Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
«Снегирёк… щегленок… зимородок… –
скажет нежно, заглянув в глаза.
– Ну, пошли со мною, егоза».

И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький – в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.

А вокруг – безлюдно и беззвездно…
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.

***
Моя душа пустячное любила:
в продольных трещинках хозяйственное мыло,
оставленное кем-то на полу,
на верстаке светящуюся стружку,
щербатую, надтреснутую кружку
с чаинками, прилипшими ко дну.

Родство ли это, давнее желанье,
чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,
где снег стоит, как в стылой бане дым,
и день проходит меж ночами боком,
предельно личным, милосердным Богом
я так же был замечен и любим?

***
И только нежность проскользнёт сюда,
где в козьей лунке знобкая вод
вдруг вспыхнула под облаком закатным,
где верещит отчаянно сверчок,
и змейкой вьётся тёмный холодок
лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной
всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,
и будит поля голого безбрежность
не смутный страх, не долгую тоску –
к багряной лунке, к мятному листку
последнюю пронзительную нежность.

***
Проём расплывчатый окна,
подлесок, мутная луна,
пределы дорогие…
И как сомы в глухой воде,
плывут по спящей слободе
большие сны людские.

Из них, из памяти густой,
из вязкой ворвани ночной,
из общего замеса
сквозь бледной прачечной дымок,
сквозь пара верный тёплый клок
летит душа-невеста.

И всё, что в прошлом мнится ей,
летящей с ветром декабрей,
беспамятной и белой:
цветущий шип и певчий прах,
дождя в распахнутых дверях
смеющееся тело.

***
Только б трепет донести… только трепет…
Пусть пред Богом речь моя – тёмный лепет,
и волшба, и бред – вперемешку –
в этом ветре,
в этом снеге кромешном,

в этой ливневой воде возмущённой,
в этом сумраке, лицом освещённом,
в этой рощице в ноябрьском отрепье.
Только б трепет донести… только трепет…

Перед миром, где я капелькой вербной
над ладонью всё вишу милосердной,
сквозь собачий лай, птичий щебет
только б трепет донести… только трепет…

***
Замёрзла времени вода.
Душа, как рыба, спит.
Горчит вино. Дрожит звезда.
В полях состав гремит.

И если в мёртвый этот час
покинуть тёмный кров,
пространство тут же втянет нас
в движение углов

домов и улочек косых,
некрашеных оград,
в протяжный ход ветров сквозных,
в деревьев маскарад.

И ты, смотрящий в гиблый мрак,
притихший у окна –
пространства тоже раб и знак,
его величина.

Смотри, как в прорубь, в свой же лик
покуда не сверкнёт
души серебряный плавник
внутри оживших вод.

***
…Но есть ведь сокровенная земля
и небо сокровенное, и птица.
И дом, глядящий в долгие поля,
в распутицу осеннюю примстится.

Я жил бы в нём, и ладил тихий быт,
в хозяйку светлоглазую влюблённый.
И мне тепло от мысли, что дымит
трубою он в пространстве потаённом,

что где-то там – за шумом поздних вод,
за первым снегом, осветившим лица,
моя синица на окне поёт,
моё над крышей облако клубится.

***
Квёлый воздух моего захолустья,
беглый почерк над деревьями дыма.
Вот и дней зимы – многогрустье,
вот и сны мои дождливые – мимо.

Пахнет хлебом и горелой щетиной –
верно, борова палят по соседству,
чтобы в праздник пожевать свеженины.
Все знакомо…Как обычно… Как в детстве.

И подумаешь: открытия, бойня
революций, крах великих империй –
чтоб я снежной колеёю сегодня
шёл дрова колоть к бабе Вере.

Потеплело… В небе чуть запотевшем
рек вороньих шелестенье и бремя.

И качнулось тихим снегом пошедшим
вертикальное, Господнее время.

***
Где перо кружит посреди двора,
и мерцает льдинка на дне ведра,
где листок летит в пустоте ветвей
и уже не помнит тоски своей,
человек живёт – одинок, тяжёл…
И зима приходит в притихший дол.

Человек зимой молча топит печь,
человеку хочется просто лечь,
и смотреть, как рядом с его тоской,
с тишиной немыслимой, с темнотой
вещи легче…легче…
И снится дом,
где повисло яблоко над столом.

***
Утешенье приходит тогда,
когда больше не ждешь утешенья:
осторожно заглянет звезда
в глубину твоего отрешенья.

Клюнет лист налетевший в плечо,
терна шип оцарапает локоть,
и на уровне уха сверчок
станет в сумраке цвиркать и цворкать.

Вроде малость, пустяк, ерунда,
но дохнет утешеньем оттуда,
где терновник осенний, звезда,
узкоплечее певчее чудо.

© Aldebaran 2023.
© Сергей Пагын.