Полон земли и плача

Синего снега к весне тяжела простыня,
на ней, не вставая, весь день пролежали деревья.
Скоро стемнеет, и ты не отыщешь меня,
будто и не было здесь ни любви, ни доверья.
Мимо пройдёшь. И ледовым молчаньем реки
воздух наполнится – он тяжелее и слаще
ночью весенней от взмаха прозрачной руки,
от невозможности жить (в) настоящем.
Я ухожу с головой обращённой назад –
топкой тропинкой вдоль поймы. Ольшаник. Осинник.
В детстве мечтал я в рассыпанный солнечный сад
переродиться, но разве мальчишка осилит
святость и кротость, пожизненный долг естества,
нежность запретную? На одуванчик похожий
я сохранил только шёпот, которым листва
утром прощалась. Другое – грубее и строже.
Или яснее? Какая разлука кругом!
Капли, как пятки босые, от лунного блеска
переливаются, в тёплый пока ещё дом
катятся к счастью, которое, кажется, близко
и неизбежно, как солнце.
О если бы мне повториться
здесь, на земле, на притихшем весеннем Дону
страшно спугнуть одинокую взрослую птицу
и остаться совсем одному.


ВАРИАЦИИ

*
Бояться, как слабости, первого в мире тепла,
застенчивой ревности, верного слога.
Осунулся снег, и невнятная речь потекла:
это опыты неподцензурного СМОГа,
это зяблика росчерк – когда он поёт,
целокупная грудь колесом по ухабам кати́тся.
Это крика овраг.
Словно голос сорвавшийся лёд.
И отметиной – тёмной на алом – ресница.

*
Рассыпается шорох. Стихает и сохнет.
Тишина смотрится в талые лужи:
сама себе рада.
В ней застигнутый – если не римский сотник –
переводчик
тесноты стихотворного ряда.
Что ему воля и умодоступная вещь –
всё куда тяжелее и как проще:
хотя бы назвать это облако, эту рощу,
ведь –
не назовёшь – не будет (как минимум) рощи.

*
Ночные палы в поймах малых рек,
где язычком от пламени – лисица,
где клик гусей, как сотни сонных рук –
не зреет, но, страдая, колосится,
где грузно, грозно, лунный свет дробя,
плывёт ондатра в черноту речную,
всё забывая самоё себя
и создавая по ночам иную.

***
Между снегом и листьями – дни весёлого голяка.
На пролёте птица тундро́вая говорлива:
всхлипы, всклики лужёной глотки, заморского языка.
Дрогнувший глаз залива.
Память чужая. Связь золотых времён.
Воздух, стёршийся по краям дороги.
Наблюдаешь бессовестно, к созерцанью приговорён,
как грибы и ягоды, подбираешь слоги.
На заброшенной даче боишься злого ежа –
в детстве с тайным каким-то смыслом лазил по старым дачам –
хотя ёж давно подобрел и убежал
полон земли и плача.
Он бежит, и помнит его ветла,
как косынка жены светла.


***
«...лица девушек и деревьев, перья птиц...»
Юрий Коваль

Звонкие, рвущиеся по швам вьюрки:
разве они долетят до Кольского, до тундры́?
Не рассыплются прямо над нами,
как радость, легки –
от ещё холодного ветра, от беспокойства,
от птичьей своей хандры?
Только бы не оглянуться: всё замыла волна –
тайне своей верна.
Где он, мыслимый Север,
равновесие, упругость пера?
Капитан фрегата, сэр Суер-Выер,
уже пора?


***
Влажно и тихо. Воскресная ночь тяжела:
в ней затерявшийся не возвращается больше.
Мысль ускользнувшая два переулка жила –
в третьем исчезла. Какое спокойствие, Боже!
Нет даже страха. В объёмной, как шар, темноте
память гудит глубоко и невнятно.
Так проживёшь до весны и захочешь обратно.
Где мой холодный перрон, на какой широте?
Как не взошедшее солнце – у самой земли –
будет тянуться бутон первородного мрака
к несотворённому свету, в котором могли
мы повториться на ножке лапландского мака
и зазвучать. Не померкнет со временем имя:
вправо и влево – два слога, как два маяка.
Если бы знать: эта ночь между ними мелка,
если бы верить: пространство слагается ими.
В пять начинает светать, я не знал, что так рано
в марте светает, и проступает тайком
комната, тополь в окне силуэтом тирана
в свете неоновом, невыносимом таком.


***
Парусинило поле, и время тянулось к закату,
не пылила дорога – ещё сыровато в апреле,
но мошка уже липла к лучам языкатым,
и лучи тяжелели.
Проходи же скорее.
В покинутом мире
спокойнее, проще.
Загадай возвратиться в дегтярную горечь,
в запах бабьего пота.
Пусть молчит одинокая голая роща:
речь твоя перелётными птицами стёрта.
Что ты вспомнишь: поля лиловатые,
стайка сонных, мигающих в небе скворцов,
и набухшие почки,
как бы виноватые –
тычутся в сумерки, словно в лицо.


***
Пахнет дождём:
не водой, а вином домашним,
веткой, отцветающим мхом апрельским.
Тёмное время – с пятницы на субботу,
с субботы на воскресенье.
Страшно.
И разделить это время не с кем, конечно, не с кем.
гулкое и пудовое
раздави меня как жука
что мне делать здесь
если исчерпаны возможности языка
Вот она тяжесть последнего в мире сюжета.
Зацвели абрикосы. Небо низкое. Холодно. И ни одной пчелы.
Но мы, оказывается, переживём и это.

© Aldebaran 2022.

© Василий Нацентов.