Василий схватил с полки красную чашку с белыми точками, поставил перед Ниной. Брякнул туда кипятку, сверху пакетик чая с ароматом малины и ушел в комнату, плотно закрыв за собою дверь. Нина различила, как шпингалет звякнул разбившейся льдинкой, и больше ни звука. Пристальное вслушивание мучило, обнажая подавляемую тревогу.

Сапог быстро успокаивается, услышав про пиво. Мы перелезаем ограду. Только Расул отстает. Он догоняет нас уже в конце граничащего с детским садом двора. В его руках клюшка сторожа. Видимо, он забежал на веранду, чтобы отыскать в темноте трофей, чтобы посмешить нас. Жалость шевелит внутри холодным хвостом с иглой на конце. Но всеобщее веселье и чувство товарищества, в котором теряешься сам ты, усыпляют гадину.

Я пил «Сибирскую корону», которую в неуловленный никем час изъяли из всех магазинов: её разливали только в этой столовке. Хотя, наверное, этикетка на кране врала: бармен поленился отклеить, потом забыл, меланхолично смотря вслед мужикам, уносящим кеги с «Сибиркой» – на холод, грузить в газель. «Пади сами выпьют…ссуки», – поделился, представлялось мне, бармен с пятью заляпанными кранами.

Вначале всё было – плавящийся гудрон. Жар и подвижный мрак. В подвижном мраке зарождалась жизнь. Жар спадал, и в одной из условных точек вечности появились люди. Они несли в себе страх, страсть и время. Не было ещё солнца с луною: был только мрак, постепенно спадающий жар, время, страх, страсть и прочее, что не разглядеть во мраке – зубастая копошащаяся жизнь.

Далеко за полночь и завтра будет маетно от недосыпа, но Саша не может уснуть – вертятся мысли. Он давно не думает о прошедшем бессмысленном трудовом дне и прошедшем вечере, равняющем в бессмысленности труд и отдых. Вспоминается уже теряющееся за жизненным поворотом прошлое.