и сашху ее в пропасть бросили, и кобылу съели. А он повернулся и назад в горы ушел.
*сашха/сашхо – длинный нож.


8.
Как меня чёрт утащить хотел
Мне моя мама говорила, когда я ещё была в пелёнках, маленькая совсем, меня чёрт утащить хотел. Она сидит ночью, керосину нету, всё кончилось. Света тогда не было в деревне-то ищё. Ну и сиди она, иконка у неё висела над кроватью в углу. Тогда-то нельзя было их держать, прятали в погреб, убирали всяко, в газету заворачивали и под кровать, или в дальний угол. А она уже спать боялась. Папа поздно приходил. Темно уже – она иконку достанет и меня к себе прижимат. Потому что стукоток какой-то стоял по дому к ночи. «Вижу, – говорит, открываца заслонка у печки (на ней дедушка спит не слышит ничо) – и вылезат маленький горбатенький чёртик. Глазками цвырг на неё и к кровати по коврикам крадётся, как уж извиваца». Мама сидит меня прижала говорит, и молитву одну каку знала повторят перед иконой. Тут и папа придёт, скажет «Ну ты, Наташка, дура совсем. Нету никого, а ты трясёшься и дитёнка замаяла».

© Aldebaran 2024.
© Марьяшина Марина.