Оригинал: Stephen-Paul Martin, Food (from Changing the Subject)


Стивен-Пол Мартин — автор более двадцати книг. В настоящее время он работает над новым сборников рассказов, в основу которых положена история с покушением, запустившем маховик Первой мировой войны. С 1980 по 1996 годы он был членом редколлегии искусствоведческого и критического журнала «Central Park». В 1993 году сборник его рассказов «Готические сумерки» (The Gothic Twilight) был отмечен Премией Национального круга книжных критиков. Среди более новых его работ можно выделить сборники «Возможность музыки» (The Possibility of Music, FC2, 2007) и «Меняя предмет» (альтернативный перевод — «Меняя субъекта», Changing the Subject, Ellipsis Press, 2010), переведённый рассказ из которого и вошёл в этот выпуск журнала.


Прервавшись на середине предложения, захваченный мыслью о том, что пора бы перекусить, он закрывает книгу, не отметив то место, где он прервал своё чтение, пусть даже сейчас не время обеда, а предложение это завладело его вниманием, в нём говорилось о том, что конвенциональной реальности больше нет, что сегодня можно говорить лишь о конвенциональной нереальности, утверждение не столь тривиальное, как могло показаться, особенно в ситуации, когда различие между реальным и нереальным было безжалостно стёрто всё той же конвенциональностью и теперь уже и сама она полностью обусловлена фактом того, что реальное и нереальное стали взаимозаменяемыми категориями, а последовавший за этим сумбур стал настолько обыденным, что кажется, будто его вовсе нет, как в случае с фоновым шумом, на который обращаешь внимание лишь после того, как он вдруг прекращается, но такие мгновения тишины непривычны, их не так-то легко распознать и ещё сложнее продлить, они неожиданны, как нечто такое, что выбивает почву у вас из-под ног, словно бы заставляя вас думать, что вам нужно снова взять ситуацию под контроль, стяжать силу, позволяющую воссоздавать подобные ситуации по желанию, как если бы установление тишины было навыком, который можно привить на уроке, но как только этот урок облекается в фигуры на доске, в слова, выверенные настолько, насколько это по силам любому профессору, появляется что-то, что не получается расставить по полочкам, что-то неисправимо упрямое, что-то, смущающее даже экспертов, таких как профессор Перекус, человек, который преподаёт уже достаточно долго, чтобы знать, о чём, собственно, он говорит, достаточно долго, чтобы знать, что он знать не знает, о чём говорит, стоя перед аудиторией с куском мела в руке, произнося вещи, которые он выучился произносить, повторяя их снова и снова, вещи, которые он не вполне понимал до того, как их озвучить, как если бы непроизнесённые слова были подобны ненадутым воздушным шарам, фигура речи, которая так его позабавила, когда впервые пришла ему на ум, хотя сейчас он уже не уверен, можно ли вообще сравнивать слова с воздушными шариками, но, тем не менее, он всё так же извлекает слова, и обращённые к нему лица всё так же старательно их записывают, опасаясь, что если они что-то не запишут, впоследствии это как-нибудь им аукнется, впрочем, кто-то из них отвлёкся на то, что происходит снаружи, их внимание привлекли цвета и лица и слова на поверхностях подступающих к ним рекламных щитов, из-за которых уже трудно разобрать вид, открывающийся из окон лектория, а висящие на его стене часы кажутся больше и громче, чем на самом деле, увеличенные секунды, составленные из увеличенных наносекунд и, тикая, утекающие, или не утекающие, а растягивающиеся и, замыкаясь, закручивающиеся, змеи, щёлкающие своими языками и сверкающие своими клыками и глотающие собственные хвосты, а тем временем сидящая под часами студентка намеревается поднять руку, блондинка с математического факультета на высоких каблуках, в свободной рубашке в крупную клетку и бейсболке, в наряде, заявляющем нечто в той мере, в какой он воздерживается от любых заявлений, делая сразу несколько заявлений, каждое из которых опровергает все прочие, и она не может взять в толк, почему рекламные щиты подбираются всё ближе и ближе, не может взять в толк, почему эта лекция всё время повторяется, слово в слово, фраза к фразе, с точностью до единого слога, но она не уверена, насколько будет умно что-то высказать вслух, ведь первый вопрос не оставит сомнений, что она не следит за лекцией профессора Перекуса, а второй вопрос будет подразумевать, что он слишком ленив или слишком глуп, чтобы выдать нечто оригинальное, несмотря даже на то, что профессор Перекус уже привёл обоснование своей преподавательской стратегии, на первом же занятии во всеуслышание объявив, что каждое занятие он будет читать в точности ту же самую лекцию, слово в слово и фраза к фразе, с точностью до единого слога, поскольку первоочередная цель состоит в том, чтобы студенты усвоили материал полностью, то есть не только мозгом, но и каждой клеточкой своего тела, а добиться этого, заявил он, можно только настойчивым повторением, словно бы лекция была пространной мантрой, гипнотически просачивающейся сквозь концептуальную и эмоциональную надстройку сознания, мало-помалу размывая токсичные мыслительные и чувственные паттерны, столь прочно укоренившиеся на своих местах, что, кажется, им попросту нет альтернативы, хотя, конечно, о повторении, строго говоря, речи не шло, поскольку лекция эта, прослушанная во второй раз, отличалась от той, что была прослушана прежде, в третий же раз она звучала иначе, чем во второй, в четвёртый звучала иначе, чем в третий, а на пятом занятии отличалась от той, что была прочитана на четвёртом, и вдобавок, профессор Перекус свято верит, что студентам совершенно необходимо научиться справляться с чувством раздражения, так как в жизни полно раздражающих вещей, и либо вы будете каждый раз выходить из себя, либо будете сохранять душевное равновесие, совладав со всеми источниками раздражения подобно тому, как сёрфер седлает волну, но блондинке с математического факультета сёрфинг совершенно не нравится, так что вместо того, чтобы поднять руку, она встаёт с места и выходит из аудитории как раз в тот момент, когда профессор Перекус отворачивается и пишет на доске слово доска, а студенты, склонившись над партами, выводят в тетрадях слово тетрадь, и каждый из них настолько сосредоточен, что они не сразу осознают, что она вышла, и выдаёт её лишь разносящийся по коридору звонкий стук её высоких каблуков, звук столь неодолимый, что через десять секунд уже трудно сказать, приближается ли она или, наоборот, удаляется, и смятение всё нарастает по мере того, как доносится этот звук, достигнув, наконец, точки, когда приближение и удаление готовы уже стать неразличимыми, обрушив одну из основополагающих оппозиций, на которые завязаны время и пространство, и угрожая обрушить даже ещё более фундаментальный барьер, отделяющий возможное от невозможного, а это значит, что на кону стоит слишком многое и в дело вступают оккультные механизмы универсальной корректировки, одним махом разворачивающие блондинку с математического факультета на сто восемьдесят градусов, направив её обратно по коридору в сторону лектория и выветрив из головы профессора Перекуса последние сомнения в том, что звук этот становится всё громче, отчего на ум ему приходит пугающий образ высоких каблуков, карающих покрытие пола, узор которого воспроизводит рисунок шахматной доски, паттерн, который неизменно заставляет его поёжиться, и вовсе не потому, что это напоминает ему, что он никогда не блистал по части шахмат, и не потому, что игра эта ассоциируется с угрожающими метафорами вроде мата и пата, а потому, что полы пробуждают в нём память о других полах с похожим узором, о местах, где наверняка творились ужасные вещи, хотя он никогда не мог толком сказать, какие именно, и не думает, что ему стало бы легче, если б он мог, тем более что он никогда не считал, что ему нужна какая-либо помощь, за исключением, впрочем, моментов, когда явно безобидные звуки воздействуют на него больше, чем следовало бы, особенно в сочетании с агрессивной подсветкой, когда в свете читается умысел, как с тем светом, что чуть ли не подменяет собой сияние полуденного солнца за окном, жужжащие флуоресцентные отблески, пляшущие на поверхностях подступающих всё ближе рекламных щитов, с их улыбчивыми физиономиями меткими слоганами просчитанными цветами, контрапунктом вторящими звуку высоких каблуков, раздающемуся всё ближе и ближе, вынуждая профессора Перекуса повернуться к двери аудитории как раз в тот момент, когда блондинка с математического факультета просовывает голову в дверной проём и заглядывает в лекторий, нервно хихикая и пытаясь казаться мило сконфуженной, ведя себя так, словно на самом деле ничего такого не происходит, и, грубо говоря, это правда, а строго говоря, конечно, нет, ведь постоянно что-нибудь да происходит, пусть даже в меру своего скромного масштаба ускользая от человеческого восприятия, и различие между чем-то происходящим и не происходящим ничем мерцает на грани полного растворения, угрожая опрокинуть ещё один фундаментальный барьер — отделяющий то, что есть, от того, чего нет, — и вынуждая блондинку с математического факультета вновь занять своё место под часами лектория, чтобы исступлённо строчить в своей тетради, конспектируя речь профессора Перекуса, посвящённую тому, как блондинка с математического факультета исступлённо строчит в своей тетради, не вполне отдавая себе отчёт в том, что, собственно, она конспектирует, так что в конце концов слова профессора Перекуса смешиваются у неё в голове с её собственными словами, полуконспект полуперевод полунедопонимание, но три половинки не складываются в единое целое, вместо этого тяготея к нестабильному состоянию, подобно столу с недостающей ножкой, подобно истории, которую вроде как никто и не рассказывает и центральным персонажем которой выступает виднейшая специалистка по квантовой физике, женщина, чьи родители сколотили себе состояние, сочиняя идиотские рекламные песенки, и заработанные таким образом деньги позволили ей перебраться туда, где идиотских песенок нет и в помине, в просторнейший викторианский особняк в сибирской глуши, на западном побережье озера Байкал, и она потратила семейное состояние на создание потрясающего устройства, видом своим напоминающего гору хлама и, однако же, позволяющего ей уменьшиться до размеров субатомных частиц, штуковин с чудны́ми названиями, и хотя существование их длится от силы миллионные доли секунды, субъективно эти миллионные доли секунды растягиваются на целые десятилетия, когда ей, наконец, удаётся стать достаточно маленькой, чтобы взглянуть в лицо субатомному миру, и если раньше в журнальной статье она воспользовалась этим образом, полагая, что это всего лишь метафора, то теперь, когда она здесь очутилась, выясняется, что всё, предстающее перед ней, неотличимо от того, что она оставила позади, все эти люди в своих домах, просыпающиеся завтракающие болтающие смеющиеся, деревья, клонящиеся на ветру, звуки джаза в тусклом свете полуподвальных клубов, стеллажи с едой в банках и пакетах с приклеенными этикетками, гремучие змеи, закручивающиеся восьмёркой в песках, мистические танцоры, закручивающиеся восьмёркой в песках, самолёты, подобные рыбам-молотам, мечущие бомбы в воздушном пространстве страны третьего мира, люди, восхищённые панорамой, открывающейся из корзин воздушных шаров, водители на автострадах, доведённые до белого каления и показывающие друг другу средний палец, оставшиеся за бортом мужчины среднего возраста, вынужденные зарабатывать на жизнь доставкой пиццы, беседы за столиками в кафе, участники которых то и дело перескакивают с темы на тему, но, говорит она про себя, всё это настолько миниатюрное, что никто и понятия не имеет, что всё это существует, и вот, когда созданный ею чудесный прибор возвращает её в лабораторию, оборудованную на верхнем этаже её сибирского особняка, из окон которого открывается вид на бескрайнюю водную гладь глубочайшего озера в мире, она не находит в себе сил, чтобы приступить к работе над статьёй, понимая, что, стоит ей поведать в ней обо всём, что она теперь знает, в научном сообществе поднимется такая волна хохота, которая захлестнёт её с головой и смоет с лица земли, но по прошествии какого-то времени, сокрушённая тем, что она вынуждена молчать о совершённом ей величайшем открытии, она вступает в переписку со своим старым приятелем по колледжу, режиссёром-авангардистом, чьи родители погибли, катаясь на воздушном шаре, в катастрофе, которая наделала немало шума, и вот наконец, после интенсивной электронной переписки, они сходятся на том, что им нужно снять документальный фильм, посвящённый субатомному миру, а во избежание насмешек со стороны научного сообщества они скажут, что это вымысел, однако из-за разногласий по поводу второстепенных деталей проект оказывается под угрозой, и однажды, в самый разгар дня, после яростной перепалки насчёт кварков и лептонов наш режиссёр вдруг начинает ощущать себя так, словно он увяз в предложной конструкции, выстроенной вокруг перекуса, и так уж вышло, что тот же самый оборот промелькнул в лекции профессора Перекуса, законспектированной в тетради сидящего в первом ряду внимательного юноши с факультета астрологии с коротко стриженными чёрными волосами, окладистой белой бородой и в свитере с университетской эмблемой, студента, который без сомнения был бы сущей мечтой любого преподавателя, не слушай он лекции с таким остервенением, видоизменяя всё, что достигает его ушей, преобразуя тонкую дискуссию на тему скрытого символизма рекламы мороженого в тонкую дискуссию на тему киноанонсов, посвящённую тому, как подающие надежду актёры и актрисы, чтобы не бегать с подносом по залу, превращают идиотские фильмы в великолепные, завораживающие, глубокомысленные, потрясающие, бесподобные шедевры, оттачивая обольстительную и властную манеру речи, демонстрируя, что даже самая пустопорожняя ахинея может звучать впечатляюще, если оратор научился владеть своим голосом, и такое положение дел чревато настораживающими политическими последствиями, требующими пристального внимания, только вот в данный момент юноша с факультета астрологии преобразует замечания профессора Перекуса касательно необходимости защищать животных от насилия со стороны людей, необходимости неустанно критиковать присущий человечеству комплекс доминирующего вида в игривое описание щенят в картонных коробках, предлагаемых посетителям торговых центров по всей стране и согревших теплом любви тысячи семей, где в противном случае первые роли неизбежно достались бы республиканцам или возродившимся в вере христианам, убеждённым, что риторика вокруг госбезопасности или семейных ценностей заключает в себе нечто большее, чем всего лишь очередную порцию токсичной официозной чуши, нечто большее, чем всего лишь указание на то, до какой степени США отупели за последние тридцать лет, хотя было бы крайне наивно полагать, что США когда-то были умнее, чем сейчас, и, пожалуй, к этой проблеме можно было бы подойти более взвешенно, сфокусировавшись на том, что случается, когда военизированная сверхдержава принимается одержимо развлекать себя и обвешиваться высокотехнологичными побрякушками вроде сотового телефона, без устали трезвонящего на все лады в кармане юноши с астрологического факультета, и если раньше такая бесцеремонность вызывала у окружающих смех, сегодня это кажется чем-то настолько обыденным, что никто не обращает на это никакого внимания, и меньше всех профессор Перекус, монолог которого, посвящённый суррогатным формам наслаждения, в тетради юноши с астрологического факультета предстаёт как отряд альпинистов, спускающихся с далёкой вершины и переговаривающихся между собой на языке, который прежде никто никогда не слышал, образ этот воздействует на юношу с астрологического факультета столь осязаемо, что ему кажется, будто он прогуливается по мостовой в прохладный послеполуденный час, вышагивая по тротуару, выложенному из монотонно чередующихся квадратов одинакового размера и оттенка серого, и наступает момент, когда он уже не может сказать, как долго он так шагает, и единственное, в чём он уверен, это что движется он строго на юг, а юг становится всё более глубоким югом, всё более и более глубоким югом, пока юноша не достигает наконец небесно-голубой границы, за которой движение становится уже невозможным, точки, где небо соприкасается с мостовой, что всегда казалось ему оптической иллюзией или, возможно, оптической метафорой, но сейчас он со всего ходу налетает на нечто, по ощущениям напоминающее сплошное голубое стекло, и тут уж не остаётся ничего другого, кроме как развернуться и зашагать в обратном направлении, по мостовой с однообразными, монотонно чередующимися квадратами, и в трансе движения начинает казаться, что север убегает в бесконечность, как вдруг он снова наталкивается на преграду из сплошного стекла, синевы столь гладкой, что становится ясно, что по ту сторону движения не существует, и это твёрдо указывает на то, что север и юг уже не те, что прежде, и тогда он пробует идти на восток и лицом упирается в такую же голубую преграду, пытается идти на запад, и квадраты на мостовой оканчиваются у такой же голубой преграды, вынуждая его признать, что незаметно для него произошли глубочайшие изменения, что распахнутое прозрачное пространство, которое раньше он воспринимал как данность, было самым серьёзнейшим образом поставлено под вопрос, но вместо того, чтобы попросту переждать на том же месте, у этой на удивление незыблемой границы, почёсывая пах или ковыряясь в носу, юноша с астрологического факультета потихоньку выскальзывает из лектория, едва профессор Перекус поворачивается спиной, чтобы записать на доске что-то по поводу гор и языка, и царапание мела по чёрной поверхности напоминает звук скольжения коньков по льду, настигающий юношу с астрологического факультета в глубине коридора, когда он проходит мимо улыбающихся мужчин и женщин, пожертвовавших учебному заведению деньги и неизменно позирующих на фоне одного и того же альпийского луга, за которым юноша с астрологического факультета готовится краем глаза заметить аэростат, безмятежно парящий в облаках, напоминающих своей формой мозг, что пробуждает в нём воспоминания о временах, когда, путешествуя среди гор и лугов, он укрылся от внезапно грянувшей бури в хижине, внутри которой было абсолютно пусто, за исключением трёх закрытых консервных банок без этикеток, и там он провёл несколько долгих дней в ожидании, когда буря утихнет, и от голода пришёл в такое отчаяние, что размозжил одну из консервных банок и съел то, что по виду напоминало человеческий мозг, а затем размозжил вторую и съел то, что по виду напоминало человеческое сердце, а после размозжил последнюю банку и обнаружил себя внутри неё выглядывающим наружу, но память рассыпается, превращаясь в свет в конце коридора, перекликаясь с образами с поверхностей рекламных щитов, поджидающих за дверями школы, в связи с чем юноша с астрологического факультета поспешно заключает, что нет смысла покидать здание, что аудитория, по крайней мере, является зоной, свободной от медийного шума, допущение, которое оказывается несостоятельным, когда он проскальзывает обратно на своё место и лекция профессора Перекуса превращается в рекламный ролик, проецируемый на опустившийся с потолка экран, отделяющий профессора Перекуса от доски и, очевидно, приведённый в действие неким внешним источником, над которым профессор Перекус не властен, реклама начинается со звуков сражения, мы видим генерала Кастера, вокруг него свистят пули и стрелы, его окружают отважные сиу и шайенны, сотни умирающих солдат и лошадей, и голос за кадром произносит НЕЛЬЗЯ