Моё сердце предчувствовало скорую беду: зря из посёлка изгнали старуху Юмдолгор. Конечно, в наш просвещенный век никто уже и не боится ведьм, но это в Санкт-Петербурге. А в таёжной глуши такого насмотришься, что и в злых духов, и в шаманов, и в колдунов поверишь. Кто-то сказал, что из-за Юмдолгор и зачах шаман, что сила его в Нижний Мир ушла, что опоила его старая, обманула. Ну, и зачем тогда такой хранитель посёлка, если любая косматая старуха его ногтем сковырнёт? Может, из Юмдолгор вышла бы шаманка не хуже прежнего?

Но староста Олзо-ахай показал на неё пальцем, и разгневанные мужчины разломали остов её юрты, раскидали шкуры и прогнали старуху в тайгу. Долго ветер выл её смехом, а женщины плакали и приговаривали: «Будет мстить нам ведьма».

В ночь разбушевалась буря, сломала старую лиственницу и повалила на колодец. Два дня не могли напиться воды, пока не распилили и не растащили ствол с ветками. Заглянули – а на поверхности воды мусор и листья, дохлые птицы и скорлупа из разрушенных гнёзд.

Олзо-ахай распорядился новый колодец рыть. Без шамана, без милости богов землю ковыряли неохотно, ворчали.

Тогда я подошёл к старосте: «уважаемый, ещё не поздно позвать старуху обратно». Олзо-ахай вытащил трубку из гнилого рта и ответил: «Ты, конечно, Трофим-ахай, царский человек, но в дела наши не лезь. Мы в твои – не лезем».

Я посмотрел в его раскосые глаза и только зубами скрипнул. «Ну, старый ты упрямец, доиграешься», – подумал я тогда и не ошибся.

На третий день собаки жалобно заскулили и поползли на брюхе к ручью, по берегу которого росли целебные травы. Ни одна не выбралась из посёлка. Бешено катались они по земле, поднимали в агонии сор и пыль, затем вытягивались в струну и замирали. Всё собаки издохли к вечеру.

К концу недели случилась новая беда. Вернулся с луга очумелый пастух и не мог вымолвить ни слова. Напоили его травяным отваром, дали отлежаться, и старик признался, что появилась невесть откуда стая крупных чёрных волков, окружила стадо и увела в чащу. Старожилы не помнили в округе чёрных волков, потому люди не поверили пастуху и двинулись на поиски. Трое суток бродили по тайге, но ни коров, ни волков, ни Юмдолгор не нашли. Потом Олзо-ахай сказал: «Она забрала всё, теперь успокоится».

Каждый понял, о ком сказал староста. Мужья жён успокаивали, матери – детей. И правда, на какое-то время наступило затишье.

Люди в посёлке были незлопамятные и думали, что в их юрты нет ходу ведьминской злобе, что Юмдолгор насытилась. Посмеивались надо мной: «Ты, царёв человек, настоящей беды не видел! А мы многое пережили».

Буряты были добрыми и простыми, трудолюбивыми и спокойными. Я жил с ними третий месяц, вёл перепись, исправлял карты, заполнял сводки, описывал местность, зарисовывал растительный и животный мир. Меня от Баргузинской комиссии откомандировали, а местные юрту построили. Приняли насторожённо, но привыкли ко мне быстро. Я даже женой успел обзавестись. Сирота, юный подснежник, Минжурма.

Через две недели после изгнания ведьмы Минжурма стала чахнуть на глазах. Лицо побледнело, руки повисли прозрачными бессильными стебельками. Глаза потемнели и ввалились. Я заметался по округе, но разуверился в знахарках из соседних селений.

Съездил в Баргузин, потратил пять дней, а лекарств не добыл и врача не привёз. Захватил сколько смог в единственной аптеке пилюль и порошков наугад, и как чумной вернулся в поселение. Минжурму дома не застал.

Соседка Очигма сказала: «Твоя к ручью пошла. Юмдолгор по воде звать. Велела тебе тут ждать». Я кинулся следом, но соседка схватила за рукав. Покраснела от стыда и говорит: «Нельзя мне чужого мужа трогать. Просто мне жалко тебя, пропадёшь вместе с Минжурмой. Езжай в каменный город, откуда пришёл. Это наша беда, а не твоя».

Как не моя? Мне пятьдесят лет, женат никогда не был, кое-как училище на картографа закончил и промотался лет двадцать по дальним краям. Своего угла не имел никогда. Каждый раз новые люди, всякий раз другая изба. Буряты, сартулы, хонгодоры меня уважали и боялись. Называли учёным человеком, мне это льстило. Я ладил с ними, и копейку свою добывал не трудно. Что бы я в столице делал? Без денег и связей, безотцовщина-байстрюк… Третий месяц как я под Баргузином обосновался, и юрта своя есть, и жена-красавица… Куда мне возвращаться? Что ты смыслишь в моём горе, глупая Очигма?

Я досадливо высвободил рукав пиджака и поспешил к ручью. Обшарил все кусты, обошёл все тропки, нашёл Минжурму у белого камня. Её руки были ещё тёплыми, но на шее жилка уже не билась, а под ресницами тускнела чёрная мгла. Только косы змеились по траве, как живые.

Я пришёл поздно. На коленях я застыл у бледного лица жены. Сколько стоял так – не вспомню. Ничего не оставалось, как оплакивать Минжурму. «Ах, мой нежный подснежник, почему ты увяла? Сколько я не дышал на твои лепестки, а вдохнуть в них жизнь не удалось. Что мне отдать за то, чтобы ты снова цвела? Вода ручья пусть напоит тебя, солнечные лучи ласково обогреют, ветер освежит. Только лежит подснежник, склонила голову к земле, и нельзя тронуть цветок рукой, осыплется лишь прах». Не знаю, откуда пришли эти слова старой бурятской песни о первой любви. Птицы умолкли, слушая мои рыдания, и серые сумерки укрыли меня.

Из оцепенения меня вызволил чей-то настойчивый шёпот: «Наклонись к ручью, попроси воду, о чём хочешь». Я огляделся и никого не заметил. Только кедровые ветки нависли надо мной и моей мёртвой женой. Наверное, я выглядел безумно, но некому было остановить меня, и потому я прокричал, что было силы: «Юмдолгор, приди!».

Зашумели кроны, несколько веточек с листьями отломилось и упало в воду, их понесло течением прочь. Никто не отозвался из неприветливого леса. Усмехнулся я: «Ах, остолоп-остолоп! Разве есть такие силы, чтобы мёртвых к живым возвращать!» И в ответ мне прозвучал ледяной голос.

– Ты звал меня, учёный человек, я пришла.

Юмдолгор опиралась на палку, которая нужна была ей лишь для того, чтобы рыться в поисках ядовитых корешков да собак отгонять. Стоило ей перестать притворяться и выпрямить спину, все заметили бы: не такая уж старая и слабая. Но теперь не только её глаза горели ненавистью, а губы кривились, но и мои.

– Верни мне Минжурму.

Ведьма покачала головой.

– Проси, чего хочешь. Юрту новую поставлю, червонцев насыплю, буду охранять от жителей, как черный волк.

Наконец Юмдолгор кивнула и достала из кармана дэгэл – деревянный гребень и рысью варежку. Протянула мне со словами:

– Расчёсывай траву, вытирай мокрые камни досуха. Потом выбрось в ручей и гребень, и варежку.

Я смотрел на неё и думал: «Если я сохраню рассудок, это будет чудом. А пока… Если нужно разбудить от смертного сна Минжурму, то я любому человеку горло перегрызу и его кровью умоюсь. А косы из травы плести – это дело нехитрое».

Юмдолгор ничего не попросила за свой обряд, ушла так же тихо, как и появилась. Я радовался тому, что не было у меня свидетелей, что скоро забудется мой страх, который заставил меня при свете жёлтой луны расчёсывать речную траву и вытирать огромный белый камень. Я не хотел вспоминать, как с каждым моим движением моя мёртвая жена тяжело вдыхала речной воздух.

– Ты всё сам сделал. Меня не благодари, – сказала Юмдолгор на прощанье.

Под утро с Минжурмой мы вернулись домой. Она брела без сил, низко наклонив голову. Её руки были всё ещё холодны, а под ресницами густела непроглядная мгла. Никто не видел, как я поднял полог юрты и впустил жену.

Я жарко обнимал тело Минжурмы в промокшем от росы платье, пока оно не высохло, а моя милая не разрумянилась. Наутро она сожгла старый наряд и достала из сундука другой, праздничный.

– Каждый день должен быть лучше предыдущего.

Она приготовила мне любимую кашу и испекла шанежки, только сама не съела ни куска.

– Нельзя, чтобы муж смотрел, как я ем. Это некрасиво!

И я согласился.

Минжурма теперь сидела дома, ласково глядя на мои чертежи и карты. Она перестала ходить сплетничать к соседкам, вечерами не пряла с ними и не сматывала в клубки мягкую овечью шерсть.

– Зачем мне подружки? Безмозглые куропатки нашему счастью завидуют.

И правда, мою жену теперь сторонилась. Всегда приветливая Очигма и другие женщины шушукались за нашими спинами. Но стоило Минжурме окинуть их огненным взглядом, умокали и разбегались по юртам.

Удивлялся я тому, как изменились всегда приветливые буряты. Надо было радоваться, что беды кончились, но лица соседей были мрачнее прежнего.

События той ночи у реки выветрились из моей головы, как смрад болотной воды относится прочь налетевшим ветром. Только один раз меня царапнула шальная мысль о том, что счастье моё непрочно, когда через неделю в поселение приехал мой начальник Васильев.

– Что-то ты, Трофим, в конторе не появляешься, уж не захворал ли? Бледное лицо какое-то… – спешился он и попытался привязать коня к столбу. Минжурма вышла навстречу и поклонилась гостю, – ах, какая у тебя жена красавица!

Конь вздыбился и захрапел. Он потянул за собой Васильева, державшего поводья, тот чуть не перекувырнулся через голову. Это показалось мне забавным, но я сдержал усмешку и поспешил на помощь. Васильев сетовал, что дали ему необъезженного. Еле-еле мы привязали неспокойного чертяку.

Я видел, что обед Минжурмы Васильеву не понравился, но тот деликатно промолчал. Бурятские блюда не все любят, что и говорить. Васильев проверил мои карты и заметки, головой покивал и забрал отчёт. Наказал мне явиться в Баргузин будущей пятницей, потому что решено закрывать исследование, и вся экспедиция переедет вверх по хребту в сторону Курумкана. Там компания геологов прибывает из Санкт-Петербурга, надо встретить, скоординировать общие действия. Подмигнул Минжурме и ускакал на коне, который дважды чуть не выбросил его из седла.

После отъезда Васильева я места себе не находил, и жена заметила моё беспокойство. Она обвила нежными ручками мою шею и зашептала на ухо: «Нам никакие беды не страшны, когда мы вместе. Никуда ехать не придётся. Всё изменится». Её горячие поцелуи заглушили во мне все сомнения. Это был уже не весенний робкий подснежник, а огненная лилия-саранка. Её тело стало податливым, и его наполняла невероятная страсть. От Минжурмы исходили волны жара и неги, в которые я нырял. Наша страсть с каждым днём была сильнее, и в редкие часы, когда мы отрывались друг от друга, и между нами воцарялась благодарная тишина, я говорил себе: «Как можно сомневаться в нашей любви, способной преодолеть смерть?»

Но срок отъезда неумолимо приближался. Ранним утром пятницы я засобирался, набрал колодезной воды и сунул в подсумок вяленой козлятины. Чувствовал, что за день не управлюсь, а Минжурме наказал приготовить для переезда только самое необходимое, чтобы к моему возвращению она была готова. Жена бесцельно перебирала вещи в сундуках, переставляла плошки, скатывала новенькие шерстяные одеяла и снова раскатывала их.

– Цветочек мой, не плачь, вернусь скоро. Бусы привезу новые. Из прозрачного хрусталя.

Но жена мотала головой, и слезинки разлетались по сторонам. Она уклонилась от моих объятий и ушла к колодцу.

С тяжёлым сердцем я поспешил к старосте, но тот высокомерно посмотрел в мою сторону и покачал головой.

– Коня не дам.

– Ты в уме не повредился ли, Олзо-ахай? Я царский чиновник и грамоту показывал тебе. Ты должен мне оказывать всяческое содействие, – от волнения я говорил сбивчиво.

– Ты теперь не царский человек. Ты – поганый волк Юмдолгор. Не ищи у нас помощи.

Посмотри на своё лицо, ведьма выпила из тебя всю кровь, – старик развернулся, чтобы зайти в свою юрту, но я его окликнул.

– Олзо-ахай! Я уеду скоро, насовсем. С женой. Мне надо в Баргузин нынче. Экспедицию переводят. Дай коня, – пошатнулся я, у меня и впрямь кружилась голова от быстрой ходьбы.

Старик повернулся и посмотрел из-под седых бровей, сросшихся на носу.

– Тебе не уехать отсюда, и ты это знаешь. Коня загубить не дам.

В бешенстве я побежал к дому через густой кедровник, чтобы найти пистолет и пригрозить упрямому Олзо-ахаю. Мне уже порядком надоели средневековые предрассудки этих плоскомордых и ускоглазых туземцев. Когда я без сил ввалился в юрту, Минжурма ждала меня, лежа на ковре. Соблазнительные изгибы бёдер манили меня, её чёрные глаза горели любовной лихорадкой. Витой шнурок на воротничке платья развязался, Минжурма играла кистями. Я осыпал её горячие руки поцелуями.

В Баргузин я не поехал ни в тот день, ни на следующий. Я с трудом мог поднять голову от подушки. Сквозь дрему я слышал пение Минжурмы, бархатный голос баюкал меня: «Я твой нежный подснежник. Подыши на мои лепестки, наполни моё тело жизнью. Что ты отдашь мне, чтобы я снова цвела? Не ручей напоит меня, не солнышко обогреет и не ветер освежит. Только ты будешь держать меня в ладонях. Целую вечность».

Я проваливался в счастливый сон. Для чего мне эти карты, перепись, прииски, контора?

В понедельник я с трудом разлепил веки. В сумерках собиралась гроза, неспокойные лиственницы шумели над юртами. Я позвал жену, но глухой голос провалился в ватную тишину. Я выбрался из юрты на четвереньках и без сил остановился. Послышался безутешный детский плач. С трудом я добрался до соседей и отогнул толстую шкуру на входе. Что я увидел? Вместо огня – горстка золы и пепла, а Очигма в лучшем своём уборе лежала на ковре, прямая и жёлтая, как сухой ствол сосны. Плакала маленькая дочь, склонила голову сестра, муж Очигмы вытирал слёзы с морщинистых щёк. Олзо-ахай сидел рядом, сжимая ставший бесполезным шаманский бубен. Завидев меня, взрослые замахали руками и закричали на своём варварском языке, а дочка уткнулась носом в грудь отца. Я ретировался. Свежий воздух придал мне бодрости для крика: «Олзо-ахай! Не тяни время. Я знаю средство от твоей беды».

Из юрты Очигмы никто не вышел. А из деревьев показалась хрупкая фигурка Минжурмы. Она несла вязанку хвороста, и я удивился проворности движений. Моя жена не казалась слабой и беспомощной ни когда тащила сучковатые ветки, ни когда складывала погребальный костёр.

– Минжурма, – позвал я, но она с приветливой улыбкой вернулась в лес за новой охапкой.

Жена носила ветки до полудня, и к тому времени я узнал, что в дальней юрте умерла Сэсерлиг, а слева от нас такая же участь постигла и Чимитцу. Все они были молоды и полны здоровья, но именно их мужья разрушили когда-то юрту Юмдолгор.

Рвота подкатила к горлу, и я исторг из себя плесневую жидкость. Минжурма ловко подбежала ко мне и усадила на камень.

– Вижу, что ты не помощник мне теперь, – проворковала она, – но кто-то же должен заниматься делом, когда у других всё валится из рук. Не захотели шаманку по воде звать, теперь она сама придёт по верхушкам кедров. Выберет любую юрту, заберёт ковры и мониста, наденет лучшие платья. Будет ходить от семьи к семье.

Всю ночь полыхали погребальные костры. По лицам мужчин текли слёзы. Олзо-ахай с ружьём искал Минжурму по всей округе, словно она в чём-то была виновата. Я смеялся над ним, потому что знал: Минжурма сильная и за себя постоять сможет, да и Юмдолгор в обиду её не даст.

К утру староста не вернулся, и к вечеру. И через день тоже. Как мог Олзо-ахай в тайге заблудиться, если он с младенчества знал её, как узоры на платье матери?

В среду за мной приехал конный отряд из Баргузина. Васильев мечтал нацепить наручники на меня, предателя государственных интересов, но застал меня полуживым в остывшей юрте.

Конный отряд бродил между брошенными туземными жилищами. Те, кого не сожгли в погребальных кострах, бросили всё и ушли в тайгу. Я один лежал в лихорадке и ждал, когда вернётся Минжурма, заварит мне целебного чая и поцелует горячими устами. Она вдохнёт в меня тепло, как когда-то это сделал я. Но отчего-то моя жена не приходила.

Я просил Васильева оставить меня, но оказался поперёк седла со связанными руками и кляпом во рту. Так меня отвезли в Баргузин и определили в жёлтый дом. Я вернулся в селение только через год и не нашёл никаких следов поселения. Лишь у ручья по-прежнему лежал крупный белый камень, и вокруг него густо росла расчёсанная трава.

Жаль, что никто не знает, где живёт ведьма Юмдолгор. Я звал её по воде, но только шелест кедровых веток был мне ответом. Где ты, старая ведьма? Передай моей Минжурме, что я жду её. Жду мой нежный подснежник.


© Aldebaran 2023.
© Ирина Соляная.