***
Я не сдавался никому,
Помимо августа, пожалуй,
Когда распугивает тьму
Вечерний гром над гаражами,

Когда гроза рождает вдруг
Не застланную мглой полоску
И жёлтый свет, и тонкий круг
От чашки на столовых досках.

И вечером, и вообще –
Я в августе всё время вижу
Движенье тайное вещей,
В иные месяцы недвижных,

И жёлтый свет, и тонкий круг
От чашки на столе дощатом,
Как будто от тебя, мой друг,
Мне сообщаются закатом.

Как будто из иного дня,
Когда, не встретившись с тобою,
Я шёл, и с яблонь на меня
Сходило пламя золотое;

И оттого, что я горю,
Я так же тайно торжествую,
Как будто этим я дарю
Тебе, далёкой, жизнь иную.

Когда-нибудь в час труб и крыл
Воздастся, может быть, сполна мне
За то, что музыку любил
И вещи называл словами,

И, может быть, заметит внук,
Меня ворочая под лупой,
Тот жёлтый свет и тонкий круг
От чашки на дощечке грубой.

Но ты храни меня, храни,
Сама не ведая об этом,
За эти медленные дни
На медленном исходе лета,

За жёлтый свет и тонкий круг
От чашки на доске неровной.
Не выпускай меня из рук,
Мой ангел неправдоподобный


Элегия
Давай, мой друг, сейчас из дому выйдем.
Давай услышим что-нибудь, увидим.
Давай застынем в негустом строю:
Встречает август гвардию свою.

Всему на свете есть своя фигня.
Вот эта – непременно для меня.
Грусть – но не горя гиблое болото,
А так, для сердца мелкая работа.

Как бы на фото, найденном тобой,
Есть кто-то, прежде очень дорогой;
Плечо, улыбка; тень, листва, ограда.
Где это всё? Бог весть, и знать не надо.

За этим всем стоит такая весть:
Что мы уже как будто бы не здесь.
Ещё поём, ещё в герои метим,
Но знаем, что случится вслед за этим.

Но роскошь её главная в ином:
Что это будет всё-таки потом;
А мы ещё бранимся, славим Бога,
О чём-то забываем понемногу.


***
Декабрь; неясен, нездешен
Декабрь. Исчезнет – пойму.
За окнами наших скворечен –
Декабрь, декабрь в дыму.

Проснёшься; в тумане округа;
Декабрь; в глазах облака.
Ты скажешь мне – вытяни руку,
И я понимаю – рука.

И как расступается иней,
Мы выйдем из мрака наверх:
Декабрь; я в шумном и синем;
Фонарь на моей голове.

Потом заметёт голубое,
Земное застынет, звеня;
И всё же я думаю: кто я,
Когда ты не видишь меня?

Когда ни восторгом, ни страхом,
Ни тонкой тревогой любви, –
Прохладный скользит амфибрахий
На влажные жабры мои.


Старинная песенка
А что теперь? Теперь Бог весть.
Я раздаю всему помалу.
По слогу нам на вальс и лес,
По слову ветру и каналу.

О нет, Борей необорим,
Не удержать ладонь в ладони;
Но если так, то отчего не
Стоять, как дерево, под ним.

Пускай летит моя листва,
Вперёд меня бесцельно гибнет,
Но там, где кончатся слова,
Виденье странное возникнет;

И в нём надежда, что не зря
Заглядываю в небеса я,
Над пропастию повисая,
И с пропастию говоря.


Кода
Кончается месяц июль,
Достойный вниманья поэта.
Ничто не случайно. Заглянешь за тюль, –
Идёт за приметой примета:

Шумит перекличка живого в лесу,
Горячий репейник трепещет,
Паук, между веток застыв на весу,
Плетёт необычные вещи;

Чайки с собаками делят эфир;
Трамвай голосит над рекою,
Играя за окнами наших квартир
Немыслимою синевою.

За всем этим следует что-то ещё,
Чего-то иного начало.
Вьются над битою алычой
Бабочки-адмиралы;

К полудню жара заливает большой
Пустырь, где колеблется вереск.
За всем этим следует что-то ещё,
Какой-нибудь август, надеюсь.

И даже когда уберут алычу
С дорог специальные люди,
И я на удачной строке замолчу,
Там что-нибудь всё-таки будет,

Там что-то останется, Боже ты мой,
Творящий за месяцем месяц, –
Какая-то чёрточка у запятой,
Какой-нибудь август, надеюсь,

Какой-нибудь атом, лежащий в пыли,
Незримый, – останется рядом;
Он будет ничем и ни с кем неделим;
Спасибо; мне нравится атом.

И вот, начиная примерно с конца
Июля, до берега лета,
По всем палисадникам пахнет пыльца
Ни с чем несравнимого цвета,

В траве от неё тяжелеет пчела,
Пчелиную чувствует радость,
Вступая в расцвет своего ремесла,
Тогда
начинается
август.

И будет трамвай проплывать над рекой,
Пестрящей утиною корью,
В пространстве, заполненном краской такой,
Подобранной в детстве для моря.

Ты думаешь, я всё не вытяну нить,
Слова волоча за словами,
Но это моё ремесло шевелит
Моими сухими губами:

Мой царь травяной, нам не вечно, звеня,
Тревожить горячие ульи, –
Ты кончишься, август мой, но и меня
Не сможешь оставить в июле;

И там оглядишься: иная близка
Пора; и пока мы как будто
Не знаем, – сентябрь основные войска
Подводит на наши редуты.

Туман; и собаки над жёлтой листвой;
И чайки с трамваями спорят
В пространстве, заполненном краской такой,
Подобранной в детстве для моря;

И мне остаётся не голос, но звон,
С которым, допустим, цикада
Прощается с летом; я счастлив, что он
Не может быть понят превратно;

Горячий репей или запах дождя
Из прошлого времени года,
Цветенье, цветенье, но, чуть погодя,
За всем этим следует кода,

За всем, мой немыслимый, этим и тем,
Неназванным, месяц мой, дай мне
Закончить, – не здесь ещё, август, но где
Уже не достанет дыханья,

Поскольку иначе не встретят конца
Слова, заполняя пустоты,
Здесь хватит,
держащий меня у лица,
Ты знаешь,
Здесь хватит работы.


Декабрист
Идёт вечерняя заря. Неярко дом горит,
как сон в начале декабря, весь инеем покрыт.
Смолк до весны в деревьях сок, не слышен голос птиц,
а на окне моём росток пускает декабрист.
Его сиреневая ветвь не клонится пока.
Он тянется куда-то вверх: туда, где облака.
И говорят ему огни, горящие вдали:
он происходит из страны, где все, как он, росли.
Они крутили бигуди, чинили свой наряд,
глухой Сибири посреди растили декабрят,
на ёлку шили кружева, встречались вдруг в метро.
Но оглянись – и жизнь прошла. Моргни – и нет её.
И ныне он весь день глядит, прищурившись, в пургу:
там Поля Анненкова мчит на розвальнях в снегу.
Выходит Пестель на паркет; вся в отсветах стена;
нехорошо на шею свет ложится от окна.
Иных уже окутал мрак, застыли, все под стать,
и кто из них твой друг, кто враг – теперь не разобрать.
И как в трепещущей Неве дробится строй оград,
так отражения ветвей в шарах весь день стоят.
Меж тем я грею на плите для кофе молока,
и что мне эти, что мне те – всё как издалека.
В окне соседей голоса и санные пути,
за самолётом полоса закатная летит
из-за деревьев на восток. День краткий вышел весь.
И я не помню про росток, но он, конечно, здесь.
Как бы движенье за плечом – кармин и бирюза.
И шепчет он о том, о чём не шёпотом нельзя:
«Вот-вот окончен будет год; огни по всем домам.
Но чуда малого приход ещё обещан нам.
В пустых глазах из-под любви останется душа;
и кто-то встанет за дверьми, пакетами шурша.
Трамвай воскликнет «динь-динь-динь», спеша к себе домой.
И, может быть, в чужой груди родится голос мой.
И, может быть, он скажет звук, гостя в губах чужих;
и если не услышит друг – хоть воздух задрожит.
А большего не нужно мне; гляди – где я, где вы.
Декабрь спустя немного дней не сносит головы.
И выйдет счёт адвентным дням; снег выпадет опять;
и что-то будет у меня, что вам не увидать».
Вот так он шепчет в синеве смеркающихся штор.
А рядом кактус на окне и вялый помидор.
Виновник чьей-нибудь беды, поэт, чудак, трепло, –
но мне налить ему воды отнюдь не западло.
Быть может, утром голубым иного декабря
однажды так же – кем я был – не спросят у меня.
Расти, пришелец из краёв, которых больше нет.
И гасит трубку Муравьёв, и Лунин гасит свет.
Стихает троек звонкий бег; лучины не горят.
И всё не более, чем снег в начале декабря.
И всё сливается в одно, слипаются огни;
мы вместе смотрим за окно в мерцающие дни.
Вот-вот в глазах разгонит дым зажёгшийся фонарь.
Проходит всё, но вслед за ним
январь, январь, январь.

© Aldebaran 2024.
© Поторак Леонид.