Стихотворения Пабло Неруды
Пабло Неруда
Па́бло Неру́да (исп. Pablo Neruda — псевдоним, принятый в качестве основного имени; имя, данное при рождении — Рика́рдо Элиэ́сер Нефтали́ Ре́йес Басоа́льто, исп. Ricardo Eliécer Neftalí Reyes Basoalto; 12 июля 1904 года, Парраль, Чили — 23 сентября 1973 года, Сантьяго, Чили) — чилийский поэт, дипломат и политический деятель. Сенатор Республики Чили (1945—1949), член Центрального комитета Коммунистической партии Чили (1958—1973). Посол Чили во Франции (1970—1972). Лауреат Национальной премии Чили по литературе (1945), Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1953) и Нобелевской премии по литературе (1971).
Вместе с Габриелой Мистраль, Висенте Уидобро и Пабло де Рока, Неруда входит в Большую четверку чилийской поэзии.
Вместе с Габриелой Мистраль, Висенте Уидобро и Пабло де Рока, Неруда входит в Большую четверку чилийской поэзии.
Интервью предисловие
Андрей Иванович Щетников (род. 25 января 1963, Новосибирск) – российский историк науки, педагог, поэт, издатель, переводчик с испанского, английского, украинского, польского и древнегреческого. Автор научных статей о Велимире Хлебникове. Основатель и руководитель издательской «Артели „Напрасный труд“», занимающейся выпуском малотиражных книг.
Андрей Иванович, у вас довольно большой список авторов, которых вы переводили. Подскажите, в какой момент и почему решили взяться именно за Пабло Неруду, чем его поэзия зацепила?
Переводить стихи я начал в конце 90-х, и первые переводы были именно с испанского. Я его к тому времени до какой-то степени знал, и мне очень нравилось, как он звучит и какая в нем стройная грамматика (происходящая от латыни, как и во всех романских языках). Тогда я, по сути, переводил двух авторов — Борхеса и Неруду. Переводить рифмованные стихи я тогда еще не умел и плохо понимал, как это делается, поэтому начал с верлибров и короткой прозы. И постепенно втянулся. Перевел “Alberto Rojas Jimenez viene volando”, “El habitante y su esperanza”, и это было очень круто. Стихи Неруды очень материальны, их буквально можно потрогать, ощутить слово, живущее в мире. И это мне очень по душе.
А какие его произведения нравятся больше всего? И менялись ли как-то предпочтения со временем?
Сейчас меня особенно привлекает поздний Неруда, его Estravagario (1959) и последующие книги, вплоть до посмертных, изданных в 1974 году. И я очень люблю его книгу воспоминаний “Confieso que he vivido” — «Признаюсь: я жил», — прочитанную давным-давно, еще в 80-е, когда я был студентом.
Перевод произведений в стихотворной форме кажется довольно непростым и тонким трудом. Подскажите, какие моменты в стихах Пабло Неруды вызывали больше всего трудностей и что помогало не бросить это занятие?
Когда столько переводишь одного автора, трудностей уже не остается, и это не хвастовство, поймите меня правильно. Пару дет назад я перевел «Новую песнь любви к Сталинграду» написанную в 1943 году. В ней 28 строф, и все они держатся на одной рифме Stalingrado. Надо найти 28 русских рифм к этому слову и чтобы все они садились куда надо по смыслу. Это уже настоящая комбинаторика, и я с ней справился. А вообще труднее всего — почти на грани невозможного — переводить стихотворение, если ты уже знаешь наизусть какой-то русский его перевод. Все, каюк, можешь даже не браться — но иногда приходится.
Несмотря на то что стихотворения Неруды публикуются в номере с заглавием «Милосердие» — это далеко не главная тема в его творчестве. На ваш взгляд, каковы основные мотивы его поэзии?
Жизнелюбие и понимание бренности собственной жизни.
У Пабло Неруды была довольно яркая кинематографичная жизнь. Как думаете, каким образом ему удавалось сочетать занятия политикой и поэзией, и что у него все-таки стояло на первом месте?
Мне иногда кажется, что он писал стихи каждый день, потому что ему было что сказать, и он знал, в каких интонациях это должно быть сказано. Интонация и жест — они вообще первичнее стихов, из них все возникает. И они вызывают к жизни картины памяти, когда то, что происходило с тобой когда-то, (вчера или много лет назад), вновь проживается прямо сейчас. И стихи — это такая машина, которая ведет за собой это проживание и питается им.
Пабло Неруду много переводили во времена СССР, да и вы восполнили большой пробел. Осталось ли что-то из его произведений, что пока не дошло до российского читателя?
Быть может, объем того, что я перевел, уже сравним с тем, что перевели мои предшественники. А их было немало: Илья Эренбург, Овидий Савич, Маргарита Алигер, Сергей Гончаренко, Павел Грушко, другие переводчики. Я никогда не считал, сколько стихотворений Неруды я перевел, но если я скажу «порядка тысячи», это не будет преувеличением. Если выбрать лучшее, lomajor de lo major, получится книжка страниц в пятьсот. Есть такие книги, из которых я ничего не переводил, кстати. Например, из «Всеобщей песни» или из «Ста сонетов о любви», как-то не сложилось. Зато целиком перевел «20 стихотворений о любви», «Море и колокола», «Зимний сад», «Книгу вопросов».
И напоследок хотелось бы узнать. Впервые стихи Пабло Неруды я увидела в вашей одноименной группе, подскажите, собраны ли еще где-то ваши переводы этого поэта?
Был десяток новосибирских книжек, изданных тиражом 100 или 200 экземпляров. Это, собственно, все, если не считать разные интернет-издания или выходивший в НГУ альманах «К востоку от солнца» где публиковались разные очень достойные люди. А вообще-то мне нужен издатель, который возьмется за избранное Неруды в моих переводах.
Беседовала с автором Мария Волкова
Андрей Иванович, у вас довольно большой список авторов, которых вы переводили. Подскажите, в какой момент и почему решили взяться именно за Пабло Неруду, чем его поэзия зацепила?
Переводить стихи я начал в конце 90-х, и первые переводы были именно с испанского. Я его к тому времени до какой-то степени знал, и мне очень нравилось, как он звучит и какая в нем стройная грамматика (происходящая от латыни, как и во всех романских языках). Тогда я, по сути, переводил двух авторов — Борхеса и Неруду. Переводить рифмованные стихи я тогда еще не умел и плохо понимал, как это делается, поэтому начал с верлибров и короткой прозы. И постепенно втянулся. Перевел “Alberto Rojas Jimenez viene volando”, “El habitante y su esperanza”, и это было очень круто. Стихи Неруды очень материальны, их буквально можно потрогать, ощутить слово, живущее в мире. И это мне очень по душе.
А какие его произведения нравятся больше всего? И менялись ли как-то предпочтения со временем?
Сейчас меня особенно привлекает поздний Неруда, его Estravagario (1959) и последующие книги, вплоть до посмертных, изданных в 1974 году. И я очень люблю его книгу воспоминаний “Confieso que he vivido” — «Признаюсь: я жил», — прочитанную давным-давно, еще в 80-е, когда я был студентом.
Перевод произведений в стихотворной форме кажется довольно непростым и тонким трудом. Подскажите, какие моменты в стихах Пабло Неруды вызывали больше всего трудностей и что помогало не бросить это занятие?
Когда столько переводишь одного автора, трудностей уже не остается, и это не хвастовство, поймите меня правильно. Пару дет назад я перевел «Новую песнь любви к Сталинграду» написанную в 1943 году. В ней 28 строф, и все они держатся на одной рифме Stalingrado. Надо найти 28 русских рифм к этому слову и чтобы все они садились куда надо по смыслу. Это уже настоящая комбинаторика, и я с ней справился. А вообще труднее всего — почти на грани невозможного — переводить стихотворение, если ты уже знаешь наизусть какой-то русский его перевод. Все, каюк, можешь даже не браться — но иногда приходится.
Несмотря на то что стихотворения Неруды публикуются в номере с заглавием «Милосердие» — это далеко не главная тема в его творчестве. На ваш взгляд, каковы основные мотивы его поэзии?
Жизнелюбие и понимание бренности собственной жизни.
У Пабло Неруды была довольно яркая кинематографичная жизнь. Как думаете, каким образом ему удавалось сочетать занятия политикой и поэзией, и что у него все-таки стояло на первом месте?
Мне иногда кажется, что он писал стихи каждый день, потому что ему было что сказать, и он знал, в каких интонациях это должно быть сказано. Интонация и жест — они вообще первичнее стихов, из них все возникает. И они вызывают к жизни картины памяти, когда то, что происходило с тобой когда-то, (вчера или много лет назад), вновь проживается прямо сейчас. И стихи — это такая машина, которая ведет за собой это проживание и питается им.
Пабло Неруду много переводили во времена СССР, да и вы восполнили большой пробел. Осталось ли что-то из его произведений, что пока не дошло до российского читателя?
Быть может, объем того, что я перевел, уже сравним с тем, что перевели мои предшественники. А их было немало: Илья Эренбург, Овидий Савич, Маргарита Алигер, Сергей Гончаренко, Павел Грушко, другие переводчики. Я никогда не считал, сколько стихотворений Неруды я перевел, но если я скажу «порядка тысячи», это не будет преувеличением. Если выбрать лучшее, lomajor de lo major, получится книжка страниц в пятьсот. Есть такие книги, из которых я ничего не переводил, кстати. Например, из «Всеобщей песни» или из «Ста сонетов о любви», как-то не сложилось. Зато целиком перевел «20 стихотворений о любви», «Море и колокола», «Зимний сад», «Книгу вопросов».
И напоследок хотелось бы узнать. Впервые стихи Пабло Неруды я увидела в вашей одноименной группе, подскажите, собраны ли еще где-то ваши переводы этого поэта?
Был десяток новосибирских книжек, изданных тиражом 100 или 200 экземпляров. Это, собственно, все, если не считать разные интернет-издания или выходивший в НГУ альманах «К востоку от солнца» где публиковались разные очень достойные люди. А вообще-то мне нужен издатель, который возьмется за избранное Неруды в моих переводах.
Беседовала с автором Мария Волкова
Стихи
МОРЕ
Как мне жить без моря, раз оно меня учит:
я не знаю чему, осознанию или музыке:
я не знаю, глубины его или волны,
или грубый голос, или сверкание
кораблей и рыб, собравшихся в стаи.
Дело в том, что даже когда я сплю,
меня объемлет магнетический круг
на всеобщности необъятной зыби.
И не только раздавленные ракушки,
но как будто бы и сама планета,
сотрясаясь, участвует в поступи смерти:
я же день восстанавливаю из фрагмента,
сталактит — из малой щепотки соли,
и из чайной ложки — безмерного бога.
Все мои учители да пребудут со мной!
Это воздух, вода, песок и ветер.
Молодой человек не всегда понимает,
что пришел сюда жить близ этих огней,
вместе с этим пульсом, который вздымается
и опускается в свою бездну,
с холодом потрескивающей синевы,
с угасанием звезд на рассвете,
с нежностью набежавшей волны,
расточающей снег своей пены,
с тихой мощью, чей каменный трон
утвержден в непроглядных глубинах,
на самом дне, где растут и растут
упрямая грусть и хребты забвения,
резко изменяя все мое существо:
я отдаюсь на милость движения.
***
«Привет» мы говорим
каждый день
каждому встречному,
вручая визитную карточку
чистосердечия
и показной доброты.
Это наш колокольчик, послушайте:
вот они мы, привет!
Слышите, мы существуем.
Привет, привет, привет,
тому и другому, кому же еще? —
а также кинжалу, отраве
и злобе.
Привет, вы меня не узнали?
Мы одно, и терпеть не можем друг друга,
мы любим друг друга, поскольку различны,
у каждого есть свой нож,
своя особая жалоба,
очарование быть или не быть,
нам бы иметь побольше рук для пожатий,
побольше губ для улыбок:
привет!
уже не осталось времени,
привет!
чтобы хоть что-то понять,
привет!
чтобы заняться самими собой,
если от нас хоть что-то осталось.
Привет!
ЕЩЕ ОДНА ТЕМА
Со мной почти что ничего
не происходит: счет не нужен.
Никто не дарит асфоделей,
никто вздыхать не вынуждает.
Я выбрался на перекресток
моей запутанной судьбы,
когда часы остановились
и небо на небо упало,
и день, клонившийся к закату,
решил с луною прогуляться.
Как долго будет расплетаться
сеть равноденственных созвездий?
Когда зеленый станет круглым,
волна морская — водопадом,
надменность солнца — лунным светом,
уединенный скит — столицей,
при постоянстве уравнений
неизменяемого мира?
Не происходит ничего,
а день, как ученик примерный,
сидит с наградами своими
и ждет, когда его отметят,
когда субботний громкий хор
в кольцо воскресное свернется,
а он останется таким же,
до невозможности прекрасным,
таким зловещим, как и прежде.
Посмотрим, смогут ли забраться
безумные морские рыбы
по стенам, словно утконосы,
в мой дом — нарушить равновесие,
мне жить мешающее люто.
ФИЛОСОФИЯ
Я никогда не сомневался
в весенней зелени деревьев
и в прочности земной коры:
планета нас питать готова
среди свирепых извержений,
и море нас снабжает рыбой
промеж приливов и отливов:
мы рабски преданы земле —
она же воздухом владеет.
Обхаживая апельсин,
я гордо шествовал по жизни,
как будто по земному шару:
в нем география и сладость,
в нем соки нежных гиацинтов
и запах женской белизны,
замешанный с мукой и хлебом.
Тебе никак не улететь,
не убежать с земли — она же
тебя с рожденья уловила.
Я признаюсь, что ожидаю,
когда любовь и пониманье
взойдут, поднимутся из почвы,
сквозь нас навеки прорастут,
как лук, дубы или бамбук,
как черепахи и цветы,
как страны и людские расы,
как судьбы, ветры и дороги.
ИМЕН И ТАК ХВАТАЕТ
Смешалась с пятницей суббота,
переплелась неделя с годом:
и ножницы твои тупые
их не сумеют разделить,
и все названья этих дней
ночной водой размыты напрочь.
Никто пусть не зовется Педро,
Хуаном, Росой и Марией,
мы все — песчинки и пылинки,
обычный дождь внутри дождя.
Мне говорят о Парагвае,
Венесуэле или Кубе,
я их совсем не понимаю:
я знаю — у земли есть кожа,
но нет фамилий и имен.
Так было: я когда-то корни
любил куда сильней цветов,
и если обращался к камню,
он словно колокол звучал.
Весна растянута настолько,
что не кончается зимой,
проходит время без ботинок:
четыре века длится год.
И по ночам, когда я сплю,
как звать меня или не звать?
Когда я просыпаюсь, кто я? —
ведь я был я, когда я спал.
Когда мы вниз идем по сходням
и сразу попадаем в жизнь,
когда рождаемся и плачем,
у нас во рту нет этих слов,
корявых, никому не нужных,
нет этих скорбных ярлыков
и этих громогласных текстов,
ни «твоего», ни «моего»,
ни подписей под документом.
Все вещи я хочу смешать,
объединить, родить их снова,
взглянуть на них и обнажить:
так, чтобы мир, объятый светом,
стал безграничным океаном,
одним единством благородным,
одним сиянием без слов.
ЗАГАДКА ДЛЯ БЕСПОКОЙНЫХ
Там, среди череды грядущих лет,
час найдется совсем другой, чем этот:
час, который струится бесконечно
с водопадом волос перед глазами:
словно время разбилось на кусочки
и открылось окно, дыра в пространстве,
чтобы нам заскользить на дно скорее.
Вот и день с этим часом, он придет,
тотчас сменится все в единочасье:
будешь думать: а было ли вчера
иль небывшее снова возвратилось?
Этот час упадет с часов на землю,
и никто его больше не подымет,
наконец-то мы свяжем свое время,
ах! откроется нам начало судеб
заодно с нашим пунктом назначенья,
потому что внутри смолы застывшей
мы увидим материю часов,
как крыло стрекозы или травинку.
Преисполнимся дьявольской мы силы:
возвращать и сжимать мы сможем время:
подступая к рождению и к смерти
на похищенном у вечности моторе.
ХОЛОД
Взгляни на кремни Аконкагуа:
в снегу сияют миллионы глаз
и мириады взглядов.
Здесь спит, не шевелясь,
застывшая вселенная:
ей не хватает быстрого луча,
не достает движения.
Но две руки
ломают крепкий панцирь,
сшибаются два камня
в поцелуе
на горькой высоте,
и маленькая искорка, слепая,
летит куда-нибудь,
за ней — другая,
и падает,
и дым встает столбом —
там, на вершинах
Аконкагуа.
О холод, праотец огня!
***
Простите, если у меня в глазах
не больше ясности, чем в пене моря,
простите, потому что мой простор
все так же беззащитен
и открыт:
уныла моя песнь,
мои слова — как сумречная птица,
они живут в камнях и под водой,
несокрушимы, словно зимнее рыданье.
Простите эту круговерть воды,
прибоя, скал, приливов и отливов:
все это — одиночество мое:
соленые удары бьются в стены
моей секретной сущности, как будто
я — это часть
зимы:
пространство повторяется волнами
от колокола к колоколу, и
его молчание — как будто шевелюра
беззвучных водорослей,
песня под водой.
МЫ БУДЕМ ЖДАТЬ
Есть дни, которые еще не наступили,
их выпекают по ночам, как хлеб,
их собирают в мастерской, как стулья,
или отвешивают на весах в аптеке,
на фабриках грядущего; и где-то
встречаются такие мастера,
которые способны приготовить
любые дни — от горьких до сладчайших;
и новый день стучится в наши двери,
готовый наградить нас апельсином
или в упор с порога расстрелять.
***
Дождь
идет по песку, стучит по крыше
вечная
тема дождя:
длинные «эль» медленно падают
на страницы
моей бессмертной любви,
насущной соли;
дождь вернулся в твое родное гнездо
с вязальными спицами прошлого:
все, что мне нужно сейчас — это белый
лист пространства, это время
зеленых ветвей и цветущих роз;
это толика бесконечной весны,
долгожданной, с открытым небом
и долгожданной бумагой;
когда вернулся дождь,
чтобы с нежной грустью
стучать в окно,
а потом с неистовой яростью
плясать в моем сердце, плясать по крыше,
требуя,
чтобы его впустили,
чтобы ему подали чашу,
а он еще раз наполнил ее своими иглами,
прозрачным временем
и слезами.
Как мне жить без моря, раз оно меня учит:
я не знаю чему, осознанию или музыке:
я не знаю, глубины его или волны,
или грубый голос, или сверкание
кораблей и рыб, собравшихся в стаи.
Дело в том, что даже когда я сплю,
меня объемлет магнетический круг
на всеобщности необъятной зыби.
И не только раздавленные ракушки,
но как будто бы и сама планета,
сотрясаясь, участвует в поступи смерти:
я же день восстанавливаю из фрагмента,
сталактит — из малой щепотки соли,
и из чайной ложки — безмерного бога.
Все мои учители да пребудут со мной!
Это воздух, вода, песок и ветер.
Молодой человек не всегда понимает,
что пришел сюда жить близ этих огней,
вместе с этим пульсом, который вздымается
и опускается в свою бездну,
с холодом потрескивающей синевы,
с угасанием звезд на рассвете,
с нежностью набежавшей волны,
расточающей снег своей пены,
с тихой мощью, чей каменный трон
утвержден в непроглядных глубинах,
на самом дне, где растут и растут
упрямая грусть и хребты забвения,
резко изменяя все мое существо:
я отдаюсь на милость движения.
***
«Привет» мы говорим
каждый день
каждому встречному,
вручая визитную карточку
чистосердечия
и показной доброты.
Это наш колокольчик, послушайте:
вот они мы, привет!
Слышите, мы существуем.
Привет, привет, привет,
тому и другому, кому же еще? —
а также кинжалу, отраве
и злобе.
Привет, вы меня не узнали?
Мы одно, и терпеть не можем друг друга,
мы любим друг друга, поскольку различны,
у каждого есть свой нож,
своя особая жалоба,
очарование быть или не быть,
нам бы иметь побольше рук для пожатий,
побольше губ для улыбок:
привет!
уже не осталось времени,
привет!
чтобы хоть что-то понять,
привет!
чтобы заняться самими собой,
если от нас хоть что-то осталось.
Привет!
ЕЩЕ ОДНА ТЕМА
Со мной почти что ничего
не происходит: счет не нужен.
Никто не дарит асфоделей,
никто вздыхать не вынуждает.
Я выбрался на перекресток
моей запутанной судьбы,
когда часы остановились
и небо на небо упало,
и день, клонившийся к закату,
решил с луною прогуляться.
Как долго будет расплетаться
сеть равноденственных созвездий?
Когда зеленый станет круглым,
волна морская — водопадом,
надменность солнца — лунным светом,
уединенный скит — столицей,
при постоянстве уравнений
неизменяемого мира?
Не происходит ничего,
а день, как ученик примерный,
сидит с наградами своими
и ждет, когда его отметят,
когда субботний громкий хор
в кольцо воскресное свернется,
а он останется таким же,
до невозможности прекрасным,
таким зловещим, как и прежде.
Посмотрим, смогут ли забраться
безумные морские рыбы
по стенам, словно утконосы,
в мой дом — нарушить равновесие,
мне жить мешающее люто.
ФИЛОСОФИЯ
Я никогда не сомневался
в весенней зелени деревьев
и в прочности земной коры:
планета нас питать готова
среди свирепых извержений,
и море нас снабжает рыбой
промеж приливов и отливов:
мы рабски преданы земле —
она же воздухом владеет.
Обхаживая апельсин,
я гордо шествовал по жизни,
как будто по земному шару:
в нем география и сладость,
в нем соки нежных гиацинтов
и запах женской белизны,
замешанный с мукой и хлебом.
Тебе никак не улететь,
не убежать с земли — она же
тебя с рожденья уловила.
Я признаюсь, что ожидаю,
когда любовь и пониманье
взойдут, поднимутся из почвы,
сквозь нас навеки прорастут,
как лук, дубы или бамбук,
как черепахи и цветы,
как страны и людские расы,
как судьбы, ветры и дороги.
ИМЕН И ТАК ХВАТАЕТ
Смешалась с пятницей суббота,
переплелась неделя с годом:
и ножницы твои тупые
их не сумеют разделить,
и все названья этих дней
ночной водой размыты напрочь.
Никто пусть не зовется Педро,
Хуаном, Росой и Марией,
мы все — песчинки и пылинки,
обычный дождь внутри дождя.
Мне говорят о Парагвае,
Венесуэле или Кубе,
я их совсем не понимаю:
я знаю — у земли есть кожа,
но нет фамилий и имен.
Так было: я когда-то корни
любил куда сильней цветов,
и если обращался к камню,
он словно колокол звучал.
Весна растянута настолько,
что не кончается зимой,
проходит время без ботинок:
четыре века длится год.
И по ночам, когда я сплю,
как звать меня или не звать?
Когда я просыпаюсь, кто я? —
ведь я был я, когда я спал.
Когда мы вниз идем по сходням
и сразу попадаем в жизнь,
когда рождаемся и плачем,
у нас во рту нет этих слов,
корявых, никому не нужных,
нет этих скорбных ярлыков
и этих громогласных текстов,
ни «твоего», ни «моего»,
ни подписей под документом.
Все вещи я хочу смешать,
объединить, родить их снова,
взглянуть на них и обнажить:
так, чтобы мир, объятый светом,
стал безграничным океаном,
одним единством благородным,
одним сиянием без слов.
ЗАГАДКА ДЛЯ БЕСПОКОЙНЫХ
Там, среди череды грядущих лет,
час найдется совсем другой, чем этот:
час, который струится бесконечно
с водопадом волос перед глазами:
словно время разбилось на кусочки
и открылось окно, дыра в пространстве,
чтобы нам заскользить на дно скорее.
Вот и день с этим часом, он придет,
тотчас сменится все в единочасье:
будешь думать: а было ли вчера
иль небывшее снова возвратилось?
Этот час упадет с часов на землю,
и никто его больше не подымет,
наконец-то мы свяжем свое время,
ах! откроется нам начало судеб
заодно с нашим пунктом назначенья,
потому что внутри смолы застывшей
мы увидим материю часов,
как крыло стрекозы или травинку.
Преисполнимся дьявольской мы силы:
возвращать и сжимать мы сможем время:
подступая к рождению и к смерти
на похищенном у вечности моторе.
ХОЛОД
Взгляни на кремни Аконкагуа:
в снегу сияют миллионы глаз
и мириады взглядов.
Здесь спит, не шевелясь,
застывшая вселенная:
ей не хватает быстрого луча,
не достает движения.
Но две руки
ломают крепкий панцирь,
сшибаются два камня
в поцелуе
на горькой высоте,
и маленькая искорка, слепая,
летит куда-нибудь,
за ней — другая,
и падает,
и дым встает столбом —
там, на вершинах
Аконкагуа.
О холод, праотец огня!
***
Простите, если у меня в глазах
не больше ясности, чем в пене моря,
простите, потому что мой простор
все так же беззащитен
и открыт:
уныла моя песнь,
мои слова — как сумречная птица,
они живут в камнях и под водой,
несокрушимы, словно зимнее рыданье.
Простите эту круговерть воды,
прибоя, скал, приливов и отливов:
все это — одиночество мое:
соленые удары бьются в стены
моей секретной сущности, как будто
я — это часть
зимы:
пространство повторяется волнами
от колокола к колоколу, и
его молчание — как будто шевелюра
беззвучных водорослей,
песня под водой.
МЫ БУДЕМ ЖДАТЬ
Есть дни, которые еще не наступили,
их выпекают по ночам, как хлеб,
их собирают в мастерской, как стулья,
или отвешивают на весах в аптеке,
на фабриках грядущего; и где-то
встречаются такие мастера,
которые способны приготовить
любые дни — от горьких до сладчайших;
и новый день стучится в наши двери,
готовый наградить нас апельсином
или в упор с порога расстрелять.
***
Дождь
идет по песку, стучит по крыше
вечная
тема дождя:
длинные «эль» медленно падают
на страницы
моей бессмертной любви,
насущной соли;
дождь вернулся в твое родное гнездо
с вязальными спицами прошлого:
все, что мне нужно сейчас — это белый
лист пространства, это время
зеленых ветвей и цветущих роз;
это толика бесконечной весны,
долгожданной, с открытым небом
и долгожданной бумагой;
когда вернулся дождь,
чтобы с нежной грустью
стучать в окно,
а потом с неистовой яростью
плясать в моем сердце, плясать по крыше,
требуя,
чтобы его впустили,
чтобы ему подали чашу,
а он еще раз наполнил ее своими иглами,
прозрачным временем
и слезами.