«Воскресенье – это рассказ, который лучше бы был сказкой и вымыслом, чем правдой. Такая сказка наоборот, наверное. Мой друг поэт Игорь Деменьшин сказал, что сейчас таких семей нет, но были в его время. Выходит, что семья такая тоже, к сожалению, оказалась сказочной».

Мать в ужасе спешно накрыла мои глаза. Ее рука была приятно теплой и мягкой, но я был уже не в том возрасте, чтобы поддаться на эту уловку. Я недовольно одернул голову и смог разглядеть лежавшее на асфальте тело. Тут же она воскликнула: «Не смотри, сынок!», лишь усилив этим окриком мое внимание и неестественность той позы, в которой замер погибший. Его конечности нелепо торчали из-под длинного черного пальто, будто кто-то наскоро воткнул их в неверном порядке и потому накрыл тело плотной черной тканью, стараясь скрыть малейший след своего участия.

Шел сильный дождь, но люди, словно по команде незримого режиссера, тут же выбежали из-под крыши автобусной остановки, раскрывая на ходу большие черные зонты. В каком-то неозвученном порядке они обступили тело так, будто не только заочно были приглашены на похороны несчастного, но и долго до этого репетировали заключительный акт его пьесы. Мать, я и еще какая-то старушонка с сумкой на колесиках, трижды перекрестившая пространство перед собой, остались позади толпы. И я подумал, что, наверное, обременяю сейчас мать: ведь она осталась стоять в стороне из-за меня. А старушонка, вероятно, за неимением зонта.

Вода потоками стекала по проезжей части, скапливаясь в низинах в огромные грязные лужи. На миг мне показалось, что в такой луже легко вот так утонуть, как этот несчастный. Но тут же я осек себя: ведь он погиб не от всепоглощающего осеннего дождя, хотя и под ним. Острый нос «девятки», круто развернутой посреди дороги, был разбит. Объезжавшие машину водители замедляли ход, стараясь разглядеть если не тело, то хотя бы пьяного хозяина «Лады», еще сидевшего за рулем в полном непонимании своего положения. Со лба его сочилась кровь, выбитая из черепа о черный неподвижный руль, за который он все еще почему-то держался. Мне показалось странным, что толпа совершенно не интересуется им, еще живым, не говоря даже о каком-то публичном осуждении. Напротив, все их внимание было приковано к мертвому телу, мокрому и лишнему здесь, на дороге. И я подумал: наверное, людей сильнее всего и привлекает нечто такое же лишнее, какая-то страшная болезнь, уродство, смерть. И понял, что я тоже человек.

Когда автобус подошел, мать сильно толкнула меня к едва раскрывшимся дверям и запихнула внутрь. На ступеньках я все же извернулся, зачерпнул ненароком грязной воды в ботинок, но все-таки увидел сквозь десятки слетевшихся черных пар обуви его холодные пустые глаза на изуродованной голове, показавшейся мне почему-то больше, чем она, должно быть, была при жизни. И кровь, сочившуюся по ней, тут же смываемую ливнем в бесконечный поток.

Мы сели сзади: я, мать и старушонка с сумкой на колесах. Я обернулся и долго смотрел назад, но больше не мог разглядеть мертвеца среди толпы. На повороте мимо нас пронеслась скорая, на мокрой дороге едва не вписавшаяся в наш автобус. Я хотел было спросить у матери, зачем включать сирену, если человек давно мертв, но отчего-то подумал, что и она этого не знает. Или в скорой еще не знают, что впереди на дороге их ждет остывший труп. А может и вовсе есть какое-то у медиков негласное правило, и сирена звучит не только по живым, но и для живых по мертвым. Вот только зачем извещать о смерти каждого встречного, и от чего так пыталась оградить меня мать – этого я никак не понимал. Как и не понимал своего собственного любопытства, совершенно не представляя, что мне со всем этим теперь делать.

Я почему-то не помню точно, сколько мне тогда было. Но отчетливо помню, что все это случилось в первое воскресенье октября. Было около десяти утра, и автобус как обычно круто свернул с главной дороги направо, запыхтел и вновь набрал скорость, рассекая большими колесами глубокие лужи. Мы ехали с матерью, груженые пустыми стеклянными банками, гремевшими на каждой кочке в двух больших сумках и одном красном полиэтиленовом пакете, который держал я. Все эти банки мы везли каждый год примерно в один и тот же день, чтобы к его окончанию наполнить их доверху заготовками, расставить по темным углам бабушкиной квартиры, по шкафам на старые газеты крышкой вниз. Чтобы крышку к сроку хорошенько присосало, и не было потом взрыва наружу или плесени внутрь.

А после все садились за стол, пили чай, свежесваренное лечо и салаты немного пробовали сразу, накладывая обильно на кусок белого хлеба. Но до чая и белого хлеба было еще очень долго, и в эти осенние воскресенья меня изнуряла скука. Взрослые занимали всю кухню, пока остальные не мешались в комнате у телевизора. И все носились с этими банками и бесконечными овощами из комнаты в кухню и ванную. А я смотрел на них, листая одну и ту же книгу про последнего из могикан.

Я часто перечитывал одну жуткую сцену: пытаясь запутать ирокезов, герои отпускают лошадей в лес, а сами идут пешие другой дорогой. Вот только непослушного безымянного жеребенка кобылицы Мириам, принадлежащего чувствительному учителю пения, решают убить. И убивают так быстро, такая сухая кровь посреди сухого книжного листа с острыми краями, о которые не мудрено порезать палец, перевернув неаккуратно страницу. Вот Ункас пускает свою стрелу, стремительно иссушающую живую детскую плоть. Вот Чингачгук насухо вытер свой нож о его горло. И вот жеребенок, мертвый, как сухой лист, плывет по течению строк и течению моих мрачных мыслей. В то воскресенье мне вдруг в глаза бросилась одна неточность: почему сказано, что жеребенок плывет? Ведь течение просто уносит его тело, неспособное к сопротивлению. Но все же в одном я не мог не согласиться с Купером – моя душа, как и души героев после этого жестокого убийства, действительно наполнялась унынием. И я закрывал книгу, оставляя моих спутников со своим бегством.

Обычно я просто тихо сидел, весь день находя себе разные бестолковые занятия: рассматривал черно-белые фотографии в старых бабушкиных альбомах, перелистывал одни и те же советские газеты и журналы, щелкал пультом в надежде попасть на что-то интересное. Но в то воскресенье мне не хотелось совершенно ничего. Жеребенок уплывал куда-то далеко, за пределы моего сознания, и все заполняла невыносимая тоска, какой ранее я никогда в своей жизни не испытывал. Словно день опустел, и просто должен быть пережит, как и многие другие такие же пасмурные дни. Словно что-то забрал с собой этот мертвец на дороге, высосал через мой любопытный взгляд. Как если бы, проходя мимо сварщиков, мама сказала: «Не смотри – ослепнешь», так и здесь она пыталась оградить меня от чего-то опасного. Я будто немного ослеп, но только наоборот: видел что-то кругом, но вглядываясь, различал лишь одну сплошную тьму, источником которой словно был я сам.

Так, под отдаленные женские голоса, доносившиеся из кухни, я просидел неподвижно минут с десять, и уже было вновь потянулся к книге, как в комнату вошла бабушка Марго.

– Пойдем дело дам, – сказала она, и я удивился и обрадовался одновременно. По темному длинному коридору я прошел за ней в кухню, где сидела мать, тетя Лена и бабушка Рита. Обеих моих бабушек звали Маргаритой, и для различия одну я всегда называл бабушка Марго, а другую – бабушка Рита. Но бабушки между собой этих правил не придерживались. И бабушка Рита сказала:

– Ритка, выдай человеку нож и досочку. Вон какой у нас помощник!

– Пусть лучше морковь трет, – сказала мать.

Мне было все равно, какое дело мне доверят. Главное не сидеть больше одному в пустой комнате со своими странными новыми мыслями. В конце концов, я получил терку, ведерко мытой чищеной моркови и персональный табурет. Я сел с краю и принялся тереть. Впервые я принимал участие в этом великом семейном деле. Наверное, следующим важным событием было лишь получение паспорта, а после – первая любовь. Но до паспорта, как и до первой своей любви, мне тогда было еще далеко. А руки начали ныть уже через десять минут упорного труда. В конце концов, до того, как я превратился в юношу, возмужал, испытал первые романтические чувства, этими руками истерто было не одно ведро сырой и твердой моркови.

Помню, как из гаража вернулись отец с дедом. Бабушка Марго тут же выбежала навстречу:

– Витя, ну чего долго так? А-а-а… Ну понятно все с вами. Фу, какая вонища! – она схватила огромные пакеты с новой партией банок и пронеслась обратно в кухню. Мать выглянула в коридор, посмотрела строго на отца и сказала:

– Слав, без этого-то никак? Мы тут вообще-то с утра пашем.

– Женечка, – сказал отец, тяжело вздыхая, – Женюшка. Ну, воскресенье же, ну ё-маё.

Дед упорно кряхтел, стягивая тяжелые старые сапоги.

– Сухо в ямке-то, Витя? – крикнула бабушка Марго с кухни.

– Сухо, сухо, – ответил дед, слегка пошатываясь, – Чем помочь-то? Говори давай, командуй, мать.

– Ты руки поди вымой сперва, помощник. Сейчас будете банки стерилизовать, раз сами простерилизовались, – ответила бабушка Марго, и все в кухне хихикнули, включая меня. Я эти шуточки уже понимал.

Коллегиальным решением самое ответственное дело вверили отцу – закатывать. Так закипела работа. Муся сидела на подоконнике и глазела на нас, аккуратно свернув серый полосатый хвост вокруг белых лапок. Бабушка Рита резала лук и плакала, вспоминая деда Василия. Не потому, что он умер, а потому, что он никак не мог доехать с баулами садовых кабачков, и потому что старая красная «пятерка» «вообще не машина, а ведро с гайками». Мама с сестрой хихикали, бабушка Марго суетилась в пару, и уголком цветастого фартука стирала пот со лба. Дед кропотливо и осторожно, едва одолевая в себе градус, трясущимися руками снимал обернутые полотенцем простерилизованные банки, переворачивал и выставлял на стол. Тут же банки одна за другой наполнялись свежесваренным лечо, выскребаемым из огромной кастрюли до последней капли. Одна такая кастрюля занимала все пространство плиты, потому приходилось выбирать: или стерилизовать банки, или варить. И пока мы резали и терли, дед стерилизовал. И пока мы варили и раскладывали готовое лечо в банки, отец кипятил крышки, успевал выбежать на балкон покурить, затем, полный табачного духмана, ловко подхватывал крышку из кипящей воды пинцетом, накидывал на банку, закатывал машинкой, переворачивал и вертел на столе. А все наклонялись и внимательно вглядывались несколько секунд, чтобы удостовериться в отсутствии злосчастных пузырьков воздуха.

– Не течет, – прищуривалась бабушка Марго через толстые стекла очков, и все начиналось заново.

К полудню добрался дед Василий, привез не только баулы кабачков, но и тетю Ирину с дядей Андреем, высоким и седым ветераном горячих точек. С отцом у него разница была года три, и потому отец в Афган уже не попал, а дядя Андрей успел повоевать и там, и после, в странной, недорассказанной им Чечне. А может я просто не дорос тогда еще до его Чечни. Сам отец старшего своего брата всегда ставил мне в пример, хотя я тогда уже чувствовал, что настоящим примером для меня навсегда останется только он сам, каким бы он ни был.

– Девочки! Перцы! – крикнула с порога тетя Ирина, и протянула пакет. Бабушка Марго вышла в коридор, протирая фартуком забрызганные овощным соком очки.

– Ириша привет! Андрюша, сынок, вы не голодные? – спросила она.

– Да мы тоже только с сада. Василия Михайловича вот встретили у подъезда. Хорошо как удачно, а то он без ключей, а домофон-то у тебя и не работает.

– Как не работает? А-а-а, я ж не заплатила в кассу-то! Да все некогда. А как Сашка-то теперь с женой поднимутся?

– Ничего, постоят, подышат. Кто-нибудь да выйдет. Наука им будет, нечего опаздывать. Ира! Ирина! – дядя Андрей бесцеремонно заглянул в ванную, – Ириш, а где помидоры-то? Ну желтые, которые ты хотела захватить? Ну не вижу я тут в сумках. Ай, вон они, точно, все.

Лечо закончилось, а моркови нанесли столько, что я не верил уже ни в какое свое другое будущее. Правая рука нестерпимо болела от перенапряжения. В тускловатом кухонном свете сквозь пар мне даже показалось, что она уже отдает синевой. И я хотел спросить у дяди Андрея, что делают при таких ранениях. Но постеснялся, подождал немного и продолжил тереть.

А дальше всегда готовили салат и параллельно перцы в масле по исключительному рецепту бабушки Риты. Отец выбегал на перекур уже с дядей Андреем, и Муся смотрела в окно, принюхивалась к грубому запаху табака и вслушивалась в мужские громкие голоса, доносившиеся с балкона сквозь форточку. А на кухне все обсуждали Сашку и его новую жену, и то, как он в девятнадцать лет умудрился уже второй раз жениться, и что мне на двоюродного брата нечего смотреть, и что лучше бы вот как дед Василий с бабушкой Ритой – в шестнадцать и на всю жизнь. А я ляпнул на это, что жизнь-то еще не кончилась. И все посмеялись. И тогда бабушка Рита мне намекнула, что морковь, вообще-то, тоже еще не кончилась. И все посмеялись еще раз. И принялись у тети Ирины расспрашивать, что это за такая вторая жена у Сашки, и почему втихую расписались, и чем она лучше прежней. И тетя Ирина, нарезая кольцо кабачка в мелкий кубик, поясняла остальным, почему вторая жена – Ксюшка – уже у нее «любимая почти доча», и что Сашке с Ксюшкой хорошо, и что за ум взялся, и после техникума в институт сразу на третий курс задумал. А дед Витя снял очередную банку и спросил вдруг, на кого хочу пойти я. И тут все разом уставились на меня, и отец с дядей Андреем тоже к тому моменту вошли с перекура в кухню и встали у порога, поскольку народу набилось столько, что не протолкнуться, а закатывать новую партию было еще рано. И все, почему-то не дождавшись моего ответа, принялись громко меня обсуждать, что я, мол, молодец, что вон как помогаю, и что учусь тоже неплохо, и совсем взрослый, и за лето вымахал. А я не мог слова вставить, хотя и хотел сказать вовсе про другое. И когда меня в десятый раз спросили, кем же я все-таки хочу стать, когда вырасту, я поймал краткую паузу и ответил:

– А мы труп видели!

– Какой такой труп? Где? – спросил отец почему-то не у меня, а у матери.

– На остановке, – ответила мать, стараясь как бы не придавать этому значения, – Человека сбили. А мы в автобус как раз садились.

И тут все опять забыли про меня, живого, и заговорили о мертвом. И потом заговорили уже о других мертвых, и бабушка Марго протирала фартуком уже не очки, а заплаканные глаза. А бабушка Рита заплакала уже не от лука. И так вспомнили деду Ваню и деду Егора, одного из которых я и сам помнил еще с далекого детства, а которого – ответить уже не мог. И начали вспоминать других фронтовиков, и соседа тети Ирины с дядей Андреем, который спился и прошлой осенью умер, а позапрошлой еще у дяди Андрея занимал на водку. И вспомнили сторожа садового, который в саду у деда Василия с бабушкой Ритой жил. Спортсмен, летом на велосипеде, зимой на лыжах. Прямо по забору лыжню гнал и вокруг сада круги наматывал с охранными собаками. И все одно помер аккурат в 63 года, прямо в День рождения. И все одно – сердце. И мама тут не выдержала и сказала, что отцу пора бы уже курить бросать, и не надо при ребенке такие страсти рассказывать. А я хотел было возразить, что и за лето уже вымахал и труп видел. Но дядя Андрей вдруг сказал первый: «И не будем». Он дождался, пока отец закатает последнюю банку, и вместе они опять вышли на балкон говорить о чем-то мужском, сигаретном, взрослом.

Муська давно соскочила с подоконника, налопалась корма и ушла подальше от людской суеты на свой любимый большой диван в зале. За окном темнело, и вновь занялся дождь. Сашка с Ксюшей зашли в квартиру мокрые насквозь в тот момент, когда мне доверили мыть и нарезать помидоры. И я мыл и нарезал помидоры, а Сашка с Ксюшей весело скинули мокрую одежду, поздоровались быстро и промчались куда-то в комнаты к Муське. Потому что в кухне они уже и не помещались, и помогать особенно было не с чем. Когда закатали последние банки, дед Витя с облегчением выдохнул, умыл тут же в раковине раскрасневшееся лицо и вышел.

– Давай, Мишенька, беги тоже, мы тут сами дальше, – сказала бабушка Рита, и я в каком-то смятении вытер руки о большое красное махровое полотенце и вышел вслед за дедом. Отец с дядей Андреем опять смолили на балконе, дед Василий с дедом Витей расселись рядом у стола в двух больших мягких креслах и молча уставились в телевизор. Сашка с Ксюшей развалились на диване, потеснив недовольную Мусю, листали бабушкин фотоальбом, который я позабыл убрать, и хихикали над старинной модой, вслух поясняя друг другу, кто что бы сейчас может и надел, а что точно нет. Я тихо сел рядом с Мусей, погладил ее, но она не подала и вида, а просто смотрела куда-то в пустоту перед собой.

Вскоре с балкона вернулись отец с дядей Андреем, принялись расставлять стулья. Женщины носились с закусками, ставили на стол приборы. Бабушка Марго открыла платяной шкаф и из угла достала трехлитровую бутылку домашней «черноплодки».

– О-о-о, это можно, – сказал дед Витя, приподнялся, отодвинул стеклянную створку серванта и достал хрустальные рюмочки на ножках.

– Так, хрусталь мой не бить! Это Сашке и Мишеньке пополам на память, – пригрозила бабушка Марго.

– Вот за здоровье молодых с молодыми и выпьем, – ответил дед Витя, наливая себе, и, пропуская деда Василия, придвинул к Сашке с Ксюшей тоже две рюмочки. Но Ксюша накрыла свою сверху ладонью и сказала:

– А я не буду, спасибо

– А чего это ты не будешь? – спросила, обижаясь, бабушка Марго, – У нас только Василий за рулем.

– А нельзя мне, Маргарита Ильинична…

Все вдруг замолчали и переглянулись.

– Ну, мать, – сказал дядя Андрей, хотя и обращаясь к тете Ирине, но почему-то строго смотря на Сашку, потупившему взгляд, – Давай-ка мать по такому случаю тоже выпьем. За здоровье молодых, так сказать.

– Ох доча ты моя любимая… Ох доча-а-а… – протянула тетя Ирина, подхватывая рюмку, которую протягивал ей очень посерьезневший дядя Андрей, – Срок-то какой?

– Какой срок? – спросил я, абсолютно уже измучивший себя догадками.

– Племянник у тебя будет, вот какой срок, – ответила бабушка Марго, – а у меня с Витькой правнук. Да, Вить? Или правнучка?

– Не знаем пока. Это сюрприз будет, бабушка – ответил Сашка, слегка воодушевившись, но потом вновь потупился, встретившись взглядом с дядей Андреем.

– Да что вы, в конце концов, их мучаете. Сами-то во сколько детей заводили, а? – возмутилась тетя Лена, – Иринка вон Мишку в девятнадцать родила. А меня мать вообще так в семнадцать. И ничего, воспитала. А время-то другое было, совсем другое. И ни черта не достать.

– Да, было времечко, чудом спасались, – грустно вздохнула бабушка Рита, – Одна за другой донашивала, еле успевала. И все мысли: лишь бы покормить чем, лишь бы не голодные. Дед вон не даст соврать.

– А? Что? – спохватился дед Василий, задремавший под монотонный гул телевизора.

– Вот так и всегда. Одна я вас так и тащила. И этого вот. Одно ведро с гайками да сад в Истоке и заработали за всю жизнь. Да квартиру от завода дали.

– Да ладно опять, – буркнул недовольно дед Василий, – Начнешь сейчас тоже…

– А давайте-ка уже все выпьем. Повод-то вон какой, – сказала бабушка Марго. И всем разложили закуску на хлебе, раздали по тарелкам всего наготовленного, с чего уже можно было снять пробу. И всем налили по полной рюмке, кроме Ксюши, меня, Муси и недовольного деда Василия. И пока все пили, Муся вдруг подняла голову и посмотрела прямо в мои глаза. И так странно, так хорошо и в то же время страшно мне стало, что я сам не понимая почему, чуть было не разрыдался. И все вроде хорошо, и кругом родные, и рядом мама и папа. Но в этих кошачьих глазах я вдруг увидел жуткую правду – каждый в этой комнате когда-нибудь умрет.

© Aldebaran 2024.
© Молчанов Вячеслав.