Ночью сильно задувало, и берёзы чёрными мётлами ходуном ходили за окном.

Ольга Петровна лежала на диване прямо в костюме, только расстегнула пуговицы на пиджаке и ослабила застёжку на юбке – слишком уж пояс впивался в живот. Слёзы катились со щёк вбок, попадали за шиворот, мочили воротник блузки. Нужно было встать, согреть чайник, выпить лекарства, поставить сушиться сырые сапоги. На улице опять всё раскисло, вот тебе и декабрь. Ольга Петровна сначала шумно вздыхала, потом напала икота.

Этажом выше бубнили соседи. У них гостили внуки, и слышно было, как дед с бабой всё стражат их и гонят спать. Сейчас, вроде, детей так не воспитывают. Наоборот принято во всём потакать и хвалить, разрешать бегать по комнатам, сшибая мебель, – это, якобы развивает и позволяет в будущем не стесняться и не упустить своё, а то и прибрать чужое. Ни детей, ни внуков к шестидесяти годам Ольга Петровна не нажила, и топот над головой смущал её, тревожил и мучал, как то, к чему она не была и не будет причастна. Опухшие веки сомкнулись. Сразу появилось видение – их с Борей первое свидание, когда он приехал встречать её в конно-спортивный комплекс и стоял за барьером, ждал, а она смотрела на него с высоты любимой своей Арапки и радовалась, какой у ухажёра потерянный вид, наверное, и правда ошалел от любви. А когда подъехала, приподнимаясь в седле, он поднял глаза и сказал: «Оля, извини, у меня мама умерла». Она неловко сползла с лошади и обняла его крепко.

В половине четвёртого Ольга Петровна открыла глаза. Посмотрела на часы и обомлела – оказывается, уснула, провалилась в забытье. Волосы прилипли к щеке, на краешках губ засохла слюна. Тьма за окном загустела так, что трудно было поверить в грядущий день.

Ольга Петровна по-старушечьи спустила ноги с дивана. Так сидела её бабушка Маня на высокой кровати с панцирной сеткой, покачивалась и бормотала самодельные «молитовки», которым пыталась научить и Олюню, но всё зря, очень уж Олюня боялась Бога. Его бабушка Маня прятала между страницами в толстой книжке «О вкусной и здоровой пище».

Согнав воспоминание, Ольга Петровна побрела в ванную. Там разделась, оставила костюм комом на кафельном полу, а сама залезла под душ. Тело постепенно размякло в горячей воде, стало легче. В ванной не было чёрного окна, и почувствовалось утро. А утром всегда кажется, будто можно всё успеть или поправить. Закутавшись в толстое махровое полотенце, Ольга Петровна густо намазала кремом распаренное лицо, руки, протёрла запотевшие зеркало вчерашней блузкой и, стряхнув шторку над ванной, пошла на кухню, но прежде подобрала пиджак с юбкой – совсем распустилась.

Присутствие нового дня ощущалось явно и надёжно, пусть даже и было пока только обещанием. Сосед-студент включил музыку. Раньше Ольга Петровна сердилась, а сегодня уцепилась ухом за «дыц-дыц-дыц». Показалось, что всё плохое только приснилось, чудом въелось в сознание и не кануло вместе с ночью, а зачем-то преследует и расстраивает. Нужно просто плюнуть в унитаз, смыть и сказать «куда ночь, туда и сон», как учила бабушка Маня. Ольга Петровна бросилась в туалет, наклонилась, придерживая на груди полотенце, и плюнула прямо в дрожащий водяной круг. Проговорила нужные слова. Смыла. Постояла немного, глядя в потолок, и пошла допивать кофе. Бабушка Маня была права, дурной сон катился по поганой трубе прочь, а Ольга Петровна сейчас разбудит мужа и спросит жарить ли ему три яйца или варить овсянку. Она даже зашла в спальню. И снова заколотилось сердце, ослабели ноги – пустая кровать была застелена бордовым покрывалом. Ольга Петровна вернулась на кухню. Там утро, там за стеной у соседа бумкает музыка, там только что всё было поправимо.

На столе жужжал телефон. Ольга Петровна ответила.

— Оля, как ты? Ушла ведь совсем без лица.

Звонила подруга Зоя. Сосед поставил новую песню, в которой слова сливались, и казалось, будто поют «заводная баба, заводная баба».

— Зоя, а Боря правда меня бросил, да?

В трубке защёлкало и показалось, что связь прервалась, но это Зоя мешала сахар в кофе и стучала ложкой о чашку – чок-чок-чок.

— Оля, ты так с ума сойдёшь. Что он тебе сказал?

— Сказал, что поговорим, когда будет готов.

— Вот хрен моржовый. Я всегда прямо говорю, ты знаешь.

— А ты не говори! Я тебе не позволяю!

— Да больно надо. Я вообще звоню напомнить, что сегодня заседание кафедры. И ещё курсы у тебя, между прочим, вечером, за которые, Оля, ты получила предоплату. А у меня подозрение, что ты на них не собираешься.

— Зоя, я понять не могу, как это всё получилось. Зоя, скажи, что мне делать?

Ольга Петровна заколотила себя кулаком по ляжке.

— Оля, успокойся. Никакого горя не случилось. Он тебя, может, предупреждал, что хочет один пожить?

— Зоя, мы билеты купили на Кипр. Я его записала к кардиологу на двадцатое число. Он мне утром вчера сказал, что вечером хочет пригласить Малафеевского посидеть. Я замариновала мясо и думала сделать салат «Гнездо глухаря».

Ольга Петровна устала говорить. Слова вываливались, как камни. А в «глухаре» она внезапно нашла «харю» и подумала, какая всё же неприятная харя у Малафеевского. Не то, что у Бори. У него тонкое, костистое лицо. С возрастом оно только облагородилось, и бородка очень идёт, и густые волосы поседели умеренно – соль с перцем. Зубы они отремонтировали три года назад. Она сама его возила к протезисту. Ольга Петровна всему была свидетелем за их общую большую жизнь – причастна до донышка.

— Оля, ты там чего затихла? Утром ушёл, вечером не пришёл. Ничего не объяснил. Но ведь где-то он окопался, Оля! Ты почему не пошла и не разнесла всё? Не прогнала ссаными тряпками!

— Кого я могу прогнать, Зоя? Откуда? На даче его нет. Там котёл полетел, холодно. У друзей нет. Нигде нет. Он просто сказал, что всё объяснит потом. Больше не отвечает.

— Оля, тебе, конечно, больно слышать, но любовниц никто не отменял. Пристала задрыга какая, не отделаешься. Ты – законная жена. Он ведь в любом случае явится квартиру делить и всё такое. Ты сходи в институт. Просто приди и посмотри своими глазами. Прямо с лекции дождись. Что он побежит от тебя, что ли?

— Зоя, у меня пропала брошь. Знаешь, эмалевая в виде лошади. Мне Боря дарил перед свадьбой и сказал, что материна, старинная. Он так обижался, что я не ношу, всё спрашивал почему. А я больше любила сапфировый василёк от бабушки Мани. Теперь вот хватилась, а лошади нет.

— Ускакала. Хотя, Оля, он мог передарить её любовнице. Тоже вариант. Иди к нему в институт, но потом. Сейчас собирайся и двигай на работу.

Кофе остыл. Завтракать не хотелось. Ольга Петровна пошла в ванную, размотала холодное влажное полотенце и набросила его на полотенцесушитель, посмотрела в зеркало – голая, старая женщина. Подумаешь, новость какая. Это ещё большая удача – смотреть на себя в зеркало в шестьдесят лет. Иные уж далече.

За спиной на крючке висел Борин махровый халат. Ольга Петровна резко обернулась, ухватила полу и сунула руку сначала в один, потом в другой карман, будто именно там должен был найтись или ответ на вопрос «почему» или сам Боря. В правом кармане лежала сушка с маком.

— А теперь прервитесь, пожалуйста. Этюд у вас называется «Брошь эмалевая в виде лошади»?

— Да.

— Хорошо. А ваш?

— Мой тоже.

— Что, у всех одинаковое название?

— Да. Борис Алексеевич, вы нам сами дали такой этюд.

— Хорошо.

Семинар закончился. В аудитории было душно, сидели целый день с небольшими перерывами. Ему понравился первый этюд. Но молодятина ещё не понимала, в чём там красота. Они всё пыжились, искали, пересказывали, а в первом этюде на удивление было мало мусора. Просторно так, ясно, как ранним июльским утром на широкой улице, по которой только что проехала поливалка. Сандалии белые в дырочку. Коленки в ссадинах. На первом этаже в угловом доме широкое намытое окно, а на подоконнике – болонка. Она лежит, высунув розовый язык. Под окном – куст шиповника. Пробежать мимо, дёрнуть за самый большой цветок и ни в коем случае не сжать пальцы. Это для мамы. За спиной визгливое «автявтяв», а впереди большой магазин. Он закрыт. В магазине, в самом его прохладном нутре – прилавок. Там под стеклом: брошки, гребешки, заколки, шпильки, булавки. Как ни прижимай нос к стеклянной двери, ни за что не разглядеть. Надо накопить ещё сдач и потом прийти опять, потянуть за вытертую до золота ручку, войти в прохладный зал – шарк-шарк-шарк сандалии белые в дырочку, встать на цыпочки и показать пальцем – вот эту, лошадку. Прийти домой и положить маме на столик, где духи стоят. А пока быстро вернуться и оставить рядом с красивыми пузырьками шиповник.

— Эй, мальчик! Я тебе уши-то надеру. Большой, а всю наглость потерял. Ты сколько ещё будешь куст обрывать? Не тобой посоженый, между прочим.

В окне белая, как манная каша, тётка, замотанная в махровую простыню, трясёт кулаком. Она двоится в глазах, и кажется, что сейчас размотается простыня, манная каша выползет наружу, обхватит маленького Борю и проглотит – хлюп.

— Борис Алексеевич, извините, пожалуйста. Я хотела спросить, можно вам прислать несколько рассказов? Мне просто в журнале сказали, что если вы напишете рекомендацию к публикации, можно будет напечатать.

— Что?

— Извините, я хотела сказать, вдруг вы бы смогли прочитать рассказы…

— Потом.

— До свидания.

— Всего доброго.

— Ой, там вас какая-то женщина ждёт. Она просила передать.

— Какая женщина?

— Пухлая такая. Лицо, как зефир. А костюм, как вафля — в клеточку.

Невыносимо жмут туфли! Какого лешего было надевать? Узкие носы, подошва скользкая. Тыщу лет себе ничего не покупал, теперь вот сводит ступни, большие пальцы онемели. Красавчик! И главное – по погоде. Зачем она пришла? Не понимает что ли, как это жалко! Он ведь всё сказал по телефону. А что он ей сказал по телефону? Что потом объяснит?

Кабы не третий этаж, так выпер бы всех студентов и вылез бы в окно.

— Стойте! Как вас зовут?

— Таня.

— Надо же, как маму мою. Таня, вы меня выручите, а я вас выручу, идёт?

— Хорошо. А я смогу?

— Сможете. Вы в драмкружке наверняка занимались, поэтому сыграйте, как будто вы меня любите.

Таня пожала плечами, улыбнулась, никак не обнаружила, что такая просьба её удивила, разве что позабавила. Сняла серую вязаную шапку. Под шапкой была коса. За дверью стихли последние звуки. А ведь можно выключить свет и пересидеть здесь. Да ещё и под стол залезть для верности. Жаль, скатерти нет с жёлтыми цветами и бахромой. «Боренька, вылезай. Ты чего там затаился? Иди сказку будем читать». Он цепляется за протянутую руку, на четвереньках вылезает из-под стола, утыкается в ноги в коричневых чулках, потом запрокидывает голову – мама ростом почти до потолка, а над пушистыми волосами расходятся лучи, как от звезды на новогодней ёлке. Она наклоняется, хватает его под мышки, обнимает, кружит: «Ты мой мальчик с пальчик!» Мамочка.

Таня сдёрнула с волос цветную детскую резинку и распустила косу.

— С распущенными достовернее получится, что я вас люблю.

Борис Алексеевич посмотрел в окно – в нём отражались их фигуры у стола, и подумал, что сейчас нужно пройти сквозь огонь, проползти по-пластунски под обстрелом. И он будто ранен, а Таня санитарка из медсанбата, и, конечно, он даст ей рекомендацию в журнал. Чего они там только нынче ни печатают в журналах-то. Лицо, говорит, как зефир, а костюм, как вафля – дитё.

Борис Алексеевич сунул руки в рукава куртки. Куртку Ольга Петровна покупала без примерок и угадала. В голову лезли пошлые мысли, что жизнь пролетела, что любовь давно рассыпалась, развалилась, что он имеет право принимать решения и уйти из дома тоже имеет право, а то, что его исход не оценили там – в чертогах – это не беда, всё ещё можно поправить. Да, была другая – строгая, смелая, натянутая, как струна. С тонкими смуглыми руками, острыми плечами. Она снизошла. И он хотел выгрызть место рядом с ней, победив невидимого, но существующего соперника, потому что победить его просто. Кто он? Да так – дурилка картонная. Борис Алексеевич как раз позавчера позвонил, всё поставил на кон, но она одёрнула, сказала, что уезжает в командировку, и «потом поговорим». Так-то.

Странно, что Ольга не зашла в аудиторию, а караулит в коридоре. И если бы не жгло в груди, не раздирала ревность, он бы не выкаблучивался, а тут наоборот хотелось дурацкого балагана, выйти хоть бы и вприсядку. Таня эта вовремя подвернулась. Волосы распустила. Борис Алексеевич затянул на шее шарф узлом, тут же ослабил, схватил портфель со стола.

— Идёмте! Вот, под руку меня возьмите и говорите что-нибудь, как в драмкружке.

— Хорошо, только сейчас не говорят так – драмкружок, — Таня запихнула шапку в карман. — Я буду называть вас Боря.

— Валяйте.

— Это ваша жена или любовница?

— Где?

— Ну, караулит вас. Я же должна хоть что-то знать, чтобы войти в роль.

Борис Алексеевич поморщился, глянул на её узкое, смуглое лицо с чуть выпяченным подбородком, заметил, что на левой щеке есть ямочка, а на правой – нет.

— Это моя жена.

— А любовница? Она вас бросила?

— Пойдёмте.

Борис Алексеевич подхватил Таню под локоть, вышло даже чересчур резко. Ему показалось, что она смотрит на него с ухмылкой, будто знает всю правду.

— Извините, я не хотела вас расстроить.

Таня вырвала локоть и взяла Бориса Алексеевича под руку.

— Я к вам прижмусь. Потерпите.

Она положила голову ему на плечо, и Борис Алексеевич унюхал шиповник, наверное, шампунь такой или духи. Над головой что-то уронили, и Таня вздрогнула. Они вышли из аудитории в коридор, на секунду Борису Алексеевичу показалось, что там никого нет, что зря он устроил этот цирк, но у дальнего подоконника шевельнулась фигура. Ольга зачем-то сняла шубу и держала её перед собой кульком. Он сразу обмяк, растерял кураж, задышал прерывисто, навалился на Танино плечо. Цыганочки с выходом не получилось.

— Боренька, устал? Сейчас придём и тебе я ванну наберу.

Таня говорила громко и весело, как диктор на радио. Потом потянулась и коснулась губами его щеки. Он дёрнулся, как от бормашины. До лестницы шагов пятнадцать. Всё кончено. Теперь уже никогда ничего не переиграть и не поправить. Под ногами скрипел линолеум.

— Боря! Это правда? – послышалось от подоконника.

Он уже почти дополз до лестницы, благодаря Тане, которая тащила его, как санитарка из медсанбата.

— Борис Алексеевич, вам плохо? У вас хоть валидол-то есть? – прошептала Таня и перехватила его руку поудобнее.

— Нормально. Сейчас на воздух выйдем.

Они спускались, остался один пролёт.

Борис Алексеевич толкнул дверь на улицу. На ступеньках поскользнулся, но устоял, обдало сыростью и гарью с проспекта, тут же кто-то толкнул. Надо было дойти до метро. Перед глазами расплывались новогодние гирлянды.

— Спасибо, Таня. Вы там черкните, что куда надо послать. Я про журнал.

— Да не за что. Черкну. Давайте до метро доведу?

Она вытащила из кармана шапку, надела, заправила волосы и улыбнулась.

Борис Алексеевич подумал, что улыбка эта до странного знакома – чуть в бок. И вообще Танино лицо знакомо. Только будто не прорисованное, стёртое. Эскиз, набросок другого лица. Туфли жали невыносимо, но дышать стало легче.

Он доедет сейчас на край света, в материну смертную квартиру, которая стояла пустая, потому что сдавать было некогда, да и не много было желающих селиться окнами на кладбище. Приедет и ляжет спать, а дальше будет видно.

Дошли до метро, Таня всё так же держала его под руку, что было кстати – скользкие туфли не давали шагу нормально ступить. И хорошо было молчать эти пять минут пути. Борис Алексеевич хотел даже поблагодарить Таню как-нибудь эдак. Они остановились под фонарём. Он наклонился и, подхватив её руку, попытался поцеловать, но она неожиданно вырвалась. Он пошевелил онемевшими пальцами в туфлях, выпрямился.

— Вы, Борис Алексеевич, тот ещё герой-любовник, — ухмыльнулась Таня и засунула руки в карманы. — Актёр Актёрыч прямо.

— Что?

— Что слышали. А сейчас будет, как в книжках, которые вы так любите. Потом напишете в мемуарах, приврёте, романа-то у вас так и не вышло, да? Вы ведь мечтали написать великий роман? Кишка тонка, а время ушло. Что же вам жену-то не жалко, Борис Алексеевич? Она плакала, наверное, когда вы свалили. И сейчас вон как выступили. Браво!

Он подался вперёд

— А не надо меня прерывать, — Таня сощурилась от яркого света и оттеснила Бориса Алексеевича к колонне. — Я, понятное дело, не Таня, и на хрен мне не сдались ваши лекции с журналами. Я, видите, тоже люблю представления. Вы своей жене изменяли с моей мамой, присосались к ней, как жирная, чёрная пиявка. Вы ей что собирались предложить, а? Свои седины? Она что с вами будет делать-то дальше? Ей сорок восемь лет! У неё всё есть! И отца я вам не отдам на съедение. Отвалите, Борис Алексеевич, понятно? Да, и лекции у вас дерьмовые.

Он расслабил шарф, в голове тукало, и во рту набиралась липкая слюна. Он хотел уже выкрикнуть что-то вроде «подите прочь! Кто тебе позволил, сопливка!», но засипел, закашлялся, и только выпучил глаза.

Она развернулась и пошла прочь к скверу, перепрыгивая лужи. Мимо прозвенел расписной трамвай, украшенный гирляндами, с тройкой лошадей и дедом морозом на боку. У главной лошади светился султан и было нелепо задрано копыто. Видно, художнику было наплевать. Борис Алексеевич проводил глазами трамвай и зашарил в кармане в поисках валидола.

— Чо встал, дед?

Сутулая фигура пихнула его в плечо и заблажила в громкоговоритель: «Распродажа! Шубы из натурального мутона и норки. Цены снижены. Ликвидация коллекции. Только у нас. Все размеры. От фабрики. Распродажа».

Борис Алексеевич подпрыгнул, налетел грудью на мужика в рекламном фартуке, завопил «Скотина! Тебе места мало?» и побежал обратно к институту, оскальзываясь в лужи и нелепо взмахивая портфелем.

© Aldebaran 2022.

© Юлия Симбирская.