Высокогорное стояние
Артур Новиков
О поэзии Сэды Вермишевой
Под редакцией М.П. Марьяшиной
Под редакцией М.П. Марьяшиной
В 2020 году ушла из жизни Сэда Константиновна Вермишева – поэт, публицист, общественный деятель. Корпус ее произведений написан на русском, армянском и польском языках и состоит из более чем десятка сборников, однако сказать, что российский читатель хорошо с ними знаком, едва ли получится. Тем не менее, творческое наследие поэтессы заслуживает того, чтобы быть известным не только посвященным в определенных кругах.
Прочитав один раз случайную подборку стихов Сэды Вермишевой, я стал возвращаться к ним снова и снова, то и дело проговаривая про себя выбранные строки или перечитывая отдельные стихотворения. Так было не со всеми даже классическими образцами, поэтому и возникло желание написать об этом поэте.
Знакомство с творчеством Сэды Вермишевой будет полезно как начинающим, так и профессиональным поэтам, или считающим себя таковыми. Можно сказать, что это та целительная поэзия самостояния, способная дать смыслы тогда, когда почва уходит из-под ног, а внутреннее может обрести опору лишь само в себе, но никогда или почти никогда во внешнем.
Разумеется, было бы хорошо, если б творчество Сэды Константиновны вошло в качестве обязательного к изучению в учебную программу филологических вузов и Литературного института. Но этим займется время, не мы.
Сразу скажу, что эта статья не задумывалась как критическая в классическом понимании, поэтому и построена будет несколько фривольно. Методология моя будет проста: не хочется производить серьезный анализ или углубляться в символические значения отдельных образов. Просто буду приводить строки и описывать субъективный опыт чувственного переживания от них. То есть не препарировать смыслы, а «сверять» ощущения со всеобщим камертоном через частный.
Прошу заранее извинить мне «банальное» видение вещей, в котором, смею предугадать, обвинят меня самые прозорливые. Передо мной не стоит задача дать критический анализ в академическом смысле, я лишь хочу заинтересовать читателя и, если повезет, несколько поэтов. Смыслы в поэтическом тексте всегда условны, и трактовка, как правило, процесс сугубо личный. Поэтому буду говорить о том, что улавливаю в этих стихах конкретно я.
Перед чтением этой статьи рекомендую прочесть подборки С.К. Вармишевой в журнале «Плавучий мот» (https://lit-web.net/seda-vermisheva-stihi-v-zhurnale-plavuchij-most-2-2021/) и в газете СП России (https://rospisatel.ru/vermisheva-nosha.htm). Первое из подборки в «Плавучем мосте»:
Я сплю,
Или тяжко болею?
Очнуться и встать не могу…
Я – рохля!
Я – сонный Емеля…
Я – тот,
Кто лежит на боку,
И кони мои околели,
И сани увязли в снегу…
Проходят года и недели,
А я на другом берегу…
А ты, –
Словно тень Атлантиды –
Неслышно уходишь
Под лед…
Такие свершились обиды,
Пока разевали мы рот…
Воспользуемся нашей «методологией» и в двух словах попытаемся описать то, что только что произошло: литосферные плиты смыслов пришли в движение. Сколько в этом крошеном тексте так филигранно подогнанных друг к другу архетипов: русский богатырь, «Иван», «царствуй лежа на боку», кони «привередливые», дорога, снег, тот берег, та сторона, Атлантида, Китеж, гибель цивилизации и т.д.
И с какой легкостью данные строки «касаются» нашего глубинного сознания, «мыслящего», вернее «чувствующего» в данных, с позволения сказать, мифических категориях. Вот в этом касании, думаю, и берет начало своего рода положительное «удивление от текста», охватывающее читателя. Хотя речь в стихотворении идет-то на самом деле о беде, которая будет преследовать всех нас еще не одно десятилетние. То есть в прямую о «беде» ничего не сказано, но именно воздействие на уровне архетипов культурного бессознательного порождает в нас «предпонимание», «ощущение» правды – мы созерцаем явление смыслов. И это завораживает, не так ли?.. Вероятно, способность стихотворения проделывать с нами подобные штучки – и есть очевидный признак мастерства.
Думаю, практически каждый заметит, что как только начинаешь читать стихотворения Сэды Константиновны, моментально проваливаешься в состояние, близкое к известным строкам Мандельштама:
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос.
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог…
Речь не о стиле, интонациях, контекстах, но именно о воздействии стихотворений Сэды Константиновны, и приведенные выше строки очень точно это воздействие описывают. Еще пример. Вчитайтесь и попробуйте пронаблюдать внутреннее воздействие этих строк:
Стихия ветра, стихия снега,
Я вас люблю.
Какая воля, какая нега...
Земли и неба
Свободу
Пью...
И невозможно
Остановиться...
Звенит ковыль...
Нам все под силу.
Нам все простится –
И сон. И быль.
И потому вот – такая доля –
Легла нам карта –
Дороги власть.
За все, что было,
За все, что будет,
В траву степную
Лицом
Упасть!..
Тема исторического пути страны «надОбразна», она будто уходит в пространство ритма. Слова выставлены так, чтобы смыслы «мелькали» (иллюзия движения «тройки») сквозь время и пространство, едущая камера с приближением в конце.
Единственное, что можно добавить после прочтения данного стихотворения, это еще раз повторить про себя:
За все, что было,
За все, что будет,
В траву степную
Лицом
Упасть!..
Когда произносишь нечто подобное, что-то внутри меняется, очищается, светлеет и укрепляется. Важность бытовых мелочей улетучивается, и на первый план выходит «…сила благодатная в созвучье слов живых…». Сэда Константиновна предоставила нам пример такой силы, где мерцает редуцированная до стихотворения правда истории нашей (не стану объяснять, почему я так считаю, но рекомендую не обделять вниманием символический ряд, стартующий с первой строки приведенного выше стихотворения).
Кажется особенно загадочной здесь строчка «легла нам карта – дороги власть». Это прямая парафраза известной советской песни (музыка А. Пахмутовой на стихи Н. Добронравова «Любовь, комсомол и весна»).
К чему, казалось бы? По сути, эта строка вбирает в себя весь контекст предшествующей части стихотворения, аккумулирует его посредством образа-идеи, и, как через горный хребет, пробрасывает нас уже в измерение экзистенциальное. Происходит преодоление «пограничного» состояния экзистенциализма, «выбор Софии» свершается, после этой строки мы оказываемся по ту сторону выбора. Обратной дороги уже нет. Если существует термин «экзистенциальная поэзия» – то вот это она. Образ-контрапункт, в который вместились и личный, и исторический опыт, а еще будто бы подводится итог на языке всеобщего. Таким простым и логичным и видится он.
Теперь вернемся к поэтической сюите «Ноша» и возьмем из нее другое стихотворение:
А нам – средь всех,
Нам быть – за всех,
За немощных
И малых…
С высот невидимых
Креста
Жизнь бесконечна
И чиста
Средь всех времен, пустых имен,
И в ведро, и в порошу, –
Из рук распятого Христа
Принять нам ношу!..
И снова – чистота, перед нами – истина, один взгляд на которую делает нас чище. Спадают не только «классические шали», но и морок тоталитарного сиюминутного мира потребления, окольцевавший нас иллюзорными символами, пропитавший самую кровь наших легких этими пустыми знаками, – этот символический морок – отступает.
И что-то как бы «прозрачное» касается нас, что-то, что обычно – в «суете голимой» – ускользает и уворачивается от внимания. И даже теперь, когда это «что-то» Сэда Константиновна оформила в словесную форму, оно, «истинное», все равно ускользает от понимания, правда ведь?
Предлагаю, на сей раз не проходить мимо «предощущения», «предпонимания», а все же замедлиться и поднять «неясные, прозрачные» ощущения на уровень сознания и затем облечь в слова.
Для начала откажемся от искушения искать аналогии, переклички, преемственность данного стихотворения и блоковских интонаций, не Блок теперь у нас в предмете. Тем более, что бахтинская диалогичность проявляется здесь на более глубинном уровне, на уровне книги книг. Но обо всем по порядку.
Итак, первое, что хватает за грудки – это актуальность. Хотя написано стихотворение было не позднее 2016 года, сегодня, несмотря на чудовищные мировые катаклизмы, текст Сэды Константиновны уместен как никогда. По сути, это текст вне времени. Девяносто процентов написанных «в эту субботу» текстов, даже из тех, что посвящены злободневным событиям, просто создают свой собственный контекст и только. А разбираемое нами стихотворение, условно 2016 года, – уместно. Почему?
Второе. Стихотворение дает, наконец, ответ на вопрос «что делать?». Ответ, казалось бы, самоочевидный, но никогда не достигающий нашего сознания самостоятельно и никогда не звучавший убедительно (Чернышевский, как оказалось, водил нас за нос: рационализм, наука, всевозможные коммуны, служение общему благу и другие принцы справедливого общества оказались или беспомощными, или невозможными, или требующими некоего «особого» основания, фундамента), но ведь не в данном случае: «Из рук распятого Христа принять нам ношу!..».
Третье – ослепительная чистота духа, стоящая за строками Сэды Константиновны. Доверие между автором и читателем устанавливается с полуслова, и нет никаких побочных искажений: «А нам – средь всех, – далее, ключевое и наиболее трагичное “наше” во все времена, – нам быть за всех, за немощных и малых…».
В этих строках – суть, которая (конечно, теряясь, но всегда возвращаясь) на протяжении столетий обитает на просторах русскоязычной части Евразии. «Там русский дух… – сказал Пушкин, – Там Русью пахнет». И Сэда Константиновна в этой коротенькой строке – «А нам – средь всех, Нам быть – за всех, за немощных и малых…» – сформулировала определение именно этого самого «русского духа» (это не касается тех, которые неотличимы сегодня от своих кожаных кресел и нелепых замков, или тех, которые смотрят на мир чужими глазами). Иными словами, с нами говорят на языке правды голосом духа, и диалог этот – диалог «автор-читатель» – на уровне чувства или ощущения устанавливается с первых строк.
Ремарка: пассаж выше никоем образом не пытается отобрать у Армении наследие Сэды Константиновны. Напротив, вышенаписанное говорит о многогранности смыслов, запечатанных в стихотворении. Также я прекрасно помню, что Армения – первая страна в мире, принявшая христианство в качестве государственной религии, и потому «за немощных и малых» и для Армении не просто слова, разумеется. Если же перейти к частности, то во мне говорит русский язык, отсюда и такое прочтение.
Так или иначе, чтобы шагнуть дальше, взглянем на данное стихотворение через призму концепции «пасхальности», разработанную российским ученым и литературоведом Иваном Андреевичем Есауловым.
В подробности самой концепции «пасхальности» (предполагает восприятие и анализ художественных текстов через призму идеи Воскресения и Преображения) мы вдаваться не будем, поскольку в процессе использования инструментария концепции пасхальности интересующие нас аспекты явят себя сами.
Считаю необходимым подчеркнуть, что концепция пасхальности во многом опирается на идеи Достоевского о бессознательном, в том числе о «коллективном бессознательном народа», которые, как пишет И.А. Есаулов, Федор Михайлович высказал уже в январе 1873 г. То есть до того, как были сформулированы постулаты о бессознательном Фрейда и тем более Юнга.
Ключевым здесь является следующее: «если сравнивать суждения Достоевского о бессознательном, в основе которого “сердечное знание Христа”, то есть память о божественном, с позднейшими высказываниями апологетов фрейдистского учения, то последние представляют не что иное, как редукцию бессознательного до биологического индивидуального и общеродового уровня… И в первом и во втором (Достоевский и фрейдизм – примеч. мое) случае мы имеем дело с попытками заглянуть “по ту сторону” сознания: но взгляд устремляется в диаметрально противоположные стороны».
Важно сказать об этом, чтобы читатель данной статьи понимал, что по необходимости мы далее будем следовать по вектору, ведущему в одну из «диаметральных сторон» коллективного бессознательного, – по вектору, который описал еще Достоевский.
Основной аспект «пасхальности» – это идея Воскресения, которое, разумеется, невозможно без «принятия из рук распятого Христа» его ноши. Эта строка говорит нам, что спасение наше зависит не только от нашей способности принять жертву Христа, но и от способности последовать его примеру – «принять нам ношу». Ведь если «ношу» принять, следовательно, принявшему предстоит ее нести, не так ли? На то ведь она и ноша. Это и есть шаг к духовному возрождению. Отсюда, вероятно, и та чистота, которая ощущается после почтения стихотворения.
Следующий аспект «пасхальности» – преображение и обновление (в христианском смысле и по Достоевскому). Идем по строкам, где наиболее явно прослеживается аспект пасхальности («преображение через жертву Христа»).
«С высот невидимых Креста…» – эта строка самой своей сутью являет высоту и силу духа, которые от Креста исходят. Крест Христа – это не только символ или знак, указующий на страдания, это еще и начало, и источник воскрешения. Начало иного пути, начало духовного обновления.
«Жизнь бесконечна и чиста…» – перед нами конечный результат преображения – вечная и чистая жизнь, победа над смертью и возрождение жизни, дарованные жертвой и воскресением Христа.
Еще один аспект категории «пасхальности» – время, а точнее вре́менная и вечная реальности. «Средь всех времен, пустых имен…» – образец контраста, звучащий в минорной тональности, жизни вечной, переходящей данности земных «времен», и таких же переходящих «пустых имен». Иначе говоря, земная жизнь – неминуемо мимолетна, в отличие от жизни «с высот невидимых Креста». Но не столько сам смысл здесь на первом плане, сколько минор поэтической строки, подчеркивающий «мимолетность» сущего.
«И в вёдро, и в порошу…» – сложная строка, по моему мнению. Если читать не «в вёдро», а «в ведро́», то ломается и ритм, и смысл, из-за чего меняется движение мысли. И меня, признаться, при первом прочтении мой тезаурус подвел: я поставил ударение на «о», а затем пытался понять, что же, собственно, происходит.
Напомню, что «вёдро» – это ясная, солнечная, сухая погода. Вероятно, я не один такой, кто будет ставить ударение на «о». Поэтому мы рассмотрим оба варианта: и правильный – «вёдро», и ошибочный – «ведро́». Как ни странно, но оба эти прочтения вписываются в общий смысловой контекст произведения.
Так, строка с использованием «ведро́» почти наверняка укажет на трудности и обыденность земной жизни, на ее хрупкость и подчиненность внешним обстоятельствам, элементарному «ведру», то есть предмету быта. Но вместе с тем, помните Бродского?
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
Думаю, не будет ошибочным предложение, что вышеозначенная строка стихотворения Сэды Вермишевой, в случае ее «неправильного» прочтения, скажет нам о том же: о всепроникающей силе и присутствии жертвы Спасителя в каждом аспекте жизни, в том числе и «в ведре».
Что же касается правильного прочтения, то есть с использованием слова «вёдро», контекст становится еще более очевидным. Никакие внешние обстоятельства – ни вёдро, ни пороша – не имеют власти над вечным, и уж тем более не могут они сбить с пути преображения духа тех, кто уже встал на него, кто направляется или уже взошел на «высоту невидимую Креста».
Что касается «пороши», то это меняющий действительность символ. Помните, например, есенинскую «Порошу», как она оканчивается:
Скачет конь, простору много.
Валит снег и стелет шаль.
Бесконечная дорога
Убегает лентой вдаль.
Простенько. Но ведь все равно возникает (рекомендую прочесть стихотворение целиком) глубинная интуиция, которая говорит нам, что скачущий по просторам, конь, пробиваясь через снег, вряд ли может разобрать запорошенную дорогу, а потому уже «бесконечная дорога» вступает в права и «убегает лентой в даль». Что это за бесконечная дорога? Не есть ли это «начало пути»?
Вообще, снегу, «пороше», морозу, зимнему лесу в русской литературе следовало бы посвятить отдельное исследование, ибо снег – это всегда про «по ту сторону». Взять, например, «Мороз, Красный нос» Н.А. Некрасова:
Нет глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно, бестрепетно стоя
Под холодом зимних небес.
Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
Или «Записки сумасшедшего» Л.Н. Толстого: «Снег был глубок, лыжи вязли, сучки путались. Все глуше и глуше стало. Я стал спрашивать, где я, снег изменял все… Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть? Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват».
Переходим к следующему аспекту пасхальности, к «трагическому и комическому», к «свету и радости через жертву». То есть, к сочетанию скорби и радости, подчеркивающему глубину диалектики жизни и смерти. Для этого нам потребуется еще раз пройтись по всему стихотворению и взглянуть на него как бы в целостности.
Так, мотив «света и радости через жертву» может отыгрываться следующим образом. Вернемся к уже знакомым нам строкам:
«С высот невидимых Креста…» – это строка элементарно, на уровне содержания поднимает нас на определенную «высоту», вероятно, невидимую для земного взора. Высоту, оказываясь на которой, человек с легкостью может почувствовать некоторое успокоение, но, что более важно, меняется перспектива, иначе говоря, обзор «с высоты» позволяет видеть дальше.
Как известно, страх во многом обусловлен неизвестностью, незнанием, но «с высот невидимых Креста» неизвестность отступает, мы – видим. Следовательно, избавляемся от страха и приобретаем спокойствие. Но важно помнить, что высота эта доступна только тем, кто «принял ношу», поскольку это все еще высота Креста.
«Жизнь бесконечна и чиста…» – данная строка – вполне ожидаемое следствие «жертвы на кресте», скажем так: темнота страдания на кресте преобразуется в свет вечной и чистой жизни.
«Средь всех времен, пустых имен…» – строка строится на подразумеваемом образном контрасте земной (временной, «пустой») жизни и светом жизни духовной, которая вне времени. «Пустые имена» – образ необычен для православного дискурса, однако здесь указание на то, что имя – это всего лишь ярлык, который слетает в контексте вечности, в «большом» времени.
Возвратимся к строке «и в вёдро, и в порошу» – в контексте мотива «света и радости через жертву» эти слова указывают на то, что свет и радость доступны нам и в светлых (вёдро) и в неясных (пороша) обстоятельствах жизни. Шагнувшему за Христом открывается нечто иное, нежели «морозь и слизь».
В этом же контексте на ум приходят и строки из «Сретенья» Бродского:
…И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
И наконец «Из рук распятого Христа принять нам ношу!..» – принятие ноши из рук Христа – это принятие его жертвы и страданий, и следование его примеру, то есть служение ближнему, что, в конечном итоге, и приводит к свету: «А с трех гвоздей, как водится, – дорога в небеса...» – знаете, чьи стихи?
Акт «принятия ноши» символизирует готовность нести свою часть страдания во имя другого, зная, что только так и можно помочь ему, ближнему. Это не про «слабых» или «добреньких». Если хочешь по-настоящему помочь ближнему – прими страдание одиноко, личностно, ни на кого не перекладывая и никому себя не передоверяя, и тогда, возможно, ты обретешь новую чистоту, новую радость, и выйдешь к свету. Но у Сэды Константиновны не все так просто: ношу из рук Христа предлагается принять не кому-то одному, а «нам».
Подытоживать вышеописанное я не стану осознанно, пусть эту работу проделает сам читатель, если пожелает. Скажу лишь, что данное стихотворение можно назвать «картой» духовного преображения, настолько точно дается здесь «маршрут» духа к высшему началу. Здесь нет лишних, а тем более фальшивых нот; нет одиноко болтающихся, оторванных от основного контекста смыслов; нет письма «от рифмы» и других формальных поползновений, скрывающих отсутствие истины.
Теперь мы воспользуемся герменевтическим подходом. Но в нашем случае особенность такого толкования проявляется в том, что мы практически всегда будем опускать «исторический контекст», «авторские намерения», «диалогичность», но постараемся сконцентрировать внимание именно на «чтении» и (иногда) «перетолковывании». Начнем с таких строк:
Армения от моря
И до моря…
Я слышу рокот волн
Сквозь все века…
Но что Армения без горя,
Гранитного ее материка?..
И еще:
Я шла по улице
Армения плыла…
Она металась,
Словно в тяжком сне…
Заламывая,
Руки простирала
Она ко мне…
Об этих стихах емко высказался известный поэт Валерий Лебединский: «Мы видим введенную ей в поэзию особую форму стиха, техническое ее построение – словно с заостренными зубцами строк, в которых оживают горы ее многострадальной страны. И – созвучное со словом “горы” – Горе».
А вот стихотворение «Армения» из книжки 1974 года:
Я – щербатая клинопись,
Непрочтенная,
На скале.
Я – сто тысяч раз
Погребенная, –
Поклонитесь моей
Земле…
Молчаливое изваяние скорби я –
Камень,
Руины,
Песок,
Прорастающие созиданием...
В свой гарем арканит Восток,
И равнины зовут раствориться...
Только я не могу, –
Я – птица.
Скала – мой дом...
Монолит, не правда ли? В этих строках и горы Армении, и память (клинопись), лежащая под их вечными снегами, и земля, и все сошедшие в нее, и голоса их, и Дух, парящий над этой землей.
Теперь, об обыкновенном хорошем, длящемся где-то выше над нами:
А тишь стоит.
Стоит – над миром.
Мне в тишь такую –
Не уснуть.
Застыло всё.
Лишь звезды в небе
Неслышно строят
Млечный Путь.
Вроде бы и понятно, что галактика состоит из звезд, но то, что они ее «строят», напоминает о «вечном делании», то есть, божественное сотворение длится до сих пор. Получается, земля здесь одухотворена. Это оживляемый миф. В нашу эпоху вообще все проживает этапы «расколдовывания», то есть, миф умирает, остается «голая» реальность. Здесь же прослеживается обратный мотив – оживление пространства словом. Этакий неоадамизм, отрыв слова от затасканных обыденностью смыслов. Подобным в начале ХХ века в манифестах акмеизма занимался Николай Гумилев. Но у него не получилось отойти от модернистских экспериментов на почве романтизма, а у Сэды Вермишевой вышло.
А вот в продолжение темы пасхальности:
Я лгу,
Что надеюсь...
Надежда пуста.
Пустее придумать навряд ли возможно:
Не просто уйти в поднебесье
С креста...
Но радуга в небе – как своды моста!
Мне ветер целует лицо и уста,
Туманами кутает плечи тревожно...
И плачет и плачет
На ветках листва.
И жизнь – бесконечна...
Все прочее – ложно...
И еще:
Хоть бы мне разрешили
Задремать под кустом .
Чтобы мне не звонили,
Чтоб не знать не о чем,
Птицы песнь заводили,
Осеняли крылом…
Но на землях моих – незнакомая рать.
Ниоткуда явилась. И ни дать и ни взять…
Говорят, чтоб я скрылась, чтобы шла умирать.
Чтоб о скалы разбилась. Глаз не смела поднять!
Как туман растворилась…
Мне ли их не понять?
Ухожу,
Спотыкаясь…
Оглянуться нет сил.
На бугры натыкаюсь, –
Дождь лицо мое смыл …
И назад возвращаюсь,
(Не на травах прилечь)
Я в огонь превращаюсь,
В рок возмездья
И меч!
2002–2012 гг.
Наверное, здесь я остановлюсь. С таким же успехом можно просто скопировать содержимое книг Сэды Константиновны и вставить сюда. Что, согласитесь, выглядело бы несколько нелепо. Потому скажу лишь, что на сайте, посвященном творчеству Сэды Константиновны Вермишевой, вы можете бесплатно скачать и почитать значительную часть ее книг.
© Aldebaran 2024.
© Новиков Артур, под редакцией М.П. Марьяшиной.
Прочитав один раз случайную подборку стихов Сэды Вермишевой, я стал возвращаться к ним снова и снова, то и дело проговаривая про себя выбранные строки или перечитывая отдельные стихотворения. Так было не со всеми даже классическими образцами, поэтому и возникло желание написать об этом поэте.
Знакомство с творчеством Сэды Вермишевой будет полезно как начинающим, так и профессиональным поэтам, или считающим себя таковыми. Можно сказать, что это та целительная поэзия самостояния, способная дать смыслы тогда, когда почва уходит из-под ног, а внутреннее может обрести опору лишь само в себе, но никогда или почти никогда во внешнем.
Разумеется, было бы хорошо, если б творчество Сэды Константиновны вошло в качестве обязательного к изучению в учебную программу филологических вузов и Литературного института. Но этим займется время, не мы.
Сразу скажу, что эта статья не задумывалась как критическая в классическом понимании, поэтому и построена будет несколько фривольно. Методология моя будет проста: не хочется производить серьезный анализ или углубляться в символические значения отдельных образов. Просто буду приводить строки и описывать субъективный опыт чувственного переживания от них. То есть не препарировать смыслы, а «сверять» ощущения со всеобщим камертоном через частный.
Прошу заранее извинить мне «банальное» видение вещей, в котором, смею предугадать, обвинят меня самые прозорливые. Передо мной не стоит задача дать критический анализ в академическом смысле, я лишь хочу заинтересовать читателя и, если повезет, несколько поэтов. Смыслы в поэтическом тексте всегда условны, и трактовка, как правило, процесс сугубо личный. Поэтому буду говорить о том, что улавливаю в этих стихах конкретно я.
Перед чтением этой статьи рекомендую прочесть подборки С.К. Вармишевой в журнале «Плавучий мот» (https://lit-web.net/seda-vermisheva-stihi-v-zhurnale-plavuchij-most-2-2021/) и в газете СП России (https://rospisatel.ru/vermisheva-nosha.htm). Первое из подборки в «Плавучем мосте»:
Я сплю,
Или тяжко болею?
Очнуться и встать не могу…
Я – рохля!
Я – сонный Емеля…
Я – тот,
Кто лежит на боку,
И кони мои околели,
И сани увязли в снегу…
Проходят года и недели,
А я на другом берегу…
А ты, –
Словно тень Атлантиды –
Неслышно уходишь
Под лед…
Такие свершились обиды,
Пока разевали мы рот…
Воспользуемся нашей «методологией» и в двух словах попытаемся описать то, что только что произошло: литосферные плиты смыслов пришли в движение. Сколько в этом крошеном тексте так филигранно подогнанных друг к другу архетипов: русский богатырь, «Иван», «царствуй лежа на боку», кони «привередливые», дорога, снег, тот берег, та сторона, Атлантида, Китеж, гибель цивилизации и т.д.
И с какой легкостью данные строки «касаются» нашего глубинного сознания, «мыслящего», вернее «чувствующего» в данных, с позволения сказать, мифических категориях. Вот в этом касании, думаю, и берет начало своего рода положительное «удивление от текста», охватывающее читателя. Хотя речь в стихотворении идет-то на самом деле о беде, которая будет преследовать всех нас еще не одно десятилетние. То есть в прямую о «беде» ничего не сказано, но именно воздействие на уровне архетипов культурного бессознательного порождает в нас «предпонимание», «ощущение» правды – мы созерцаем явление смыслов. И это завораживает, не так ли?.. Вероятно, способность стихотворения проделывать с нами подобные штучки – и есть очевидный признак мастерства.
Думаю, практически каждый заметит, что как только начинаешь читать стихотворения Сэды Константиновны, моментально проваливаешься в состояние, близкое к известным строкам Мандельштама:
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос.
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог…
Речь не о стиле, интонациях, контекстах, но именно о воздействии стихотворений Сэды Константиновны, и приведенные выше строки очень точно это воздействие описывают. Еще пример. Вчитайтесь и попробуйте пронаблюдать внутреннее воздействие этих строк:
Стихия ветра, стихия снега,
Я вас люблю.
Какая воля, какая нега...
Земли и неба
Свободу
Пью...
И невозможно
Остановиться...
Звенит ковыль...
Нам все под силу.
Нам все простится –
И сон. И быль.
И потому вот – такая доля –
Легла нам карта –
Дороги власть.
За все, что было,
За все, что будет,
В траву степную
Лицом
Упасть!..
Тема исторического пути страны «надОбразна», она будто уходит в пространство ритма. Слова выставлены так, чтобы смыслы «мелькали» (иллюзия движения «тройки») сквозь время и пространство, едущая камера с приближением в конце.
Единственное, что можно добавить после прочтения данного стихотворения, это еще раз повторить про себя:
За все, что было,
За все, что будет,
В траву степную
Лицом
Упасть!..
Когда произносишь нечто подобное, что-то внутри меняется, очищается, светлеет и укрепляется. Важность бытовых мелочей улетучивается, и на первый план выходит «…сила благодатная в созвучье слов живых…». Сэда Константиновна предоставила нам пример такой силы, где мерцает редуцированная до стихотворения правда истории нашей (не стану объяснять, почему я так считаю, но рекомендую не обделять вниманием символический ряд, стартующий с первой строки приведенного выше стихотворения).
Кажется особенно загадочной здесь строчка «легла нам карта – дороги власть». Это прямая парафраза известной советской песни (музыка А. Пахмутовой на стихи Н. Добронравова «Любовь, комсомол и весна»).
К чему, казалось бы? По сути, эта строка вбирает в себя весь контекст предшествующей части стихотворения, аккумулирует его посредством образа-идеи, и, как через горный хребет, пробрасывает нас уже в измерение экзистенциальное. Происходит преодоление «пограничного» состояния экзистенциализма, «выбор Софии» свершается, после этой строки мы оказываемся по ту сторону выбора. Обратной дороги уже нет. Если существует термин «экзистенциальная поэзия» – то вот это она. Образ-контрапункт, в который вместились и личный, и исторический опыт, а еще будто бы подводится итог на языке всеобщего. Таким простым и логичным и видится он.
Теперь вернемся к поэтической сюите «Ноша» и возьмем из нее другое стихотворение:
А нам – средь всех,
Нам быть – за всех,
За немощных
И малых…
С высот невидимых
Креста
Жизнь бесконечна
И чиста
Средь всех времен, пустых имен,
И в ведро, и в порошу, –
Из рук распятого Христа
Принять нам ношу!..
И снова – чистота, перед нами – истина, один взгляд на которую делает нас чище. Спадают не только «классические шали», но и морок тоталитарного сиюминутного мира потребления, окольцевавший нас иллюзорными символами, пропитавший самую кровь наших легких этими пустыми знаками, – этот символический морок – отступает.
И что-то как бы «прозрачное» касается нас, что-то, что обычно – в «суете голимой» – ускользает и уворачивается от внимания. И даже теперь, когда это «что-то» Сэда Константиновна оформила в словесную форму, оно, «истинное», все равно ускользает от понимания, правда ведь?
Предлагаю, на сей раз не проходить мимо «предощущения», «предпонимания», а все же замедлиться и поднять «неясные, прозрачные» ощущения на уровень сознания и затем облечь в слова.
Для начала откажемся от искушения искать аналогии, переклички, преемственность данного стихотворения и блоковских интонаций, не Блок теперь у нас в предмете. Тем более, что бахтинская диалогичность проявляется здесь на более глубинном уровне, на уровне книги книг. Но обо всем по порядку.
Итак, первое, что хватает за грудки – это актуальность. Хотя написано стихотворение было не позднее 2016 года, сегодня, несмотря на чудовищные мировые катаклизмы, текст Сэды Константиновны уместен как никогда. По сути, это текст вне времени. Девяносто процентов написанных «в эту субботу» текстов, даже из тех, что посвящены злободневным событиям, просто создают свой собственный контекст и только. А разбираемое нами стихотворение, условно 2016 года, – уместно. Почему?
Второе. Стихотворение дает, наконец, ответ на вопрос «что делать?». Ответ, казалось бы, самоочевидный, но никогда не достигающий нашего сознания самостоятельно и никогда не звучавший убедительно (Чернышевский, как оказалось, водил нас за нос: рационализм, наука, всевозможные коммуны, служение общему благу и другие принцы справедливого общества оказались или беспомощными, или невозможными, или требующими некоего «особого» основания, фундамента), но ведь не в данном случае: «Из рук распятого Христа принять нам ношу!..».
Третье – ослепительная чистота духа, стоящая за строками Сэды Константиновны. Доверие между автором и читателем устанавливается с полуслова, и нет никаких побочных искажений: «А нам – средь всех, – далее, ключевое и наиболее трагичное “наше” во все времена, – нам быть за всех, за немощных и малых…».
В этих строках – суть, которая (конечно, теряясь, но всегда возвращаясь) на протяжении столетий обитает на просторах русскоязычной части Евразии. «Там русский дух… – сказал Пушкин, – Там Русью пахнет». И Сэда Константиновна в этой коротенькой строке – «А нам – средь всех, Нам быть – за всех, за немощных и малых…» – сформулировала определение именно этого самого «русского духа» (это не касается тех, которые неотличимы сегодня от своих кожаных кресел и нелепых замков, или тех, которые смотрят на мир чужими глазами). Иными словами, с нами говорят на языке правды голосом духа, и диалог этот – диалог «автор-читатель» – на уровне чувства или ощущения устанавливается с первых строк.
Ремарка: пассаж выше никоем образом не пытается отобрать у Армении наследие Сэды Константиновны. Напротив, вышенаписанное говорит о многогранности смыслов, запечатанных в стихотворении. Также я прекрасно помню, что Армения – первая страна в мире, принявшая христианство в качестве государственной религии, и потому «за немощных и малых» и для Армении не просто слова, разумеется. Если же перейти к частности, то во мне говорит русский язык, отсюда и такое прочтение.
Так или иначе, чтобы шагнуть дальше, взглянем на данное стихотворение через призму концепции «пасхальности», разработанную российским ученым и литературоведом Иваном Андреевичем Есауловым.
В подробности самой концепции «пасхальности» (предполагает восприятие и анализ художественных текстов через призму идеи Воскресения и Преображения) мы вдаваться не будем, поскольку в процессе использования инструментария концепции пасхальности интересующие нас аспекты явят себя сами.
Считаю необходимым подчеркнуть, что концепция пасхальности во многом опирается на идеи Достоевского о бессознательном, в том числе о «коллективном бессознательном народа», которые, как пишет И.А. Есаулов, Федор Михайлович высказал уже в январе 1873 г. То есть до того, как были сформулированы постулаты о бессознательном Фрейда и тем более Юнга.
Ключевым здесь является следующее: «если сравнивать суждения Достоевского о бессознательном, в основе которого “сердечное знание Христа”, то есть память о божественном, с позднейшими высказываниями апологетов фрейдистского учения, то последние представляют не что иное, как редукцию бессознательного до биологического индивидуального и общеродового уровня… И в первом и во втором (Достоевский и фрейдизм – примеч. мое) случае мы имеем дело с попытками заглянуть “по ту сторону” сознания: но взгляд устремляется в диаметрально противоположные стороны».
Важно сказать об этом, чтобы читатель данной статьи понимал, что по необходимости мы далее будем следовать по вектору, ведущему в одну из «диаметральных сторон» коллективного бессознательного, – по вектору, который описал еще Достоевский.
Основной аспект «пасхальности» – это идея Воскресения, которое, разумеется, невозможно без «принятия из рук распятого Христа» его ноши. Эта строка говорит нам, что спасение наше зависит не только от нашей способности принять жертву Христа, но и от способности последовать его примеру – «принять нам ношу». Ведь если «ношу» принять, следовательно, принявшему предстоит ее нести, не так ли? На то ведь она и ноша. Это и есть шаг к духовному возрождению. Отсюда, вероятно, и та чистота, которая ощущается после почтения стихотворения.
Следующий аспект «пасхальности» – преображение и обновление (в христианском смысле и по Достоевскому). Идем по строкам, где наиболее явно прослеживается аспект пасхальности («преображение через жертву Христа»).
«С высот невидимых Креста…» – эта строка самой своей сутью являет высоту и силу духа, которые от Креста исходят. Крест Христа – это не только символ или знак, указующий на страдания, это еще и начало, и источник воскрешения. Начало иного пути, начало духовного обновления.
«Жизнь бесконечна и чиста…» – перед нами конечный результат преображения – вечная и чистая жизнь, победа над смертью и возрождение жизни, дарованные жертвой и воскресением Христа.
Еще один аспект категории «пасхальности» – время, а точнее вре́менная и вечная реальности. «Средь всех времен, пустых имен…» – образец контраста, звучащий в минорной тональности, жизни вечной, переходящей данности земных «времен», и таких же переходящих «пустых имен». Иначе говоря, земная жизнь – неминуемо мимолетна, в отличие от жизни «с высот невидимых Креста». Но не столько сам смысл здесь на первом плане, сколько минор поэтической строки, подчеркивающий «мимолетность» сущего.
«И в вёдро, и в порошу…» – сложная строка, по моему мнению. Если читать не «в вёдро», а «в ведро́», то ломается и ритм, и смысл, из-за чего меняется движение мысли. И меня, признаться, при первом прочтении мой тезаурус подвел: я поставил ударение на «о», а затем пытался понять, что же, собственно, происходит.
Напомню, что «вёдро» – это ясная, солнечная, сухая погода. Вероятно, я не один такой, кто будет ставить ударение на «о». Поэтому мы рассмотрим оба варианта: и правильный – «вёдро», и ошибочный – «ведро́». Как ни странно, но оба эти прочтения вписываются в общий смысловой контекст произведения.
Так, строка с использованием «ведро́» почти наверняка укажет на трудности и обыденность земной жизни, на ее хрупкость и подчиненность внешним обстоятельствам, элементарному «ведру», то есть предмету быта. Но вместе с тем, помните Бродского?
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
Думаю, не будет ошибочным предложение, что вышеозначенная строка стихотворения Сэды Вермишевой, в случае ее «неправильного» прочтения, скажет нам о том же: о всепроникающей силе и присутствии жертвы Спасителя в каждом аспекте жизни, в том числе и «в ведре».
Что же касается правильного прочтения, то есть с использованием слова «вёдро», контекст становится еще более очевидным. Никакие внешние обстоятельства – ни вёдро, ни пороша – не имеют власти над вечным, и уж тем более не могут они сбить с пути преображения духа тех, кто уже встал на него, кто направляется или уже взошел на «высоту невидимую Креста».
Что касается «пороши», то это меняющий действительность символ. Помните, например, есенинскую «Порошу», как она оканчивается:
Скачет конь, простору много.
Валит снег и стелет шаль.
Бесконечная дорога
Убегает лентой вдаль.
Простенько. Но ведь все равно возникает (рекомендую прочесть стихотворение целиком) глубинная интуиция, которая говорит нам, что скачущий по просторам, конь, пробиваясь через снег, вряд ли может разобрать запорошенную дорогу, а потому уже «бесконечная дорога» вступает в права и «убегает лентой в даль». Что это за бесконечная дорога? Не есть ли это «начало пути»?
Вообще, снегу, «пороше», морозу, зимнему лесу в русской литературе следовало бы посвятить отдельное исследование, ибо снег – это всегда про «по ту сторону». Взять, например, «Мороз, Красный нос» Н.А. Некрасова:
Нет глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно, бестрепетно стоя
Под холодом зимних небес.
Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
Или «Записки сумасшедшего» Л.Н. Толстого: «Снег был глубок, лыжи вязли, сучки путались. Все глуше и глуше стало. Я стал спрашивать, где я, снег изменял все… Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть? Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват».
Переходим к следующему аспекту пасхальности, к «трагическому и комическому», к «свету и радости через жертву». То есть, к сочетанию скорби и радости, подчеркивающему глубину диалектики жизни и смерти. Для этого нам потребуется еще раз пройтись по всему стихотворению и взглянуть на него как бы в целостности.
Так, мотив «света и радости через жертву» может отыгрываться следующим образом. Вернемся к уже знакомым нам строкам:
«С высот невидимых Креста…» – это строка элементарно, на уровне содержания поднимает нас на определенную «высоту», вероятно, невидимую для земного взора. Высоту, оказываясь на которой, человек с легкостью может почувствовать некоторое успокоение, но, что более важно, меняется перспектива, иначе говоря, обзор «с высоты» позволяет видеть дальше.
Как известно, страх во многом обусловлен неизвестностью, незнанием, но «с высот невидимых Креста» неизвестность отступает, мы – видим. Следовательно, избавляемся от страха и приобретаем спокойствие. Но важно помнить, что высота эта доступна только тем, кто «принял ношу», поскольку это все еще высота Креста.
«Жизнь бесконечна и чиста…» – данная строка – вполне ожидаемое следствие «жертвы на кресте», скажем так: темнота страдания на кресте преобразуется в свет вечной и чистой жизни.
«Средь всех времен, пустых имен…» – строка строится на подразумеваемом образном контрасте земной (временной, «пустой») жизни и светом жизни духовной, которая вне времени. «Пустые имена» – образ необычен для православного дискурса, однако здесь указание на то, что имя – это всего лишь ярлык, который слетает в контексте вечности, в «большом» времени.
Возвратимся к строке «и в вёдро, и в порошу» – в контексте мотива «света и радости через жертву» эти слова указывают на то, что свет и радость доступны нам и в светлых (вёдро) и в неясных (пороша) обстоятельствах жизни. Шагнувшему за Христом открывается нечто иное, нежели «морозь и слизь».
В этом же контексте на ум приходят и строки из «Сретенья» Бродского:
…И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
И наконец «Из рук распятого Христа принять нам ношу!..» – принятие ноши из рук Христа – это принятие его жертвы и страданий, и следование его примеру, то есть служение ближнему, что, в конечном итоге, и приводит к свету: «А с трех гвоздей, как водится, – дорога в небеса...» – знаете, чьи стихи?
Акт «принятия ноши» символизирует готовность нести свою часть страдания во имя другого, зная, что только так и можно помочь ему, ближнему. Это не про «слабых» или «добреньких». Если хочешь по-настоящему помочь ближнему – прими страдание одиноко, личностно, ни на кого не перекладывая и никому себя не передоверяя, и тогда, возможно, ты обретешь новую чистоту, новую радость, и выйдешь к свету. Но у Сэды Константиновны не все так просто: ношу из рук Христа предлагается принять не кому-то одному, а «нам».
Подытоживать вышеописанное я не стану осознанно, пусть эту работу проделает сам читатель, если пожелает. Скажу лишь, что данное стихотворение можно назвать «картой» духовного преображения, настолько точно дается здесь «маршрут» духа к высшему началу. Здесь нет лишних, а тем более фальшивых нот; нет одиноко болтающихся, оторванных от основного контекста смыслов; нет письма «от рифмы» и других формальных поползновений, скрывающих отсутствие истины.
Теперь мы воспользуемся герменевтическим подходом. Но в нашем случае особенность такого толкования проявляется в том, что мы практически всегда будем опускать «исторический контекст», «авторские намерения», «диалогичность», но постараемся сконцентрировать внимание именно на «чтении» и (иногда) «перетолковывании». Начнем с таких строк:
Армения от моря
И до моря…
Я слышу рокот волн
Сквозь все века…
Но что Армения без горя,
Гранитного ее материка?..
И еще:
Я шла по улице
Армения плыла…
Она металась,
Словно в тяжком сне…
Заламывая,
Руки простирала
Она ко мне…
Об этих стихах емко высказался известный поэт Валерий Лебединский: «Мы видим введенную ей в поэзию особую форму стиха, техническое ее построение – словно с заостренными зубцами строк, в которых оживают горы ее многострадальной страны. И – созвучное со словом “горы” – Горе».
А вот стихотворение «Армения» из книжки 1974 года:
Я – щербатая клинопись,
Непрочтенная,
На скале.
Я – сто тысяч раз
Погребенная, –
Поклонитесь моей
Земле…
Молчаливое изваяние скорби я –
Камень,
Руины,
Песок,
Прорастающие созиданием...
В свой гарем арканит Восток,
И равнины зовут раствориться...
Только я не могу, –
Я – птица.
Скала – мой дом...
Монолит, не правда ли? В этих строках и горы Армении, и память (клинопись), лежащая под их вечными снегами, и земля, и все сошедшие в нее, и голоса их, и Дух, парящий над этой землей.
Теперь, об обыкновенном хорошем, длящемся где-то выше над нами:
А тишь стоит.
Стоит – над миром.
Мне в тишь такую –
Не уснуть.
Застыло всё.
Лишь звезды в небе
Неслышно строят
Млечный Путь.
Вроде бы и понятно, что галактика состоит из звезд, но то, что они ее «строят», напоминает о «вечном делании», то есть, божественное сотворение длится до сих пор. Получается, земля здесь одухотворена. Это оживляемый миф. В нашу эпоху вообще все проживает этапы «расколдовывания», то есть, миф умирает, остается «голая» реальность. Здесь же прослеживается обратный мотив – оживление пространства словом. Этакий неоадамизм, отрыв слова от затасканных обыденностью смыслов. Подобным в начале ХХ века в манифестах акмеизма занимался Николай Гумилев. Но у него не получилось отойти от модернистских экспериментов на почве романтизма, а у Сэды Вермишевой вышло.
А вот в продолжение темы пасхальности:
Я лгу,
Что надеюсь...
Надежда пуста.
Пустее придумать навряд ли возможно:
Не просто уйти в поднебесье
С креста...
Но радуга в небе – как своды моста!
Мне ветер целует лицо и уста,
Туманами кутает плечи тревожно...
И плачет и плачет
На ветках листва.
И жизнь – бесконечна...
Все прочее – ложно...
И еще:
Хоть бы мне разрешили
Задремать под кустом .
Чтобы мне не звонили,
Чтоб не знать не о чем,
Птицы песнь заводили,
Осеняли крылом…
Но на землях моих – незнакомая рать.
Ниоткуда явилась. И ни дать и ни взять…
Говорят, чтоб я скрылась, чтобы шла умирать.
Чтоб о скалы разбилась. Глаз не смела поднять!
Как туман растворилась…
Мне ли их не понять?
Ухожу,
Спотыкаясь…
Оглянуться нет сил.
На бугры натыкаюсь, –
Дождь лицо мое смыл …
И назад возвращаюсь,
(Не на травах прилечь)
Я в огонь превращаюсь,
В рок возмездья
И меч!
2002–2012 гг.
Наверное, здесь я остановлюсь. С таким же успехом можно просто скопировать содержимое книг Сэды Константиновны и вставить сюда. Что, согласитесь, выглядело бы несколько нелепо. Потому скажу лишь, что на сайте, посвященном творчеству Сэды Константиновны Вермишевой, вы можете бесплатно скачать и почитать значительную часть ее книг.
© Aldebaran 2024.
© Новиков Артур, под редакцией М.П. Марьяшиной.
