Ты станешь голосом
и речью
и речью
***
И плотва приплывала, касаясь июльских кувшинок,
и подолгу стояла в дремучей вечерней реке.
Мы мечтали, что станем однажды большими-большими
и уедем отсюда. Но вот мы — живем на Оке.
Нам казалось, из Репинки детства мы вышли на берег
и вернули песку все ракушки из теплой руки.
И нахлынул камыш, и вода заросла и не верит,
что ушли навсегда загорелые люди-мальки.
Известняк и ветла, вы стоите у самого края,
вы молчите так долго, что знаете нас наизусть.
И когда чешую по живому с кого-то сдирают,
он приходит к реке, и она отдает бирюзу.
За какие слова, за какие дела и делишки
ты прощаешь всех нас как больших сухопутных детей?
И река замерла и как будто вопроса не слышит.
И круги от июльских кувшинок идут по воде.
***
сентябрь вполне подходит для
неутешительных итогов.
молчишь, как под дождем земля,
многозначительно и строго.
и мал балкон для этих дум,
молочных, выпавших под вечер.
в две тысячи каком году
ты станешь голосом и речью?
пространство сузится вот-вот
до влажной тени на реснице.
сентябрь вполне спасает от
желания проговориться.
***
Льнянка в цветник отправляет павлиний глаз:
«Милый Лилейничек, как ты живешь, мой свет?
Есть ли еще у августа дни для нас
или пора клониться к сухой траве?»
Желтый Лилейник лимонницу шлет в ответ:
«Милая Льняночка, нам ли бояться сна?
Я становлюсь прозрачнее на просвет,
я обращаюсь к тучам по именам.
Листья большого дуба укроют лес.
Все, что пришло к молчанью, хранится здесь.
***
На кухне шпрехает яичница,
стреляя в безоружных маслом,
а он стоит и не колышется,
по-гумилевски куртуазный,
в зеленой тройке, тонкий, матовый,
июнем пересотворенный.
И я кажусь себе Ахматовой,
клонясь к раскрытому пиону.
***
Возвращаешься в мир, где пейзаж состоит из равнин,
где на девять часов отстает от режима будильник,
зазевавшийся август копирует летние дни,
кроме тех, где медведицы возле палаток бродили.
Да и сами палатки теперь на балконах, пусты,
в затяжном сновиденье, где лег вулканический пепел.
Одомашнив людей на клочке литосферной плиты,
охраняют их ночь у хребта монохромной планеты.
А поднимешь глаза на дымок — и цементный завод
не рифмуется здесь с Ключевской, Безымянным, Эбеко.
Возвращаешься в мир, где не видно ни сопки, и вот
все никак не проснешься другим, городским человеком.
***
под аркой проходили трубы,
курила бритая шпана.
светя потомкам саблезубых,
в кустах елозила луна.
осоловелые подъезды
спускали ниже козырьки,
и целый мир стоял от бездны
на расстоянии руки.
вот безвременье постковида,
перемывание костей,
вот света белого не видно
за камуфляжем новостей.
в обрывки старых объявлений —
слои застывшей бересты —
луна, бесцветный неврастеник,
глядит, надравшись в лоскуты.
бесплотно (или беспилотно?)
дробится жизни полоса,
и город черным кашалотом
ревет в небесный оверсайз.
шныряют через арку люди,
срезая путь от А до Б.
но кто же будет, кто там будет
сидеть, как раньше, на трубе?
***
Декабрь умещается в зрачок,
когда погасишь свет и смотришь в окна.
Стоишь за шторой, зная, что еще
не поздно лечь, как гусеница, в кокон
из одеял. И думать, в потолок
подняв глаза раскрытые — привычка,
о том, что день был холоден и строг,
но даже в нем — и свет, и щебет птичий.
© Aldebaran 2025.
© Красюкова Наталья. ce.
И плотва приплывала, касаясь июльских кувшинок,
и подолгу стояла в дремучей вечерней реке.
Мы мечтали, что станем однажды большими-большими
и уедем отсюда. Но вот мы — живем на Оке.
Нам казалось, из Репинки детства мы вышли на берег
и вернули песку все ракушки из теплой руки.
И нахлынул камыш, и вода заросла и не верит,
что ушли навсегда загорелые люди-мальки.
Известняк и ветла, вы стоите у самого края,
вы молчите так долго, что знаете нас наизусть.
И когда чешую по живому с кого-то сдирают,
он приходит к реке, и она отдает бирюзу.
За какие слова, за какие дела и делишки
ты прощаешь всех нас как больших сухопутных детей?
И река замерла и как будто вопроса не слышит.
И круги от июльских кувшинок идут по воде.
***
сентябрь вполне подходит для
неутешительных итогов.
молчишь, как под дождем земля,
многозначительно и строго.
и мал балкон для этих дум,
молочных, выпавших под вечер.
в две тысячи каком году
ты станешь голосом и речью?
пространство сузится вот-вот
до влажной тени на реснице.
сентябрь вполне спасает от
желания проговориться.
***
Льнянка в цветник отправляет павлиний глаз:
«Милый Лилейничек, как ты живешь, мой свет?
Есть ли еще у августа дни для нас
или пора клониться к сухой траве?»
Желтый Лилейник лимонницу шлет в ответ:
«Милая Льняночка, нам ли бояться сна?
Я становлюсь прозрачнее на просвет,
я обращаюсь к тучам по именам.
Листья большого дуба укроют лес.
Все, что пришло к молчанью, хранится здесь.
***
На кухне шпрехает яичница,
стреляя в безоружных маслом,
а он стоит и не колышется,
по-гумилевски куртуазный,
в зеленой тройке, тонкий, матовый,
июнем пересотворенный.
И я кажусь себе Ахматовой,
клонясь к раскрытому пиону.
***
Возвращаешься в мир, где пейзаж состоит из равнин,
где на девять часов отстает от режима будильник,
зазевавшийся август копирует летние дни,
кроме тех, где медведицы возле палаток бродили.
Да и сами палатки теперь на балконах, пусты,
в затяжном сновиденье, где лег вулканический пепел.
Одомашнив людей на клочке литосферной плиты,
охраняют их ночь у хребта монохромной планеты.
А поднимешь глаза на дымок — и цементный завод
не рифмуется здесь с Ключевской, Безымянным, Эбеко.
Возвращаешься в мир, где не видно ни сопки, и вот
все никак не проснешься другим, городским человеком.
***
под аркой проходили трубы,
курила бритая шпана.
светя потомкам саблезубых,
в кустах елозила луна.
осоловелые подъезды
спускали ниже козырьки,
и целый мир стоял от бездны
на расстоянии руки.
вот безвременье постковида,
перемывание костей,
вот света белого не видно
за камуфляжем новостей.
в обрывки старых объявлений —
слои застывшей бересты —
луна, бесцветный неврастеник,
глядит, надравшись в лоскуты.
бесплотно (или беспилотно?)
дробится жизни полоса,
и город черным кашалотом
ревет в небесный оверсайз.
шныряют через арку люди,
срезая путь от А до Б.
но кто же будет, кто там будет
сидеть, как раньше, на трубе?
***
Декабрь умещается в зрачок,
когда погасишь свет и смотришь в окна.
Стоишь за шторой, зная, что еще
не поздно лечь, как гусеница, в кокон
из одеял. И думать, в потолок
подняв глаза раскрытые — привычка,
о том, что день был холоден и строг,
но даже в нем — и свет, и щебет птичий.
© Aldebaran 2025.
© Красюкова Наталья. ce.