ТОМАСУ


Случалось, кот беседовал со мною:
"Вообрази, за северной стеною
живут не люди, а цепные псы", —
передней лапой теребил усы,
вторую лапу прятал за спиною.
"Что у тебя там?"
"Мелочь, светлячок", —
и разжимал когтистый кулачок.

"А за восточной поселились крысы..." —
на этом месте, юркнув за кулисы,
кот растворялся в листьях и цветах,
а возвратившись, падал возле миски:
"Охотились с товарищем на птах.
Смочить бы горло парой капель виски.
Эй, пожалей животное!" — и я
нёс виски, потому что мы семья.

Бывало, кот делился дорогим:
"Собрался тут к одной на пироги.
Как думаешь, ромашку или мышку
ей подарить? А может, то и то?" —
прощаясь, он запрыгивал в авто.
"Ну, — говорил, — побалуем малышку".
И вся в дыму из выхлопной трубы,
машинка становилась на дыбы.

Я оставался в комнате один.
И сквозь меня на кухню проходил
вечерний свет походкою неверной.
Пищали за восточною стеной,
за северной же раздавался вой;
за южной кролик ужинал люцерной,
садился в кресло, погружался в сны.
А к западной багровый диск несли.


***
Человек и его двойник встречаются за столом.
На двоих одна чашка кофе, одна мятая сигарета.
Человек говорит: "Достало!" — по столешнице бьёт крылом.
И двойник кивает — это как вспышка света,
а за ней другая; в паузах он незрим.
Человек встаёт, расхаживает по кухне,
вспоминает детсад и школу, поездку в Рим,
кошку Мадлен, интрижку с губастой куклой.

За окном — верхушки деревьев, фрагменты крыш,
заросли облаков, их колтуны и космы.
Кошка Мадлен ловит в Аиде мышь.
Двойник выпускает дым и выходит в открытый космос,
прежде чем раздадутся где-то совсем внизу
крики, и пульс мигалки начнёт частить.

Господи, постели мне лазурь, лазурь.
Самое время лечь на неё костьми.

Потемнеет ликом осиротевший день.
И, оправдывая прогнозы, свиреп и слеп,
хлынет ливень и сразу смоет следы людей,
так что даже Цербер не сможет взять наш кровавый след.

А когда водяные гады посыплются с потолка,
и прокиснет воздух, вспышками озаряемый,
где человек твой, спросят у двойника...

Усмехнётся двойник и скажет: "Не сторож я ему".


***
Тихо дьявол поёт
о холодных пустых вечерах,
о любимых, лежащих в земле,
о летящем на раковый корпус
сиреневом снеге,
о багровых и жёлтых воздушных шарах
в перевёрнутом небе,
где ангелы бросили кости.
И один восклицает:
"Тройная шестёрка!
Я сделал вас всех!"
А другие хохочут
и хохот их страшен.
Тихо дьявол поёт
о пороше, парше и параше,
о глядящей в окно незнакомке
с кинжалом в косе.

Хватит, дьявол,
я песню твою
слушать больше не в силах!
Но поёт и поёт
о распаде, о смрадной трясине
неприметный старик
на бульваре ночном —
никаких тебе чудищ с рогами.
Неприметный старик,
отчего же горит
грязный снег у него под ногами?


***
Я вот о чём подумал: жизнь была,
душа моя по воздуху плыла;
Вселенная распахивала двери —
входи, располагайся, новосёл.
Куда же подевалось это всё?
Я даже в душу, кажется, не верю.
Что толку в ней? Безвидна и пуста.
Озвучиваю общие места
(поэзия и правда глуповата),
живых и мёртвых путаю людей
и с кислой миной провожаю день
сурка, что возвращается обратно,
едва на стуле зазвонит айфон.
Глаза открою — гриф или грифон
качается на ветке эвкалипта?
В сад выберусь — бушуют сорняки,
Глаза открою — гриф или грифон
качается на ветке эвкалипта?
В сад выберусь — бушуют сорняки,
промчатся и застынут ящерки,
неспешно путешествуют улитки.
Улиточно-рептильный парадиз.
Они без смысла могут обойтись,
а мне подайте хоть толику смысла.
Но смысла нет, а есть Экклезиаст,
и солнца канареечный гимнаст
всё крутит сальто, даром что зависла
картинка обновляемых миров.
Ноль смысла, только лица докторов,
похожие на сбрендившие луны,
над пациентом кружатся, а тот
глаза откроет (жив он или мёртв?)
и забубнит: "Я вот о чём подумал..."


***
Заживаться — значит зашиваться,
неуклонно двигаясь к концу.
Извини придурка, друг Гораций,
за привычку к красному словцу.

Заживаться — значит быть сражённым,
отражённым в призраке Творца,
тоже, между прочим, отражённом
и не чуждом красного словца.

Сколько душ, трепещущих на мушке,
угасает без небесных виз,
но летят душители и душки
в свой карикатурный парадиз.

Вот и вся, Гораций, справедливость.
Только что предъявишь миражу?
Но скажи товарищу, на милость...
Или нет, я сам тебе скажу:

"Заживаться — значит оставаться
одному в преддверии зимы,
со зловредным призраком общаться,
замирать на каждое "замри".

Стоит ли, Гораций, притворяться?
Мы, Гораций, списаны уже.
В мираже возможно задержаться,
но зачем болтаться в мираже?"

"Мир, конечно, жуток, но прекрасен", —
дует ветер в уши ворчуну.
И кивает тополь или ясень.
И жужжит, копируя пчелу,

лайнер, заходящий на посадку.
И в гончарнях лепят облака.
И танцует пьяница вприсядку
у дверей пустого кабака.

"Nevermore, — я отвечаю. — Never-
more", — и над могильною плитой
скарабей выкатывает в небо
бесподобный шарик золотой.


***
Апрельский вечер. Кучер в небесах
восточным ветром хлещет кучевые.
Проклёвываясь, звёзды смотрят в сад,
заросший сорняками. Круговые
орбиты толстых чёрно-синих мух
над бельевой построены верёвкой.
Вороны, прогоняя птицу Рух,
бранятся, как базарные торговки.
А птица Рух, отвоевав клочок
пространства, похваляется плюмажем
и совершает квантовый скачок,
навеки исчезая из пейзажа
"Я видел чудо! — мальчик говорит,
на лоджию закатывая велик. —
Хвост изумруден, а глаза — нефрит,
а крылья..."
Но никто ему не верит.


***
Хочу, чтоб ты была жива.
А время медленно, но верно
свои вращает жернова,
и головою Олоферна
в белёсой дымке облаков
висит багровое светило,
чтоб город, полный двойников,
ночная жуть не охватила.
Но жуть вернётся взять своё
согласно графику дежурства,
и в ней гнездо себе совьёт
фантом, в котором окажусь я.
Старик, лежащий на снегу,
или юнец длинноволосый,
здесь каждый снится двойнику,
глаз не смыкающему вовсе.
Чем ближе утро, тем темней,
но вот зарю бросают в окна.
Как в этом городе теней
невыносимо одиноко!
Ты притворяешься, что спишь.
Я глажу голову шакалью.
Всё кончено, остались лишь
метаморфозы Зазеркалья.


© Михаил Дынкин
© Aldebaran 2021